Возмущенно сказала:

— Ничего ваше лекарство не действу-у-е-е-ет. —

И провалилась в сон.

Я увидела тот самый коридор, многократно

описанный в книгах про “жизнь после смерти”. Мне

даже неловко об этом писать. Но это не был коридор, залитый светом. Он был страшный, грязный, в пятнах

крови — точь-в-точь смертный коридор Лубянки из

ленфильмовских перестроечных картин. Входное

отверстие смерти. Находиться там было больно, а меня

затягивало всё глубже и глубже, как в центрифугу.

В конце коридора стоял ты. Я запомнила, что ты был

одет в белую рубашку и голубые джинсы — юный,

чистый, удивительно красивый. Я бросилась к тебе, мы обнялись. Я повторяла:

— Мне больно, мне холодно, а ты что тут дела-

ешь?

Ты молчал, сжимал мою руку. Потом сказал, что

тебе надо идти дальше, а мне — возвращаться назад.

Помню, что идти за тобой я не хотела, думала только

о том, как поскорее выбраться из этого грязного холод-

ного места. Не знаю почему, не пыталась повести тебя

за собой. Не помню, обернулся ли кто-то из нас, как

тогда на Фонтанке. Я пошла, а потом побежала назад, на детский крик — на крик новорожденного Ивана.

А ты пошел вперед, туда, где загорелся слепящий свет

софитов.

“Может быть, констатируя конец, мы переходим

в новую ситуацию, которой я просто не знаю”.

92.

327

Ночь с 4 на 5 декабря 2013

Тебя больше не было, мой большой Иван. Но о твоей

смерти Леша сказал мне только в октябре, примерно

через месяц после рождения моего маленького Ивана.

Появление ребенка, которого я так ждала и который

так трудно мне дался, не принесло ни радости, ни

покоя. Я не чувствовала никакой связи с ним. Едва ли

я догадывалась, что тебя нет, а значит — ничто не

имеет смысла. Казалось, что это обычная послеродовая

депрессия, смешанная со скукой, — я ведь никогда так

долго не оставалась в праздности.

В тот день Леша пришел с работы немного рань-

ше, может быть, часов в шесть. Ванька спал. Мы были

на кухне. Леша что-то жарил на сковородке, повернув-

шись ко мне спиной. И так же, спиной, не глядя на

меня, произнес:

— Мне нужно тебе сказать... Дело в том, что

Сережка умер в августе.

Помню, что я оказалась на кухонном полу.

Я не спрашивала — что, почему, как. Не говорила —

не может быть. Я мгновенно поняла, что это правда

и что я убита — убита навсегда.

Кажется, Леша все-таки сказал:

— Сердце.

Значит, я что-то спросила? Я поползла в ван-

ную — спрятаться, закрыться, быть одной. Лежала там

скрючившись. Леша пытался поднять меня, перевернуть.

Тряс, что-то говорил. Метнулся в комнату, принес

сонного Ивана, стал совать его мне в руки. Я только

отпихивала и Лешу, и ребенка.

Не помню, сказал он мне про героин тогда или на

следующий день. Или Любка сказала первая. Я набрала

номер Елены Яковлевны, твоей мамы, — с ней я не

общалась почти год — со дня моего отъезда из Питера.

Говорить я не могла, только ревела. Она, услышав меня, всё поняла. И так мы с ней ревели, наверное, час, вставляя какие-то отрывочные реплики. Помню, что

я спрашивала, как они могли скрыть это от меня, почему не позвали на похороны и как мне теперь

с этим жить. Она стонала в ответ:

— Он тебя так любил, так ждал...

А потом Елена Яковлевна выдавила:

— Представляешь, Кариша, он столько часов про-

сидел один, на детской скамеечке, мертвый...

93.

5

329

декабря 2013

Понимала ли я тогда, что твои родители не знают

настоящей причины твоей смерти? И что Люба реши-

ла сказать им — а значит, и всем вокруг, — что ты умер

от сердечного приступа? Тогда это решение показалось

мне неправильным, ведь это была ложь, а любящие

так или иначе чувствуют правду о любимых. Ложь

спровоцировала в них давящее чувство вины, ведь твое

сердце было их заботой — не заметили, не обследовали, не уберегли своего маленького больного мальчика.