Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

Такая эпоха

Сколько, значит, мешков с бедою и тудою стаскал и сюдою, а сейчас ему — ничего! Очень даже неплохо! Отвязались от него, потому что такая эпоха. Отпустили, словно в отпуск. Пропустили, дали пропуск. Допустили, оформили допуск. Как его держава держала, а теперь будто руки разжала. Он и выскочил, но не пропал, а в другую эпоху попал. Да, эпоха совсем другая, А какая? Такая, что ее ругают, а она — потакает. И корова своя, стельная. И квартира своя, отдельная. Скоро будет машина личная и вся жизнь пойдет отличная.

«Крестьянская ложка-долбленка…»

Крестьянская ложка-долбленка, начищенная до блеска. А в чем ее подоплека? Она полна интереса. Она, как лодка в бурю в открытом и грозном море, хлебала и щи и тюрю, но больше беду и горе. Но все же горда и рада за то, что она, бывало, единственную награду крестьянину добывала. Она над столом несется, губами, а также усами облизанная, как солнце облизано небесами. Крестьянской еды дисциплина: никто никому не помеха. Звенит гончарная глина. Ни суеты, ни спеха. Вылавливая картошки, печеные и простые, звенят деревянные ложки, как будто они золотые.

«Сапожники, ах, проказники…»

Сапожники, ах, проказники, они на закон плюют: сначала гуляют в праздники, потом после праздников пьют. Сапожники, ах, бездельники, опять они пьяные в дым: субботы и понедельники пришпиливают к выходным. Они сапоги тачают, они молотком стучат и многое замечают, не уставая тачать. В их спорах нет суесловия и повторения книг. Новейшая философия начнется, быть может, с них.

Смерть велосипедиста

Нарушители тишины жить должны или не должны? Ну, конечно, не очень роскошно. Жить хоть как-нибудь все-таки можно? Где-нибудь работать, служить. Жить! Был однажды уже поставлен этот самый вопрос и решен работягой, от шума усталым, и его же финским ножом. Белой ночью в Североуральске тишина. Ни лязга, ни хряска, и ни стуку, ни грюку. Тишь. Что ты видишь во сне, когда спишь, новый город на алюминии, на бокситах, из тех городов, что смежают глаза свои синие после многих тяжелых трудов? Видишь ты, как по главной улице над велосипедным рулем негодяй какой-то сутулится через всю тишину — напролом. Он поет. Он весь город будит. Не желает он знать ничего. Петь еще пять минут он будет. Жить он будет не больше того. Улицу разбудил, переулок. Целой площади стало невмочь. Голос пьяных особенно гулок ночью. Если белая — ночь. Жить должны или не должны нарушители тишины? — Не должны! — решает не спавший после смены и час, завязавший воровство свое с давних пор честный труженик, бывший вор. С финкою в руках и в кальсонах на ногах железных, худых, защищать усталых и сонных, наработавшихся, немолодых он выскакивает и пьяному всаживает в спину финку по рукоять, и его леденит, замораживает: — Что я сделал? Убил! Опять! Отвратительна и тупа еще и убийством полным-полна та, внезапно наступающая оглушительная тишина. И певец несчастный склоняет голову на свое же седло: тишина его наполняет окончательно и тяжело. В ней смешались совесть и жалость вместе с тем, что тогда решалось: жить должны или не должны нарушители тишины.

Мошк'a

Из метро, как из мешка, Словно вулканическая масса, Сыплются четыре первых класса. Им кричат: «Мошка!» Взрослым кажется совсем не стыдно Ухмыляться гордо и обидно, И не обходиться без смешка, И кричать: «Мошка!» Но сто двадцать мальчиков, рожденных В славном пятьдесят четвертом, Правдолюбцев убежденных, С колыбели увлеченных спортом, Улицу заполонили Тем не менее. Вас, наверно, мамы уронили При рождении, Плохо вас, наверно, пеленали. Нас вообще не пеленали, Мы росли просторно и легко. Лужники, луна ли — Все равно для нас недалеко. Вот она, моя надежда. Вот ее слова. Ее дела. Форменная глупая одежда Ей давным-давно мала. Руки красные из рукавов торчат, Ноги — в заменители обуты. Но глаза, прожекторы как будто, У ребят сияют и девчат. Вы пока шумите и пищите В радостном предчувствии судьбы, Но тираны мира, трепещите, Поднимайтесь, падшие рабы.

На «диком» пляже

Безногий мальчишка, калечка, неполные полчеловечка, остаток давнишнего взрыва необезвреженной мины, величественно, игриво, торжественно прыгает мимо с лукавою грацией мима. И — в море! Бултых с размаху! И тельце блистает нагое, прекрасно, как «Голая Маха» у несравненного Гойи. Он вырос на краешке пляжа и здесь подорвался — на гальке, и вот он ныряет и пляшет, упругий, как хлыст, как нагайка. Как солнечный зайчик, как пенный, как белый барашек играет, и море его омывает, и солнце его обагряет. Здесь, в море, любому он равен. — Плывите, посмотрим, кто дальше! — Не помнит, что взорван и ранен, доволен и счастлив без фальши. О море! Без всякой натуги ты лечишь все наши недуги. О море! Без всякой причины смываешь все наши кручины.

«О первовпечатленья бытия!..»

О первовпечатленья бытия! Обвалом света маленькое «я» ослеплено и оползнями шума оглушено, засыпано. Ему приспособляться сразу ко всему приходится. О, как неравен бой! Вся сложность мира борется с тобой, весь вес, все время и пространство света. Мир так огромен, так ничтожен ты меж глубины его и высоты, но выхода, кроме победы, — нету.

«У всех мальчишек круглые лица…»

У всех мальчишек круглые лица. Они вытягиваются с годами. Луна становится лунной орбитой. У всех мальчишек жесткие души. Они размягчаются с годами. Яблоко становится печеным, или мороженым, или тертым. У всех мальчишек огромные планы. Они сокращаются с годами. У кого намного. У кого немного. У самых счастливых ни на йоту.