Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«А ему — поручали унижать…»

А ему — поручали унижать, втаптывать сперва, потом дотаптывать, после окончательно затаптывать и потом — затоптанным держать. А от этого рукомесла подходящий нрав, конечно, выработался. Щеку разбивал он до мосла, так, чтобы мосол из мяса вырвался. И когда — с учетом льгот — выправилась пенсия с надбавкою, дома просидел он целый год в четырех стенах сам-друг с собакою. Отвыкал от своего труда, привыкал к заслуженному отдыху, в стенку бился головой до одури, до остервененья иногда. Выручало домино, так легко объединявшее нашу милость с бешеностью нашею — так легко и так давно. Умная азартная игра упрощала прохожденье старости, поглощала дни и вечера, а ночами спал он от усталости.

«Им казалось, что истину ведали…»

Им казалось, что истину ведали лишь они и никто другой, что доказано их победами, быстрым шагом, твердой рукой. Им казалось, что превосходство в ратном деле сполна, с лихвой подтверждает их благородство перед всей побежденной братвой. В положение не входили — видно, слишком слаб человек — тех, кого они победили, тех, над кем они взяли верх. Не усваивали точку зрения потуплявших пред ними взор, от презрения и подозрения не поддерживали разговор. Вовсе их не интересовала правда, истина номер два, та, что где-то существовала на обочине существа, что отсиживалась, но копила, пробавлялась, но счет вела, та, что вскоре с жару и с пыла, сгоряча им на смену пришла.

«Активная оборона стариков…»

Активная оборона стариков, вылазка, а если можно — наступление, старых умников и старых дураков речи, заявления, выступления. Может быть, последний в жизни раз это поколение давало бой за право врак или прикрас, чтобы все пребыло, как бывало. На ходу играя кадыками, кулачонки слабые сжимая, то они кричали, то вздыхали, жалуясь железно и жеманно. Это ведь не всякому дается наблюдать, взирать: умирая, не сдается и кричит рать.

«Горлопанили горлопаны…»

Горлопанили горлопаны, голосили свои лозунга, — а потом куда-то пропали, словно их замела пурга. Кой-кого замела пурга, кое-кто, спавши с голоса вскоре, ухватив кусок пирога, не участвует больше в споре. Молчаливо пирог жует в том углу, где пенсионеры. Иногда кричит: «Во дает!» — горлопанам новейшей эры.

«Семь с половиной дураков…»

Семь с половиной дураков смотрели «Восемь с половиной» и порешили: не таков сей фильм, чтобы пошел лавиной, чтобы рванулся в киносеть и ринулся к билетным кассам народ. Его могучим массам здесь просто нечего глядеть.

«Государственных денег не жалко…»

Государственных денег не жалко, слово чести для вас не звучит до тех пор, пока толстою палкой государство на вас не стучит. Вас немало еще, многовато не внимающих речи живой. Впрочем, палки одной, суковатой, толстой хватит на всех вас с лихвой. В переводе на более поздний, на сегодняшний, что ли, язык, так Иван Васильевич Грозный упрекать своих ближних привык. Так же Петр Алексеич Великий упрекать своих ближних привык, разгоняя боярские клики под историков радостный клик. Что там пробовать метод учета, и контроль, и еще уговор. Ореола большого почета палка не лишена до сих пор.

«Подышал свежим…»

Подышал свежим сельским кислородом. Трость на ель вешал, говорил с народом. И народ веско говорил сдуру: Это наш Васька! Как его раздуло!

«Не мог построить верно фразу…»

Не мог построить верно фразу, не думал о стихах и прозе и не участвовал ни разу в социологическом опросе. «Анну Каренину» с экрана усвоил. «Идиот» — с экрана. Но не болела эта рана. Читать? Ему, он думал, рано. Нет, не талдычил он, как дятел, строки любимого поэта. Рубля на книги не истратил — и думать не хотел про это. В наброске этом моментальном, в портрете этом социальном ни «но» не будет, ни «однако»: невежда, неуч был бедняга.

«Был бы хорошим, но помешали…»

Был бы хорошим, но помешали. Стал бы храбрым — не разрешили. Волком рожденный, ходит с мышами, серыми, небольшими. Не услышишь, не углядишь — перекрасясь под цвет мышиный, сжавшись, съежившись, как мышь, винтиком в мышиной машине.

Детали анкет

Граф не стесняется того, что граф, и дети графа, заполняя графы анкеты, пишут именно, что графы, ни на йоту правду не поправ. А дети кулаков все поголовье овечье, и лошажье, и коровье преуменьшают. Или просто врут. Хоть точно знают, что напрасный труд. Ведь есть меж небом пятым и седьмым какое-то всевидящее око, сказать попроще: что-то вроде бога — туман молочный или черный дым. Дворяне вычитали в книгах: есть! А дети кулаков — не дочитали. Лелеют месть, а применяют лесть, перевинтив в анкетах все детали.

«Стыдились своих же отцов…»

Стыдились своих же отцов и брезговали родословной. Стыдились, в конце концов, истины самой дословной. Был столь высок идеал, который оказывал милость, который их одевал, которым они кормились, что робкая ласка семьи и ближних заботы большие отталкивали. Свои для них были только чужие. От ветки родимой давно дубовый листок оторвался. Сверх этого было дано, чтоб он обнаглел и зарвался. И с рухнувший домик отца вошел блудный сын господином, раскрывшимся до конца и блудным и сукиным сыном. Захлопнуть бы эту тетрадь, и если б бумага взрывалась, то поскорее взорвать, чтоб не оставалась и малость. Да в ней поучение есть, в истории этой нахальной, и надо с улыбкой печальной прочесть ее и перечесть.