Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Высоковольтные башни…»

Высоковольтные башни, великие, словно Петр, стоят в грязи по колено, до края бетонных ботфорт. Дожди их зря оплакивают: почетнее нет стези. Они, словно Петр, выволакивают Отечество из грязи.

Старая техника

Дребезжащая техника! Толстым шпагатом перевязанные винты и болты. Вам, умелым, обученным или богатым, не понять, не усвоить ее красоты. Не понять вам, как радостен свет от движка, как тепло от бензиновой бочки приятно. Дребезжащая техника! как ты легка. Дребезжащее солнышко в солидоле! что твои пятна. Несмотря ни на что, а не благодаря, вопреки всему недружелюбному, техника старая эта поднимается ни свет ни заря. До зари поднимается и до свету дребезжащая, скрипящая кое-как, перешедшая грани фантастики, и работает — на сокращенных пайках. Как работает! Что там дюрали и пластики! Дребезжа, и визжа, и скрипя, и хрипя, от души отдает человеку себя.

«Город похож на бред малокультурного фантаста…»

Город похож на бред малокультурного фантаста: Каменные ватники — лишь бы было тепло, Застекленные дыры — лишь бы было светло, Наглые мусоропроводы — лишь бы было чисто. Все же тепло, светло, чисто: Не так уж мало. Никто не выбросит ватник Образца 43-го года. Думают: пригодится. Когда отогреются, отоспятся, Когда привыкнут к тому, что чисто, Когда поймут, как некрасиво, Очень долго Будут жить в некрасивых, Чистых, теплых, светлых, Каменных ватниках, Похожих на бред Малокультурного фантаста.

За займами

Опять флажки вручают, с работы отпускают, опять они встречают и руки опускают. Зачем пришли — за займами, за нашими грошами: мы с радостью бы заняли, да в недостатках сами. Идут машины классные с аэродрома Внуковского. Расходы! Напрасные! А вот спроси-ка! Ну-ка с кого! Но если день сентябрьский, погожий, хороший, и даже декабрьский, с легчайшей порошей, особенно апрельский и ветерок нерезкий, пускай он прилетает — гвинейский, немецкий, в штанах бирманских белых, и в мантии диктатор, и президент — из бедных, и нищий император. Мы выйдем, мы встретим, флажками помашем, сравним с портретом, соседям расскажем! И поскребем в карманах, дадим немного денег, куда же их денешь, габонских, бирманских?

«В тетрадочки уставя лбы…»

В тетрадочки уставя лбы, в который раз, какое поколение испытывает успокоение от прописи: «Мы — не рабы!»

Удар

А я, историк современный, беру сатиры бич ременный, размахиваюсь, бью сплеча, и плача, и себе переча, гляжу на плечи палача, исполосованные плечи. Как спутано добро со злом! Каким тройным морским узлом все спутанное перевязалось. Но надо бить. А надо бить? И я, превозмогая жалость, ударю! Так тому и быть.

«Надо, чтобы дети или звери…»

Надо, чтобы дети или звери, чтоб солдаты или, скажем, бабы к вам питали полное доверье или полюбили вас хотя бы. Обмануть детей не очень просто, баба тоже не пойдет за подлым, лошадь сбросит на скаку прохвоста, а солдат поймет, где ложь, где подвиг. Ну, а вас, разумных и ученых, — о высокомудрые мужчины, — вас водили за нос, как девчонок, как детей, вас за руку влачили. Нечего ходить с улыбкой гордой многократно купленным за орден. Что там толковать про смысл, про разум, многократно проданный за фразу. Я бывал в различных обстоятельствах, но видна бессмертная душа лишь в освобожденной от предательства, в слабенькой улыбке малыша.

Герой

Отвоевался, отшутился, отпраздновал, отговорил. В короткий некролог вместился весь список дел, что он творил. Любил рубашки голубые, застольный треп и славы дым, и женщины почти любые напропалую шли за ним. Напропалую, наудачу, навылет жил, орлом и львом, но ставил равные задачи себе — с Толстым, при этом — с Львом. Был солнцем маленькой планеты, где все не пашут и не жнут, где все — прозаики, поэты и критики — бумагу мнут. Хитро, толково, мудро правил, судил, рядил, карал, марал и в чем-то Сталину был равен, хмельного флота адмирал, хмельного войска полководец, в колхозе пьяном — бригадир. И клял и чтил его народец, которым он руководил. Но право живота и смерти выходит боком нам порой. Теперь попробуйте измерьте, герой ли этот мой герой?

«Когда эпохи идут на слом…»

Когда эпохи идут на слом, появляются дневники, писанные задним числом, в одном экземпляре, от руки. Тому, который их прочтет (то ли следователь, то ли потомок), представляет квалифицированный отчет интеллигентный подонок. Поступки корректируются слегка. Мысли — очень серьезно. «Рано!» — бестрепетно пишет рука, где следовало бы: «Поздно». Но мы просвечиваем портрет рентгеновскими лучами, смываем добавленную треть томления и отчаяния. И остается пища: хлеб насущный, хотя не единый, и несколько недуховных потреб, пачкающих седины.

«Много было пито-едено…»

Много было пито-едено, много было бито-граблено, а спроси его — немедленно реагирует: все правильно. То ли то, что граблено-бито, ныне прочно шито-крыто? То ли красная эта рожа больше бы покраснеть не смогла? То ли слишком толстая кожа? То ли слишком темная мгла? То ли в школе плохо учили — спорт истории предпочли? То ли недоразоблачили? То ли что-то недоучли? Как в таблице умножения, усомниться не может в себе. Несмотря на все поношения, даже глядя в глаза судьбе, говорит: — Все было правильно. — Ну, а то, что бито-граблено? — А какое дело тебе?