Джугашвили от этих слов словно ударило током. Ледяной пар валил из его рта. Большевики остановились.

– Если ... – попытался ответь Коба, опустив глаза. – ... кто-нибудь ещё станет говорить мне об Иешуа, я восприниму это, как знак судьбы.

Наркомнац прекрасно понимал, что никто не осмелиться говорить с ним на религиозные темы. Никто и никогда, думал он. И только Дзержинскому, по причине своего уважения к этому человеку, Коба не возражал, ибо для Джугашвили Феликс Эдмундович был не только хитроумным революционером, но и фанатичным идеалистом.

Дзержинский нарушил своё слово, данное Троцкому: он так и не спросил грузина об иллюминатах. Возможно, это было сделано по причине доверия, что вряд ли, ибо Феликс не верил даже Кобе. Чекист не то, чтобы не воспринимал его всерьёз, но действительно не понимал, какой урон от своих знаний мог принести этот мрачный, но безобидный грузин из Гори. Кроме того, как утопить в баржах полтысячи врагов революции...

Контрольный пункт торможения Красной армии в окраинах Перми был достигнут. Генералы и офицеры – весь командный состав были осведомлены о том, что с тотальной проверкой едут гости из столицы, а потому сорвали глотки, матеря полки и дивизионы, чтобы не появлялись на глазах властей без приказа. Ситуация была хуже некуда, и по закону военному времени расстрел по крайней мере части командного состава был неминуем. Штаны протирали немногие, но куда, скажите, было деваться Красной Армии из занятого белыми города, когда на улице неистовые заморозки и беспощадный голод? Отступничество каралась гибелью, ибо приравнивалось к дезертирству.

“Деятели” разыскали где-то приличные запасы продовольствия и спустили всё на приготовления к встрече московских председателей. Какого же было разочарование Пермского генерала, когда он увидел, что ни один из них даже не притронулся к этой еде. После скомканного и такого странного диалога по дороге у обоих не было аппетита.

– Ну-с, товарищи, мы стараемся, – улыбался генерал, потирая друг об друга вспотевшие ладони. – Может быть, дела идут не по накатанной, в связи с контрнаступлением, будь оно не ладно...

– А откуда еда? – нахмурился Дзержинский. – Я слышал, что у вас здесь люди голодают, жалуются...

– Да что вы, Феликс Эдмундович! – воскликнул военрук, всплеснув руками. – Всё хорошо, а это – исключительно по вашему приезду.

– Как вас, простите, Василий Иванович?.. – спросил Коба у генерала.

– Так точно.

– Вы, как я понимаю, из бывшей императорской армии, – продолжил грузин, получив утвердительный ответ. – Но не надо с нами вот этих вот... подлизываний. Мы – люди рабочие, нам ни к чему такие привилегии.

Генерал побледнел, однако железно заверил наркома и председателя ВЧК в том, что им не зачем волноваться.

– У нас, однако, режим. Колчак засел в Омске, собирается атаковать. Верховный правитель, мать его...

Вдруг в распахнутые двери в комнату ворвались двое запыхавшихся красноармейцев. Они-то и перебили дифирамбы Василия Ивановича. Коба и Феликс обернулись на шум и с суровой тревогой глянули на солдат. Оба были осыпаны снегом, а лица выражали неподдельный ужас и растерянность: один из них сжимал в руке пилотку, другой хватался за сердце и пытался отдышаться. Они проделали долгий путь, пока пытались найти кого-то из своих, но ситуация была настолько кошмарной и умом непостижимой, что большевики помчались в корпус, где были размещены высокопоставленные лица.

– Товарищ нарком!.. – воскликнул первый, отдавая честь, но спустя секунду снова схватился на сердце.

– Что случилось? – жёстко спросил Дзержинский, пронзая требовательным взглядом бедного красноармейца.

– А ну выйдите отсюда вон! – воскликнул пермский генерал, призывая обычных солдат широким жестом, не достойных вламываться в двери к самому наркому и председателю ВЧК, немедленно удалиться из здания.

Коба, взглянув на “Железного Феликса” и генерала, которые уж очень напугали и смутили солдат, встал со своего места и подошел к красноармейцам.

– Товарищи, не молчите, что произошло с вами? – спросил он, стараясь не повышать голос. Испуганы большевики были далеко не тем, как отнесутся к ним представители власти.

– Там Маня Анохина... – задыхаясь проговаривал второй. – Местная наша баба...

– Что Маня? – недовольно спросил генерал.

– ... От голода... – продолжали солдаты наперебой, – совсем разум потеряла... детей своих жрёт!

Секунда осмысления трассирующей пулей пронеслась над всеми присутствующими. Одобрительная улыбка Кобы тут же исчезла с его губ; он подозрительно взглянул с одного солдата на другого, проверяя, не шутят ли они. Генерал, услышав об этом, опустился на стул, где сидел Джугашвили. Гримаса ужаса замерла на лице.

– Как это – жрёт? – тихо спросил он, прерывая молчание.

– Как кошек в голодных семьях едят, как коров, как курицу! – вновь закричал перепуганный красноармеец. Мы не знаем, что делать!

Дзержинский сидел за столом без шинели. Несмотря на то, что на улице который час без умолку вопила метель, он вскочил с места, как был, и молнией бросился прочь из помещения. За ним помчались солдаты.

– Товарищ Дзержинский, куда вы?! – растерялся генерал, и увидев, что Коба, надевая пальто, тоже собирается выйти вслед за ними, обратился к нему. – Иосиф Виссарионович...