Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

Где лучше всего мыслить

Мыслить лучше всего в тупике. В переулке уже немного погромче, площадь же, гомоня и пророча, и фиксируя на пустяке, и навязывая устремления, заглушает ваше мышление. Мыслить лучше в темном углу. Если в нем хоть свечу поставить, мыслить сразу труднее станет: отвлекаешься на игру колебания светотени и на пламени переплетенье. Мыслить лучше всего на лету в бездну, без надежд на спасенье. Пролетаешь сквозь темноту, но отчаянье и убыстренье обостряет твои мозги в этой мгле, где не видно ни зги.

«Слышу шелест крыл судьбы…»

Слышу шелест крыл судьбы, шелест крыл, словно вешние сады стелет Крым, словно бабы бьют белье на реке, — так судьба крылами бьет вдалеке.

«Десятилетье Двадцатого съезда…»

Десятилетье Двадцатого съезда, ставшего личной моей судьбой, праздную наедине с собой. Все-таки был ты. Тебя провели. Меж Девятнадцатым и Двадцать первым — громом с неба, ударом по нервам, восстановлением ленинских норм и возвращеньем истории в книги, съезд, возгласивший великие сдвиги! Все-таки был ты. И я исходил из твоих прений, докладов, решений для своих личных побед и свершений. Ныне, когда поняли все, что из истории, словно из песни, слово — не выкинь, хоть лопни и тресни, я утверждаю: все же ты был, в самом конце зимы, у истока, в самом начале весеннего срока. Все же ты был.

Цепная ласточка

Я слышу звон и точно знаю, где он, и пусть меня романтик извинит: не колокол, не ангел и не демон, цепная ласточка железами звенит. Цепная ласточка, а цепь стальная из мелких звеньев тонких, не стальных, и то, что не порвать их — точно знаю. Я точно знаю — не сорваться с них. А синева, а вся голубизна! О, как сиятельна ее темница! Но у сияния свои границы: летишь, крылом упрешься и — стена. Цепной, но ласточке, нет, все-таки цепной, хоть трижды ласточке, хоть трижды птице, ей до смерти приходится ютиться здесь, в сфере притяжения земной.

Сжигаю старые учебники

Сжигаю старые учебники, как юные десятиклассники. Так точно древние кочевники кострами отмечали праздники. Нет, тех костров тушить не стану я. Они послужат мне основою — как хорошо сгорает старое, прекрасно освещая новое. Дымят книжонки отсыревшие. Дымят законы устаревшие. О, сколько выйдет дыма черного из уцененного и спорного. А сколько доброго и храброго повысветлят огни искусные! Костер стоит в конце параграфа. Огонь подвел итог дискуссии.

Выбор

Выбор — был. Раза два. Два раза. Раза два на моем пути вдруг раздваивалась трасса, сам решал, куда мне пойти. Слева — марши. Справа — вальсы. Слева — бури. Справа — ветра. Слева — холм какой-то взвивался. Справа — просто была гора. Сам решай. Никто не мешает, и совета никто не дает. Это так тебя возвышает, словно скрипка в тебе поет. Никакой не играет роли, сколько будет беды и боли, ждет тебя покой ли, аврал, если сам решал, выбирал. Слева — счастье. Справа — гибель. Слева — пан. Справа — пропал. Все едино: десятку выбил, точно в яблочко сразу попал. Раза два. Точнее, два раза. Раза два. Не более двух мировой посетил меня дух. Самолично! И это не фраза.

«Это носится в воздухе вместе с чадом и дымом…»

Это носится в воздухе вместе с чадом и дымом, это кажется важным и необходимым, ну а я не желаю его воплощать, не хочу, чтобы одобрение поэта получило оно, это самое «это», не хочу ставить подпись и дуть на печать. Без меня это все утвердят и одобрят, бессловесных простят, несогласных одернут, до конца доведут или в жизнь проведут. Но зарплаты за это я не получаю, отвечаете вы, а не я отвечаю, ведь не я продуцировал этот продукт. Торжествуйте, а я не участник оваций, не желаю соваться, интересоваться, а желаю стоять до конца в стороне, чтоб раздача медалей меня не задела. Не мое это дело. Не мое это дело. Нету дела до вашего дела-то мне.

«Дайте мне прийти в свое отчаянье…»

Дайте мне прийти в свое отчаянье: ваше разделить я не могу. А покуда — полное молчанье, тишина и ни гу-гу. Я, конечно, крепко с вами связан, но не до конца привязан к вам. Я не обязательно обязан разделить ваш ужас, стыд и срам.

Ценности

Ценности сорок первого года: я не желаю, чтобы льгота, я не хочу, чтобы броня распространялась на меня. Ценности сорок пятого года: я не хочу козырять ему. Я не хочу козырять никому. Ценности шестьдесят пятого года: дело не сделается само. Дайте мне подписать письмо. Ценности нынешнего дня: уценяйтесь, переоценяйтесь, реформируйтесь, деформируйтесь, пародируйте, деградируйте, но без меня, без меня, без меня.

«Я с той старухой хладновежлив был…»

Я с той старухой хладновежлив был: знал недостатки, уважал достоинства, особенно спокойное достоинство, морозный, ледовитый пыл. Республиканец с молодых зубов, не принимал я это королевствование: осанку, ореол и шествование, — весь мир господ и, стало быть, рабов. В ее каморке оседала лесть, как пепел после долгого пожара. С каким значеньем руку мне пожала. И я уразумел: тесть любит лесть. Вселенная, которую с трудом вернул я в хаос — с муками и болью, здесь сызнова была сырьем, рудой для пьедестала. И того не более. А может быть, я в чем-то и неправ: в эпоху понижения значения людей она вручила назначение самой себе и выбрала из прав важнейшие, те, что сама хотела, какая челядь как бы ни тряслась, какая чернь при этом ни свистела, ни гневалась какая власть. Я путь не принимал, но это был путь. При почти всеобщем бездорожьи он был оплачен многого дороже. И я ценил холодный грустный пыл.