Я: Какой грех давит тебе на душу, сын…

ОН: Никакой.

Так.

ОН: Ничего на меня не давит, мысли только.

Я: Какие?

Молчит.

Я: О чем-то ты же думал, когда деву Марию просил, марки ей жертвовал, в зале…

ОН: Нет, тогда я как раз не думал.

Я: А… как… зачем, что толкнуло…

ОН: Жить не хотелось. Вам всегда хочется жить?

Я: Бывают времена апатии, сын мой, когда руки опускаются, отчаяние…

ОН: Да нет! Какая апатия? Просто жить не надо.

Я: Я, извините, не понимаю.

ОН: Ну вам никогда не хочется просто не быть, чтоб тело сдохло, черви его сожрали и всё? Ничего больше. Небытие, если угодно. Вот мне тогда жить не хотелось.

Я: Уныние…

ОН: Патер! Какое уныние? Уныние это у жирных домохозяек, которым у камелька поныть надо. Такую один раз кованым сапогом пнешь, она птицей взлетит. Не надо меня вашим унынием, отчаянием, я не «передай все в руки божия» слушать пришел. Бывают просто моменты, когда жить не хочется, и никакого бездействия или апатии. Не хочешь жить и точка. Но живешь. Я даже знаю, почему это теоретически – от ненависти к себе. Раньше думал – из страха, но нет, или даже если и из страха, то страх тоже из ненависти к себе.

Я: Какого страха?

ОН: Не сделать. Не добиться – не доплыть, не дойти. Из всех перечерканных, недоплывших к тебе зверей, Господи, можно я буду тоже неосторожным, вельможным дожем, обожающим лебедей?

Я: Это… чьё?

ОН: Моё. Еще в четырнадцать баловался. Я думал страх это, но не страх, просто ненависть. К себе.

Я: За что?

ОН: За слабость. Или не так – за то, что хорош недостаточно.

Я: Для чего?

ОН: Для всего. Для всего, что должен бы делать.

Я: А что должны бы?

И тут я прочувствовал взгляд его на меня, как на идиота.

Всей кожей прочувствовал.

ОН: Может, мне в прелюбодеянии покаяться?

Что значит «может»?

Кэт, почему с ним всё не как у людей!

Да что ж это такое!

Что ж это за исповедь… чертова!

Отправить бы его домой, сказать – думать надо о грехах своих, раскаяться надо прежде, но…

Я: Если ты в нем раскаиваешься искренне и горячо…

ОН: Не раскаиваюсь. И Норе все равно.

Да что ж это за брак такой!

Я: Она… не любит тебя?

ОН: Я тоже так думал. Давно. Но любит, насколько рыбки любят… да, ладно, это я уже себе вру, чтоб совесть облегчить – любит. Так любит, что даже над карпьей природой своей работать готова.

Я: Так, может, ей не все равно?

ОН: Да видела она эту Лайзу, она насекомое это каблучком раздавит, не моргнет. Не в Лайзе дело. За прелюбодеяние я не раскаиваюсь, вот за не-прелюбодеяние мне перед женой нехорошо… Но все пройдет. Бесполезно, да, в прелюбодеянии тогда каяться?

Я: Бесполезно.

Помолчали.

Я только сейчас заметил, как исповедальня пахла деревом.

Хорошая исповедальня.

ОН: Ладно, я тогда лучше поеду.

Поднялся.

Кабинку обошел, занавеску мне отодвинул.

Смотрит.

ОН: Патер, вы находите меня красивым?

Господи.

ОН: Вы что? Вам нехорошо?

Я: Я… но почему?

ОН: Что? Похотливые человечки! Если я вас о красоте статуи Давида голого спрошу, вы что, тоже в яблоки упадете? Стыдно вам, священнику, так реагировать.

Я: Я… это вообще не дело! Молодой человек! Так не исповедуются. Исповедоваться надо раскаявшись, о всех грехах заранее помолившись, а не так – вы что думаете, вы рыбу на рынке покупаете – ну-ка быстро, прощения мне тут отвалил, килограмма на три…

ОН: Так, отставить. Встал, вышел. Вы что разорались? Если вас вопрос о красоте смущает, и вы не способны нормально исповедь провести, не надо мне тут лекции читать, как я к чему готовиться должен. Если у вас сознание такое развращенное, что в вопросе «красив ли я» вы секс слышите, то не надо это недовольством мелочным вуалировать.

Я: Вы… вы мне будете говорить, как я исповедовать должен?

ОН: Вы глухой, патер? Я вам говорю, что мысли о гейском сексе не должны вам в голову лезть, когда вас о красоте спрашивают.

Я: Что?! Вы! Да вы себя видели? Вы шторку вот таким жестом одергиваете, вот так зависаете, глаза бесстыжим образом на меня поднимаете и спрашиваете, с соблазняющей серьезностью спрашиваете – «красив ли я?».

ОН: С соблазня… что?! Да вы гей!

Кэт, я дышал, как мог, чтоб спокойнее. Считал. А он ведь не ушел. Стоял, наблюдал, и прямо поклясться могу – смеялись у него зрачки. Смеялись, бесстыжие!