Воображаемое, памятное накапливалось, не встречая никаких преград и теснот внутри Васи. А зримое всегда ограничено было довольно малым, досадно тесным, недостаточным полем зрения. И оно было бы еще меньше, если бы в него не возвращалось многое из памятного.

Добавление памятного к видимому становилось незаметно как бы чувствованием. Васе не надо было раздумывать о связи зримых следствий и скрытых причин: ему казалось, будто бы он прямо видит их. Глядя на поверхность реки, он будто бы видел глубоко под нею скрытое дно.

И вот уже зримое, такое важное и необходимое, стало слишком малым; воображаемое оказывалось обширным и тоже очень важным, потому что оно становилось пониманием зримого. Вася привыкал понимать живую струю в реке, как будто чувствовал, камень ли выбивает ее на поверхность, глубоко ли под ней этот камень. Очертание берега вызывало в памяти всю картину реки за поворотом впереди.

Солнце ушло за лес.

…Отец только одно твердил: для лоцмана нет незначительных, неважных мелочей на реке и на берегу. Все — самое важное, даже единственно важное, потому что как раз это одно, может быть, уцелеет, когда река изменит берега, и лес, может быть, сгорит или будет вырублен на берегах, и тогда по одной этой уцелевшей частичке старого, по камешку, замеченному когда-то, по извилине слоев в обрывах, но нутряному узору земли узнаешь местность и разберешься в мире, где ты есть. Наблюдай за узором и помни!

Игнатий доверял Васиному чутью воды даже больше, чем своему опыту и знанию. Это наполняло мальчика ликованием. Вася с изумлением осознал себя ловчее и зорче отца и возмечтал быть зорче и ловчее всех в мире, то есть в родной деревне, а потом и на всех реках, где он плавал с отцом.

Но все-таки отец заставлял заучивать весь свет назубок.

Внимание Васи упражнялось каждый день в постоянном, неослабленном напряжении, от пробуждения и до сна, все примечать и ничего не забывать. Его память приучилась терпеть усталость и не поддаваться ни за что. Лоцманенок запоминал без пропусков непонятное наравне с понятным… покуда окончательно не заходило солнце за лесом и внезапно умолкали взбудораженные весь день птицы, а потом и костер погасал на берегу или на глиняной подстилке на плоту, у плывущего края воды.

Меркла Вымь-река, обесцвечивался лес, и берега останавливались в недвижимости… Тогда столь же внезапно исчезали в полной тьме и все образы виденного, смыкало крылья-веки взбудораженное воображение, погасало сознание — и Вася спал без памяти, как не было его, до солнечного нового и яркого восхода.

Голос Лидии насмешливо вернул Зырянова на Лену.

— Где ваши Столбы? — любезно спросила она и демонстративно подняла часы на руке.

Он молча показал на потемневшие нижнекембрийские известняки, мимо которых они плыли. Серая тень скрадывала неровности высокого обрыва, все сливалось в общий неопределенный, неразличимый известково-грязный, сумеречный, бесформенный фон без теней.

Но вот за кормою лодки солнце, отяжелевшее в высоте за лесом, выпало в разрыв речной долины. Почти горизонтальные лучи протянулись вдоль борта лодки и вдоль высокого обрыва и отделили от стены башенноподобные столбы; нет — расщепили стену на лес столбов, поднимавшихся крутым амфитеатром, и стена берега исчезла.

В глубоких тенях потонули основания столбов. Длинные, резкие тени быстро двигались и как будто сдвигали с мест самые столбы и высокие красные башни, соединенные арками. Тени перепутывали все и меняли, словно декорацию на сцене, пока солнце переплывало речной плес.

Лидия затаила дыхание от восторга, и неслышная лодка плыла в лепете Лены, засыпающей без сна и покоя.

Василий был взволнован своим успехом у Лидии, впечатлением, которое он произвел, и тихим, красивым вечером, довольно теплым. Уединением с Лидией в этом вечере. Хотелось говорить, говорить — воздействовать на эту девушку. Но что сказать ей?.. Любуется Столбами. Ждал нетерпеливо, когда кончатся Столбы. Боялся ее интеллигентности, культурности.

«Да, она — как все девушки: чувствует мужчину», — тревожно и прямо размышлял Василий и поглядывал туда, где Цветаева сидела за парусом — спрятала голову и плечи; и женские красивые линии сидящей обезличенной фигуры наводили на мысль, что она — как все.

Линии стали сравнимыми. Валька тоньше. Изящнее. Гораздо манительней.

Глаза стеснительно и неотвратимо тянулись к темным линиям шерстяного платья, преодолев почтительность, и робость отступила. Снова он обладал всею самоуверенностью и подумал с решительностью и беспричинным внезапным гневом, что если она — как все, тогда он не как все, и нечего ей бояться.

Он удивился тому, что он — не как все, и усмехнулся: конечно, он — как все. И ему надо, как всем, и не более того. Почему это он — не как все? А потому, что тут иное дело: не так он к ней относился, как к другим.

«Она честно испугалась, а я приложил общую мерку. Она плохой мысли обо мне — как я того и заслуживаю.

Но у нее я не заслужил. Не хочу, чтобы она — под общую мерку меня.

С Луковым не боялась — все лето. Меня испугалась — в первый день… Ну, Луков…

Небеля — не побоялась бы?. Он — благородный? Рыцарь!.. Но я докажу.

Но если она как все — тогда не надо ее!»

То, что было так не важно у Вали Соболевой, у жены в Соликамске, у бабенок на Печоре, оказалось неожиданно важно у Цветаевой, имело особенное значение… Какое? Не знал. Необычайное. Но почему же? Не думал.