Влад говорит, переживать рано. Не зря же мы взятки немцам даем. Не евреям этим всяким, а немцам, они, мол, дело затормозят, но Сарочка! Сару жалко. Цацик совсем исхудал. Думаю, зря мы его без мамы вытащили. Что теперь с Сарой станет? Молюсь за нее.

Пани Вержбицкая печенья принесла.

Отдал Цацику, Цацик его и не тронул, грустно смотрит так – мама.

Да что ж я Цанека всё Цацик! Хоть, может, оттого, что большеголовый такой, тихий и не ест.

Аж сам есть не могу.

Детям Агнешки хотел отдать, но тут опять этот мальчик зашел, в пиджачке который. В этот раз прямо с дождя, промокший. Больше семнадцати и не дашь. Мне бы его на службу позвать, а тут… я его тогда на скамье увидел, он с закрытыми глазами сидел, лицо худенькое, печальное, брови поднялись. Ты же знаешь, не люблю я людей в молитве прерывать, никогда не любил. Они ж, в конце концов, к богу идут не за проформой, как можно их в самый искренний момент… думаю, как встанет, на службу и позову. Своими делами занялся. А он уснул. То есть, я не уверен, но мне показалось, что через боковую дверь я мельком увидел, как он голову уронил, ну, когда засыпаешь и бац – голова падает. Проснулся тут же. И убежал.

Что за мальчик?

Так вот он сегодня тоже заходил. Давно его не было, а теперь зашел. Я даже волноваться начал. На беглого еврея он не похож. Красивый мальчик. На поляка – тоже. Для немца… почему не в войсках? Или в войсках, но раненный? Меня откуда знает, чтоб по-английски? На лбу ж у меня Уэльс не нарисован… или нарисован?

В общем, и сегодня зашел.

И все в том же пиджачке. Покашливает.

Я решил – в этот раз не упущу. Он у Девы Марии стоял – над ящичком, куда банкноты пропихивал.

Я тихонечко подошел, за локоть тронул, а он как вздрогнет.

Аж я вздрогнул.

Неудобно так стало.

И его засмущал.

Худенький такой, у меня как раз печенья были в руках, я ему и протянул. А он брови схмурил, на меня, на кулек смотрит. «Это что?» – говорит.

Я: Печенья.

МАЛЬЧИК: Мне?

Я: Вам. Они хорошие.

МАЛЬЧИК: Спасибо. I’m full of sugar for today. Have a good night.

И опять сбежал.

Кэтти, можно быть большим дураком, чем я?

А нацисты нас больше визитами не удостаивали, и слава богу.

Помолись за Цацика, за Сарочку. Пусть все у них будет.

Кэтти,

Печенья те мальчишки Агнешки сжевали за милую душу.

Крыша больше не течет, вышло солнышко.

О Саре так ничего и не слышно.

На те десять марок живу. Много еще осталось. Радуюсь, главное, чтоб на бумагу с карандашами хватало – тебе писать.

Вспоминал каникулы наши в Шотландии.

Сестренок твоих.

Как ты в поле волосы распустила, и полночи потом мы оттуда ту разновидность репея (репей же то был, верно?) доставали. Какие ты пастушьи пироги пекла! Как мы собаку завели, а она к Вулворту сбежала, её Джеф прикормил, там и осталась…

Но да ладно, я что пишу…

Страшно мне, Кэт.

Неспокойно.

Дождался я «мальчика» того. Как-то знал, что придет, хоть ждал долго. Недели полторы его не было. Вчера пришел. С женщиной. Днем зашли, после обедни. Распогодилось. Солнышко. Такая девушка! Как с обложек. И он не в пиджачишке, не промокший, в свитере, прилизанный, весь в духах. Из-под свитера воротник белоснежный, накрахмаленный, а на руке перстень! Эсесовский.

Женщина глазами поблескивает. Он ей что-то на ухо шепчет, она на статуи смотрит, на фрески, как на экскурсии, ей-богу. В перчатках. Перчаток не сняла. Хорошие такие перчатки, с мехом. Не один десяток марок стоят. Если не сотню. К алтарю подошли. Она церковь взглядом окинула: «прелестно, вы правы, прелестно. Поедем?». «Лайза, я скончаюсь со скуки, я согласен умереть с вами, но не скучая, ангел, не скучая». «Они нас ждут уже полтора часа». «Ожидание украшает людей. Дела, важные дела Рейха». «Это у вас, а у меня?». «Недомогание, у вас так разболелась голова, вы глаз открыть не могли». «Голова не может болеть в таком платье». «Да, вы, безусловно, сегодня божественны, только я, дурак, думал, что это вы для меня». И за руку ее так, прямо в церкви! А она щурится. «Ну, может, вы и не настолько дурак». «Вот порадовали, спасибо. Мадам Помпадур говорила Людовику Пятнадцатому – женщины так сложно одеваются лишь чтоб было, кому их долго и трепетно раздевать. Поедем?». «Это непристойное предложение». «Какое предложение, Лайза? Это цитата. Цитаты богатых умных французских графинь непристойными не бывают». «Непристойными бывают предложения офицеров». «Как?! Солдат самое чистое существо на свете. Обман им неизвестен, лишь одной девушке верны…». «Не надо цитировать мне «Розмари», жене цитируйте». «Лайза, кто «Розмари» цитирует жене? Знаменитая Алиса сказала бы: милая барышня, вы с утра, кажется, где-то в чужом уме». «Это оскорбительно». «Это цитата из Льюиса Кэрролла. Мадам де Помпадур для вас непристойна, Кэрролл оскорбителен, вам надо расширять кругозор. Обидчивы недалекие. Тшшш… в церкви столько не говорят, едем».

И сели они в Мерседес. Тот самый. И двери им открывал шофер в кепочке с черепком.

Такой «мальчик».

Ты бы слышала, что за война потом была на собрании.

Агнешка чуть ли ни плевалась. Она сразу предложила его убить. Говорит, раз Мерседес, офицер, СС, значит, высокопоставленный.

Мне плохо стало. Как это, Кэтти, как это – убивать в церкви? Даже Иуду, даже Сатану в церкви как можно? Мне отмщение, я воздам. Что знает она о человеке, чтоб убивать?

Не успел я сказать, как Римма отрезала – для нас важнее всего дети.

Тут началось – такой гвалт поднялся, одни кричали – за Польшу, за Родину, другие, что жизни человеческие важнее, убийство впопыхах всех с головой выдаст. Третьи, что убийство Гейдриха того стоило, четвертые, что не стоило – одну голову отрубили, две выросло, и что мальчишка не Гейдрих.

И еще полночи учили меня, как из него информацию вытянуть.

Агнешка плевалась, что я его из церкви не погнал.

А как погонишь? Кто я, чтоб людей из церкви-то прогонять? Если бульдогом на каждого, кто в церковь на экскурсию зашел, бросаться, так и вовсе никого не останется. И десять марок – большие это для него деньги или нет, он ведь запихнул.

Полночи учили, как его расспросить.

Все уверены, что он – залетная птица. Не следит, не знает. Так получилось, церковь моя ему приглянулась.

Полночи мурыжили, как из него вытянуть ранг, место работы, просили меня его к исповеди подтолкнуть, если уж подтолкнется. Надеются, больше информации выкачать.

А мне страшно.

Не люблю я такие игры.

Какой из меня партизан? Шпион из меня какой? И потом все это куда больше сборища бойскаутов напоминает, чем героические интеллектуальные шпионские игры.