— Прям Егорий Победоносец, — восхитился кучер, совершенно уже оправившийся после побоев.

— Токмо не хватает змия под копытами, — подтвердил Селиван.

— Слава Богу, что в жизни кир Алексей не такой суровый, — мягко ввернула Пелагея. — Он бывает злобен, но сердиться долго не может.

— Думаете, мой портрет не придётся ему по вкусу? — озабоченно спросил Феофан.

Слуги ничего не ответили, а кухарка сказала:

— Лесть всегда доставляет удовольствие. Даже если это явная лесть.

— Полагаешь, что я перестарался?

— Нет, пожалуй, что надо.

И рабыня оказалась права: повелитель княжества Феодоро даже вздрогнул, разглядев себя на картине, отступил на шаг, долго всматривался в лицо, напряжённо сопел. Наконец, воскликнул:

— Ошень интерес! Ти ест мастер. Лушше остальной.

Софиан отвесил церемонный поклон. Повернувшись к нему, гот расплылся в улыбке:

— Я имет для тебе славный новост. Некомат ест согласный саплатит викуп.

— Слава Богу! — вырвалось у художника.

— Но сейшас я не пошелат его полушат.

Дорифор, испугавшись, произнёс:

— Почему не пожелаете, ваша светлость?

— Шалко ест отпускат. Мошет, не поехат? Ми с тобой друшит. Буду шедро платит за твоя работ.

Приложив руку к сердцу, тот проговорил:

— Благодарен, княже... Ты великодушен. Но позволь всё-таки уехать. К детям, к внуку...

Алексей печально кивнул:

— Хорошо, так бит. Ти отнине имет свобода. И бес всякий викуп.

Феофан упал на одно колено и поцеловал ему руку. А потом спросил:

— И мои прислужники тоже?

— Да, и твой прислушник. Ми дават повоска и лошат. Восврашат твой нехитрий скарп...

— А ещё просьбу можно? Раз такое дело...

— Ошен интерес.

— Отпусти со мной Пелагею.

Князь нахмурился:

— Што са Пелагей? И сашем отпускат?

— Девушка-кухарка. У тебя в рабынях. Дочь Романа, моего ученика.

— A-а, такой красавес? Нет, не отпускат.

— Княже, почему?

— Ми не ест нарушат наш укас: не дават рабам воля. Если токмо господин шенится на раба. Если шенится — то она ест воля. — Рассмеявшись, проговорил: — Если ти шенится, то сабират!

Дорифор мотнул головой:

— Нет, сие невозможно.

— Ти шенат?

— Я вдовец.

— Где тогда пришин?

— Ей всего только двадцать, ну а мне скоро шестьдесят. В дедушки гожусь.

— Это ест пустяк. Наш отес во второй рас шенат на шена семнасать лет. Он имет шестесят два. Шил недолго, но ошен шастлив.

— Да она сама не захочет.

— Не смешит, не смешит — бит раба разве луший?

Софиан молчал. Алексей произнёс, явно забавляясь:

— Грек, решат. Помогай красавес, славний шеловек.

Богомаз подумал: «Может быть, действительно? Некомат не пожалел за мою свободу золотых монет. Неужели ж я не заплачу названную цену за свободу внучки обожаемой мною Летиции? Провидение помогло нашей встрече. Значит, это воля Небес. Если откажусь, не прощу себе потом никогда. — И ещё одна успокаивающая идея появилась у него в голове: — Ведь не обязательно потом требовать от неё разделять со мною брачное ложе! Главное — спасти. А затем останемся добрыми друзьями».

Всё ещё стоя на коленях, поднял голову и уверенно объявил:

— Хорошо, согласен.

Предводитель готов ответил:

— Савтра утро — веншание, а к обед мошно уесшат.

— Приношу безмерную благодарность вашей светлости...

— Ти не нас, но себе благодарност приносит: ти своей картина дароват всем свобода. Так!

Тем не менее Феофан волновался: как воспримет Пелагея сообщение об их бракосочетании? Вдруг откажется? Как себя с ней вести?

И когда она ближе к вечеру принесла им ужин, он отвёл девушку в сторонку и сказал негромко:

— Алексей меня отпускает... завтра можно ехать...

Задрожав, дочь Томмазы-Пульхерии опустила голову и заплакала:

— Господи Иисусе! Мне так больно будет расставаться с тобою... сильно привязалась... Горе мне, горе!

— Погоди, уймись, дорогая... — Он слегка помедлил. — Ты могла бы... ты могла бы отправиться вместе с нами...

У неё перестали капать слёзы, и она подняла мокрое лицо:

— Я? Неужто?

— Коли согласишься выйти за меня... Понарошку, конечно.