— У меня не хватает слов. Восхищению нет предела.

Он почтительно поклонился, начал говорить:

— Симеон и аз, грешный...

Евдокия перебила его:

— Нет, молчи. Что бы ни сказал, выйдет не про то. Вы спасли Москву — вместе с Киприаном, вместе с москвичами, мысленно, молитвенно! Никакая сила не сравнится с мыслью. А молитва есть воплощённая мысль. А икона от всеобщих молитв одухотворяется. Чем прекраснее ты рисуешь икону, тем скорее и проще мы ея оживляем. И она становится чудодейственной, помогает нам. Так и происходит приобщение человека к Богу. Значит, твоё искусство истинно божественно.

Приложив руку к сердцу, Дорифор опять поклонился:

— Ты меня смущаешь, матушка, голубушка.

— Я сказала правду. Дай же поцелую тебя по-христиански, по-братски, друг мой дорогой, Феофан Николаич! — И, обнявшись с ним, радостно спросила: — Хочешь поселиться в Кремле, при моём дворце?

Богомаз растерялся, а потом ответил:

— Я почёл бы за честь, но боюсь, что сие несбыточно.

— Отчего? Поясни.

— У меня мастерская, мастера, подмастерья. Запах красок и лаков, чад от тиглей. Посетители ходят. Для Кремля будет слишком шумно, хлопотливо, неблагородно.

— Может, ты и прав... Хорошо, чем же мне тебя отблагодарить?

Он пожал плечами:

— Я ни в чём не нуждаюсь. Или нет: разреши-ка мне съездить в Каффу, поклониться могиле моей возлюбленной и забрать из Сурожа дочку с зятем и внуком, дабы вместе нам возвратиться в Москву будущей весною.

— Честно, возвратишься? Не останешься? Не подашься к себе в Царьград?

— Истинно: вернусь. Русь давно моя родина вторая. С ней сроднился, здесь хочу дни свои окончить.

— Будь по-твоему. До весны отпускаю. Выделю возки и возничих, лошадей, провожатых. Сына попрошу, чтобы подписал подорожный лист — грамоту охранную. И отправлю с Богом.

— Голову склоняю в благодарности, матушка...

Но не всё получилось просто. Первой воспротивилась будущей поездке верная Лукерья. Вдруг разволновалась, начала сердиться, отговаривать от глупого шага.

— Что ты выдумал на старости лет? — вразумляла Грека. — Будто мальчик, будто незрелый вьюнош! Весь почти седой, а туда же — поклониться своей Летиции! Увлечения молодости можно забыть.

— Как забыть лучшие мгновения жизни? — удивлялся он.

— Можно, можно. Нешто у меня не было такого? Будучи девицей на выданье, сговорилась с милым моему сердцу молодым болярином, свадебку назначили через год. А его сгубила мордва, в чистом поле напоролся на супостатский разъезд. Вырезали всех, в том числе и Донатку... Чуть не умерла от печали. Подалась в обитель... Но давно раны затянулись, больше нет кручины, ибо выйди я тогда за Доната, то не встретила бы тебя и не стала бы частью твоей жизни... Феофан Николаич, чует моё сердце недоброе: оставайся, не уезжай!

— Ах, Лукерья, пожалуйста, не трави мне душу. Должен ехать. Сыну обещал: поклониться ещё хоть разочек их последним пристанищам. И пока в силе, надо исполнять. Скоро перевалит за шестьдесят — может, и не выберусь больше.

— У меня предчувствие нехорошее...

— Перестань, ты не Сергий Радонежский, не тебе пророчествовать.

— Иногда и у простых бывают наития...

— Да неужто не хочешь свидеться с Арсением, Гликой и Данилкой? Я их привезу.

— Очень бы желала. Только не получится свидеться.

— Почему?

— Если ты уедешь, я уеду тоже — в Нижний, в свой Зачатьевский монастырь.

— Ну, зачем, ну, о чём ты?..

— Так тому и быть. Или остаёмся, или разъезжаемся навсегда.

Он взглянул на неё — сердитую, раздосадованную, нервную. Ласково спросил:

— Ты ревнуешь к мёртвой? Это же смешно.

Но она сидела как истукан, ничего не произнося.

Феофан тоже рассердился, встал, махнул рукой:

— Ну и на здоровье, проваливай! Если бы любила меня как следует, поняла бы и дождалась. — Походил по горнице, тяжело дыша. — Потому что не ты, а я был прав: нет одной духовной любви, нет без плотской. Вот и результат. Не была б ты монашкой, всё могло сложиться иначе...

Медленно поднявшись, инокиня сказала:

— Стало быть, прощай.

Дорифор схватил её за руки, возбуждённо потряс:

— Не дури, Лукерья. Оставайся, пожалуйста. Ты нужна мне, нужна, без тебя увяну.

Посмотрела на него пристально:

— Значит, оставайся и ты.

— Ты же знаешь, что не останусь.

— Значит, разговаривать нечего.

— Ты ещё пожалеешь, — холодно ответил художник, отстраняя её.

— Да, наверное. Только ты пожалеешь больше.

В общем, разбранились. Софиан погрузился в сборы, наставлял Симеона Чёрного, как руководить мастерской в отсутствие хозяина, складывал сундук своими руками. И узнал об уходе Лукерьи от сенной девушки. Помотал бородой досадливо и проговорил:

— Вот ведь дурачина, голова садовая... Затаила обиду. В главном не простила: я не оправдал ря ожиданий... Вот и разберись. Бабы, бабы!..

Накануне отъезда Феофан заглянул к Елене Ольгердовне. Но при ней был муж, и обняться на дорогу как следует тоже не пришлось. Лишь раскланялись и произнесли ничего не значащие слова. Всё-таки успел ей шепнуть на ушко: «Ваську береги». А она ему: «Побыстрей возвращайся, Фаня...» Кажется, супруг ничего не заметил.