Все решал – предупреждение то или как? Дома у себя Агнешка целый совет устроила. Ух, как все решать бросились. Всё меня мучали – чин у него какой. А откуда мне знать? Красивая форма, всё блестит, сам при кортике, я разве в этих их нашивочках разбираюсь? И зачем мне в них разбираться? Что черепки на нем серебряные были, это я помню, а листья дубовые, ромбики у него там на воротнике – это кто запомнит-то? Я и лица не видел, не с моим зрением в полутьме разглядеть. Высокий, стройный. Короткостриженый. На Мерседесе. А генерал он, полковник, майор… Да я так-то не знаю, чем лейтенант от майора отличается, а тут еще все их «фюреры». Ой, Кэтти.

Болтали, болтали – так взвешивали, эдак, какие только конспирации к концу ни придумали.

И чем больше «конспирировались», тем крепче была уверенность во мне, что человек просто так в церковь зашел. Люди ж они, эти арийцы, в конце концов. Дождик, скучно ему, мимо проезжал, заехал. А мы раздули, что индюки – зоб.

Влад с этим быстро согласился. Хороший Влад человек, Кэтти. Говорит – на воре шапка горит, так вора и вычисляют. Всем спокойно. Запомните только, пожалуйста, больше подробностей с его униформы. Да и мы за церковью присмотрим, Мерседеса не пропустим. Говорит, вряд ли предупреждение – Гестапо предупреждать не станет. А если б знали что, так уж точно не на Мерседесе бы прикатили. Зашел, скорее всего, грехи отмолить. Совесть заела. Разовое это у него, но если еще вернется, то подумаем, как то делу полезной стороной обернуть.

Вот я тебе пишу, уже успокоившись, пишу, как ты не любишь – босой и прямо в кровати.

Стыдно, Кэтти.

Неужели я до сих пор так малодушен?

Помоли ангелов за меня, чтоб смелее.

С любовью,

Джон.

Кейтлин,

Неделя. Ничего не произошло.

Четверо детей переправили. Славик говорит, может, удастся спасти маму Цанека. Совсем девочка молодая – восемнадцати нет, может, тоже удастся вытащить из гетто. Цанек без мамы не ест.

Я спрашиваю себя… не расточительство ли это – так переводить бумагу: писать и сжигать в печи. Но во многие дни ты – моя единственная радость, а это наша единственная связь. Кому какое дело, что выживший из ума священник пишет жене и сжигает в печи, верно?

Но к детям я все-таки не приучен, тяжело мне было с Цанеком, как с маленьким марсианином или животным неизвестной породы. Хорошо Цаца его забрала. Больно было смотреть, как он в угол забьется, прозрачные пальчики подожмет и тихо так шепчет – мама. Как он сжимался, как только руку вверх поднимаешь.

Да. Вчера захожу часа в четыре в большую залу, а у статуи Марии пиджак что-то с коробочкой для мелочи химичит. Ну, думаю, как всегда. Я их уже зло не отгоняю – всем есть надо, но скоро все замки на ящиках поломают. И ведь не спросят! Никогда не спросят – нет ли у меня работы за еду или просто корочки – стоят, ящички взламывают, а оттуда что унесешь? Они что верят, что церковь моя – дворец Креза? Подчас и на булку хлеба пожертвования неделю набираются. В общем, зло я уже не отгоняю, подошел, а то – мальчик совсем, двадцать два – само много, что дашь. Так он стоит и в щель для мелочи две банкноты пропихивает – десять марок, Кейтлин! Они застряли, мнутся. Меня увидел, смутился и по-английски: I’m such an idiot! I don’t know why I decided to push it in this way… ah, finally. Sorry. Have a nice day.

И сбежал. Я даже сказать ничего не успел. Деньги затолкнул и сбежал.

А пиджачишко на нем был дранный. Холодно в таком.

Ночью на меня опять бухнулся кто-то из тройни – однажды уже убрал фигурки на подоконник, Агнешка их тут же смела, сказала, вдруг кто увидит, у нацистов нет чувства юмора, и если не ради себя, то ради дела я не имею права так рисковать.

Ставил их на пол, Гиля с молчаливым упорством сироты переставлял их на полки. Холодно им, понимаешь, ночью дует. Теперь же, когда Гильки нет, рука не поднимается убрать его тройню.

Три «поросенка»: Фриц, Франц, Ханс и красный волк.

Почему, Кэтти, все получается так неправильно? Как ни кинь – всё неправильно. Что красный волк, что серый. И сосредоточиться бы только на службах, но люди задают вопросы. И как сосредоточиться только на службах, когда столько боли вокруг?

Не талдычить же всем на всё одинаковое – так надо, на то воля божья, будь смирен, однажды воздастся…

Хочется, Кэтти, я бы даже сказал, необходимо иметь уверенность в правильности мира, хотя бы в верном своем его понимании.

Не так ли оставляет людей вера?

Я бы хотел быть спокоен и добр, когда знаешь, что все правильно, и господь прав, и помогаешь чем можешь, не вмешиваешься зря в дела провидения. Но дать застрелить человека – провидение это или нет?

Ненависть такая, как у Агнешки, желание мести, разве можно пройти мимо слепым бревном и не обжечься? Не задать себе вопросов?

Ну вот, опять, старый начал нудить, да, Кэтти?

«И вы прямо верите в толстозадых ангелов с крыльями?» – недавно мне тут кричала одна. В толстозадых не верю. Но иногда я спрашиваю себя, бывает ли так, может ли так быть, Кэтти, чтоб всю жизнь тыкаться полуслепым кутенком, а в раю внезапно прозреть? Как можно не понимать, не понимать и внезапно, как молния вспыхнула, всё увидеть?

Как с тобой было, Кейтлин?

Всякий раз, как задумываюсь о тебе, стараюсь твоими глазами взглянуть – и легче. Земля кажется меньше, дела – игрушечней. Совсем уже засыпаю,

Любя тебя.

Дж.

Кейтлин!

Милая-милая Кейтлин,

они забрали Сарочку! Маму Цанека! И не нацисты, свои сдали! В гетто есть свои собственные еврейские полицаи, так один из них заприметил, что Цанека не видно, и стал Сару расспрашивать. Сара отмалчивалась, отмалчивалась, а он ее при всех стал бить! Что там бить? Там же не девочка, тень одна! Он выбил ей передние зубы, тогда старушка какая-то не выдержала, закричала – ну, удавила она ребенка, кормить-то все равно нечем, изверг! И Сара то же повторять стала, а он такой – труп покажи, а ей что показывать? Вот ее и забрали. Кэтти, а если все выползет? Если разнюхают они, что мы детей вытаскиваем, дальше-то как?