Я историю излагаю... Книга стихотворений
вернуться

Слуцкий Борис Абрамович
Шрифт:

«Какая цель у человечества?…»

Какая цель у человечества? Оно калечится, увечится, оно надеется, отчаивается, садится каждый день на мель и каждый день почти кончается, и вдруг вопрос: какая цель? В какую щель ни забивали нас, грозили нам какой войной, но только цель не забывала нас, все спрашивала: что со мной? — Да ну тебя, не до тебя мне! Но эта капля точит камни: — Какая цель? И как верней, надежнее прорваться к ней?

«Слишком умственный характер…»

Слишком умственный характер принимает разговор — слишком точный, слишком краткий поединок мозговой, слишком эрудиционный, слишком нетрадиционный, с лишком страсти и огня. Чересчур не для меня. И на форуме колоссов места я не нахожу, и, смущение отбросив, я встаю и ухожу. Лучше я пойду к соседу — педагогу-старику и старинную беседу — воду в ступе — истолку. Истолку и истолкую, что там нового в кино, а на форум ни в какую — слишком для меня темно.

«Когда ругали мы друг друга…»

Когда ругали мы друг друга, когда смеялись друг над другом, достаточные основания имел любой для беснованья. В том беснованьи ежечасном неверен в корне был расчет, ведь только промолчавший — счастлив, только простивший был прощен.

Очки

Все на свете успешно сводивший к очкам, математик привык постепенно к очкам, но успел их измерить и взвесить: минус столько-то. Кажется, десять. Это точкой отсчета стало. С тех пор, как далекая линия гор вдруг приблизилась. В то же время переносицу сжало бремя. — Минус десять! — очки математик считал. У него еще был капитал из рассветов, закатов, жены и детей, вечерами — интеллектуальных затей, интересной работы — утрами и огромной звезды, что венчала труды дня — в оконной тускнеющей раме. За очками другие пошли минуса: прежде дружественные ему небеса, что одни лишь надежды питали, слишком жаркими стали. Сердце стало шалить. Юг пришлось отменить, в минус двадцать он это решил оценить. Разбредалась куда-то с годами семья, постепенно отламывались друзья и глупее казались поэты. Он оценивал в цифрах все это. Смолоду театрал, он утратил свой пыл и дорогу в концерты навечно забыл, и списались былые восторги, оцененные им по пятерке. Лестницы стали круче. Зима — холодней, и удовлетворенье от прожитых дней заменила сплошная усталость. — Минус двести! — подумал он. — Старость. Что же, старость так старость. Быть может, найду то, что мне полагается по труду: отдых; книги; закат беспечальный; свой розарий индивидуальный. Стал он Канта читать. Горек был ему Кант. Солон был ему Кант. Хоть, конечно, талант и по силе своих построений, по изысканной сложности — гений. Эти сложности он, как орехи, колол! Он бы смолоду Канта в неделю смолол! А сейчас голова загудела. — Минус сто, — он сказал, — плохо дело. Свежесть мысли прошла. Честность мысли — при нем, Понимая вполне, что играет с огнем, Канта более он не читает, а его из себя вычитает. Разошелся запас, размотался клубок, а гипотезе недоказанной: Бог — смолоду не придал он значенья. Бог и выдал его без сомненья. Выдал Бог! Заглушая все звуки в ушах, просто криком кричит: сделай шаг, сделай шаг, тот единственный шаг, что остался. Ты считал. И ты — просчитался.

«Умирают отцы и матери…»

Умирают отцы и матери, Остаются девочки и мальчики. Их сначала гладят по головкам, Говорят: «Теперь держись!», А потом пускают галопом Через жизнь. Умирают девочки и мальчики. Остаются отцы и матери. Эти живут — медленно. Им спешить — некуда. Все давно — сделано. Больше делать — нечего.

Памяти одного врага

Умер враг, который вел огонь в сторону мою без перестану. Раньше было сто врагов. Нынче девяносто девять стало. Умер враг. Он был других не злее, и дела мои нехороши. Я его жалею от души: сотня — цифра все-таки круглее. Сколько лет мы были неразлучны! Он один уходит в ночь теперь. Без меня ему там будет скучно. Хлопнула — по сердцу словно — дверь.

Выдержка

Плакал старый сановник, узнав про инфаркт, не тогда, когда внутренней финкой резнули, а тогда, когда дети с женою заснули и за окнами стих торопливый Арбат. Боль была такова, что ни чин, ни права, и ни личные связи в аптечной конторе исчерпать, а не то чтобы сжечь, это море не могли. Боль была велика, как Москва. Но старинная выдержка лет тридцати заседаний и сессий, речей и молчания помогла, пособила осилить отчаяние и по этой тропе осторожно пройти. Улыбаясь от бедствия, словно казах, словно Азия перед сиянием бездны, вел себя как обычно — спокойно, любезно у семьи, у сиделки, у всех на глазах. Личный опыт и знанье того, что нельзя и что все-таки можно, и былая закалка помогли этот день, извиваясь, скользя, перейти, пережить, впрочем — шатко и валко. Но сейчас он остался один. Он закрыл голубые глаза, впал во сны или в думы. Шум семьи вскоре стих. Шум беды, ее крик, плеск покрыл, перекрыл маловажные шумы. Ливень середь полей в сердцевине беды! в урагане недоли! в потоке несчастья! И тогда он заплакал: от боли отчасти и отчасти от мысли: напрасны труды. Да, напрасны усилия долгого дня и деяния жизни короткой напрасны. Это ясно. А прочее было неясно и ненужно. И смерть надвигалась звеня. Значит, вот как приходит! Густеющий звон, колокольный, набатный, нет, гуще и слаще. Он последним усильем из гущи и чащи вылез. Снялся с учета и выскочил вон.

Хорошая смерть

И при виде василька и под взглядом василиска говорил, что жизнь легка, радовался, веселился, улыбался и пылал. Всё — с улыбочкой живою. Потерять лицо желал только вместе с головою. И, пойдя ему навстречу, в середине бодрой речи, как жужжанье комара, прервалась его пора, время, что своим считал… Пять секунд он гаснул, глохнул, воздух пальцами хватал — рухнул. Даже и не охнул.

«Рядовым в ряду…»

Рядовым в ряду, строевым в строю общую беду лично, как свою, общий груз задач на себе таскал, а своих удач личных — не искал. Человек в толпе, человек толпы — если он в тепле и ему теплы все четыре угла его площади, — жизнь его прошла как на площади. На виду у всех его век прошел. Когда выпал снег, и его замел. И его замел этот самый снег, тот, что шел и шел, шел и шел навек.