Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Хороша ли плохая память?..»

Хороша ли плохая память? Иногда — хороша. Отдыхает душа. В ней — просторно. Ее захламить никому не удалось, и она, отрешась от опеки, поворачивается, как лось, загорающий на солнцепеке. Гулок лес. Ветрами продут. Березняк вокруг подрастает. А за ней сюда не придут, не застанут ее, не заставят. Ни души вокруг души, только листья лепечут свойски, а дела души — хороши, потому что их нету вовсе.

Новые чувства

Постепенно ослаблены пять основных, пять известных, классических, пять знаменитых, надоевших, уставших, привычных, избитых. Постепенно усилено много иных. Что там зрение, осязание, слух? Даже ежели с ними и сяду я в лужу, будь я полностью слеп, окончательно глух — ощущаю и чувствую все же не хуже. То, о чем догадаться я прежде не мог, когда сами собою стихи получались, ощущаясь как полупечаль, полушалость, то, что прежде меня на развилке дорог почему-то толкало не влево, а вправо, или влево, не вправо, спирая мне дух, — ныне ясно, как счастье, понятно, как слава и как зрение, осязание, слух. То, что прежде случайно, подобно лучу, залетало в мою темноту, забредало, что-то вроде провиденья или радара, — можно словом назвать. Только я не хочу. И чем стекла сильнее в очках у меня, тем мне чтение в душах доступней и проще, и не только при свете и радости дня, но и в черной беспросветности ночи.

Профессиональное раскаяние

С неловкостью перечитал, что написалось вдохновенно. Так это все обыкновенно! Какой ничтожный капитал души был вложен в эти строки! Как это плоско, наконец! А ночью все казалось: сроки исполнились! Судьбы венец! Отказываюсь от листка, что мне Доской Судьбы казался. Не безнадежен я пока. Я с легким сердцем отказался!

Желание

Не хочу быть ни дубом, ни утесом, а хочу быть месяцем маем в милом зеленеющем Подмосковье. В дуб ударит молния — и точка. Распилить его могут на рамы, а утес — разрубить на блоки. Что касается месяца мая в милом зеленеющем Подмосковье, он всегда возвращается в Подмосковье — в двенадцать часов ночи каждое тридцатое апреля. Никогда не надоесть друг другу — зеленеющему Подмосковью и прекрасному месяцу маю. В мае медленны краткие реки зеленеющего Подмосковья и неспешно плывут по теченью облака с рыбаками, рыбаки с облаками и какие-то мелкие рыбки, характерные для Подмосковья.

Вместо некролога

Я перед ним не виноват, и мне его хвалить не надо. Вот вяловат и вороват, цвет кожи будто у нанайца, вот непромыт, но напрямик по лестнице он лезет славы. Из миллиона горемык один остался, уцелел, оцепенел, оледенел, окаменел, ополоумел, но все-таки преодолел: остался, уцелел, не умер! Из всей кавалерийской лавы он только доскакать сумел. В России пьют по ста причинам, но больше все же с горя пьют и ковыряют перочинным ножом души глухую дебрь. О справедливый, словно вепрь, и, словно каторга, счастливый! О притворявшийся оливой и голубем! Ты мудр и зол! А если небеса низвел на землю — с тем, чтоб пнуть ногою. Хотел бы одою другою тебя почтить. Но не нашел. О возвращавшийся из ада и снова возвращенный в ад! Я пред тобой не виноват, и мне тебя хвалить — не надо.

«О волосок! Я на тебе вишу..»

О волосок! Я на тебе вишу. Соломинка! Я за тебя хватаюсь. И все-таки грешу, грешу, грешу, грешить — грешу, а каяться — не каюсь, Я по канату море перейду, переплыву в лодчонке — океаны. А если утону и упаду, то обижаться на судьбу — не стану. В тот договор, что заключен с судьбой включен параграф, чтоб не обижаться и без претензий выслушать отбой, уйти из слова, с музыкой смешаться. Но все-таки, покуда волосок не порван и пока еще соломинки остался на воде хотя б кусок, не признаю элементарной логики. Не признаю!

Сенькина шапка

По Сеньке шапка была, по Сеньке! Если платили малые деньги, если скалдырничали, что ж — цена была Сеньке и вовсе грош. Была ли у Сеньки душа? Была. Когда напивался Сенька с получки, когда его под белые ручки провожали вплоть до угла, он вскрикивал, что его не поняли, шумел, что его довели до слез, и шел по миру Семен, как по миру, — и сир, и наг, и гол, и бос. Только изредка, редко очень, ударив шапкой своею оземь, Сенька торжественно распрямлялся, смотрел вокруг, глядел окрест и быстропоспешно управлялся со всей историей в один присест.

«Все было на авосе…»

Все было на авосе. Авось был на небосе. Все было оторви да брось. Я уговаривал себя: не бойся. Не в первый раз вывозит на авось. Полуторки и те с дорог исчезли, телеги только в лирике везут, авось с небосем да кабы да если спасибо, безотказные, везут. Пора включить их в перечень ресурсов, я в этом не увижу пережим — пока за рубежом дрожат, трясутся, мы говорим: «Авось!» — и не дрожим.