Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Отрывисто разговаривал…»

Отрывисто разговаривал, все «Да!» и «Нет!» повторял и словно бы — выговаривал, и вроде — не одобрял. Он прежде — как будто рассказывал. А нынче — как будто приказывал, как будто бы в телефон давал указания он. Повыгладился, поуспокоился изрядно мятый пиджак, повыкатился из-под пояса литой наливной пузяк. Коронки высокой пробы на зубы гнилые надел, а в дуплах — новые пломбы. Хватало все-таки дел. Он жил с единственным стулом, худым маргарином пропах, а нынче — его костюмам тесно в его шкафах. Вставал с единственным страхом, что ляжет голодным спать, а нынче — его рубахам тесно его облекать. Не знаю, какую задачу он ставит себе теперь. Желаю ему удачи. Не веришь? Ну что ж — проверь.

«Человек подсчитал свои силы…»

Человек подсчитал свои силы, перерыл мошну и суму. От небесной, мучительной сини стало ясно и просто ему. Не удачу, а неудачу демонстрирует верный итог. Не восполнить ему недостачу: захотел бы и все же не смог. Он не только не может — не хочет дело делать, слова лопотать. Пусть отныне кто хочет хлопочет. Он не станет теперь хлопотать. От последней решительной ясности начихать ему на опасности, и какое-то — вроде тепла наполняет сосуды и вены, оттого что была и сплыла жизнь. Сплыла, как обыкновенно.

«Интеллигентные дамы плачут, но про себя…»

Интеллигентные дамы плачут, но про себя, боясь обеспокоить свое родство и соседство, а деревенские бабы плачут и про себя, и про все человечество. Оба способа плача по-своему хороши, если ими омоется горькое и прожитое. Я душе приоткрытой полузакрытой души не предпочитаю. Плачьте, дамы и женщины, или рыдайте всерьез. Капля моря в слезинке, оба они соленые. Старое и погрязшее смойте потоками слез, всё остудите каленое.

Концерт в глубинке

Пока столичные ценители впивают мелос без конца, поодаль слушают певца, народных песен исполнителя, здесь проживающие жители: казах в железнодорожном кителе, киргиз с усмешкой мудреца поодаль слушают певца. Им текст мелодии нужней, а что касается мелодии, она живет в своем народе и народ легко бытует в ней. Понятно им, что не понятно для кратковременных гостей. Что приезжающим понятно, их пробирает до костей. Убога местная эстрада и кривобока без конца, но публика и этой рада: поодаль слушает певца. А он, как беркут на ладони, на коврике своем сидит, пока стреноженные кони жуют траву. Он вдаль глядит, и струны он перебирает, и утирает пот с лица. А он поет. А он играет. А те, чей дух в груди спирает, поодаль слушают певца.

«Охапкою крестов, на спину взваленных…»

Охапкою крестов, на спину взваленных, гордись, тщеславный человек, покуда в снег один уходит валенок, потом другой уходит в снег. До публики ли, вдоль шоссе стоящей, до гордости ли было бы, когда в один соединила, настоящий, все легкие кресты твои беда. Он шею давит, спину тяготит. Нельзя нести и бросить не годится. А тяжесть — тяжкая, позорный — стыд, и что тут озираться и гордиться!

«Начальник обидел, а я психанул…»

Начальник обидел, а я психанул: он требовал, чтобы я козырнул и стал бы по стойке смирно, и все обошлось бы мирно. Он требовал то, что положено, но мне все, что положено, было давно до лампочки, то есть обрыдло, как тыквенное повидло. Начальник вскипел, а я не смолчал, ругаться начал начальник, а я права свои качал, как сумасшедший чайник. Вот так и пошло, понесло, повело, крутило и закрутило, покуда сюда донесло, довело меня, такого кретина. Вот так и живу. Вспоминаю Москву: стоит как живая, совсем наяву, и даже обиды нету, а хочется в «Форум», и в ЦУМ, и в ГУМ, и в гул, и в шум, и с той планеты, где живу, — в Москву — родную планету.

Отец

Я помню отца выключающим свет. Мы все включали, где нужно, а он ходил за нами и выключал, где можно, и бормотал неслышно какие-то соображения о нашей любви к порядку. Я помню отца читающим наши письма. Он их поворачивал под такими углами, как будто они таили скрытые смыслы. Они таили всегда одно и то же — шутейные сентенции типа «здоровье — главное!». Здоровые, мы нагло писали это больному, верящему свято в то, что здоровье — главное. Нам оставалось шутить не слишком долго. Я помню отца, дающего нам образование. Изгнанный из второго класса церковноприходского училища за то, что дерзил священнику, он требовал, чтобы мы кончали все университеты. Не было мешка, который бы он не поднял, чтобы облегчить нашу ношу. Я помню, как я приехал, вызванный телеграммой, а он лежал в своей куртке — полувоенного типа — в гробу — соснового типа, — и когда его опускали в могилу — обычного типа, — темную и сырую, я вспомнил его выключающим свет по всему дому, разглядывающим наши письма и дающим нам образование.

Проступающее детство

Просматривается детство с поры настоящего детства и до впадения в детство. Повадки детские эти видны на любом портрете за века почти две трети: робости повадки, радости повадки, резкости повадки. Не гаснут и не тают. По вечной своей программе все время словно взлетают игрушечными шарами. Покуда Ване Маня не скажет на смертном ложе: я умираю, Ваня, — услышав в ответ: я тоже.