Посмотрев на спину удалявшегося болгарина, сын Николы подумал: «Негодяи, мерзавцы. Так я и пойду к вам на службу! Обведу вокруг пальца. Докажу, что действительно Софианом именуюсь не зря».

В первое же своё посещение Галаты, сидя за доской, на которой портрет Летиции был уже почти что готов, он спросил у дочери Гаттилузи:

— Как могу повстречаться с твоим отцом? Мне необходимо его увидеть. Речь идёт о политике.

— О политике? — изумилась девушка. — Ты в ней разбираешься?

— Если честно, то и вправду — немного. Но враги генуэзцев заставляют меня сделаться вашим соглядатаем. Надо посоветоваться, как себя вести.

Итальянка перестала смеяться:

— Понимаю, Фео. И поговорю с папенькой в ближайшее время.

— Но, пожалуйста, только с ним одним. Судя по всему, в вашем доме есть ещё соглядатаи.

— Не тревожься, я умею хранить тайны.

Отношения между молодыми людьми были очень добрыми. Он её любил и не замечал её недостатков — вздорности, капризности, избалованности, самовлюблённости; для него Летиция выглядела женским совершенством, идеалом, ангелом во плоти. А портрет писался им с упоением и восторгом; Феофан давно бы его закончил, но растягивал удовольствие, делал вид, будто продолжает работать. Ведь давно известно, что художник, воплощая на холсте или в камне свою возлюбленную, обладает ею; каждый штрих и мазок схож с прикосновением к её телу, а волнение, возникающее при этом, близко к эротическому экстазу. И Летиции нравилось позировать. Тщательно готовилась к каждому сеансу, несколько часов проводя у бронзового зеркала, и ругала служанок, помогавших ей, за нерасторопность. Нравился ли грек итальянке? Безусловно, да. И его лицо, и фигура, и хорошая правильная речь, и оригинальность суждений, наблюдательность и игра ума — привлекали её немало. А когда он творил — вдохновенно, яростно, с блеском гениальности в чуть миндалевидных глазах, то казался ей сверхчеловеком, неким божеством. Образ Феофана очень занимал воображение юной девы. И её тянуло к нему, так же, как его к ней. Но она никогда при этом не забывала, что племянник Никифора — лишь простой послушник монастыря, а она — наследница самого Гаттилузи; между ними — пропасть, наподобие рва вокруг Галаты; и практически нет моста, что поможет ров преодолеть. Словом, соблюдала дистанцию. Чуть подтрунивала над юношей, чувствуя своё превосходство. Дескать, этот — мой, никуда не денется; даже если сделаюсь синьорой Барди, всё равно будет преклоняться передо мною; верный конь — ничего более. Молодость вообще жестока, а красивая молодая девушка из богатой семьи, знающая себе цену, иногда бывает немилостивой вдвойне. Впрочем, стоило Дорифору на неё разобидеться, как Летиция отступала, ослабляла вожжи, делалась уступчивой и великодушной. Шла любовная игра, неизменная во все времена и у всех народов...

Но когда сын Николы вдруг заговорил о политике, о своём соглядатайстве, стало не до шуток, и прелестница побежала к папеньке, чрезвычайно напуганная сообщением Феофана. Консул встретился с молодым художником в тот же день. Выслушал внимательно, принялся расхаживать взад-вперёд, заложив руки за спину, и вытягивал губы трубочкой. Наконец, сказал:

— Милый друг! У меня не хватает слов, чтобы выразить мою благодарность. Ваша искренность дорогого стоит. Мы в долгу не останемся. А теперь о главном. Вы передадите служке Патриарха те секреты Галаты, о которых я сам разрешу поведать. Сведения будут верными, чтобы усыпить подозрительность той стороны. И когда доверие к поступающим от вас фактам сделается полным, мы собьём противника с толку и подбросим ему ложь, чтоб направить по фальшивому следу. Это и решит исход задуманного нами.

— В чём исход? Свергнуть Кантакузина?

Дон Франческо отвёл глаза:

— Ах, не называйте имён, мессир, ибо стены имеют уши, надо соблюдать осторожность... А на ваш вопрос я отвечу так: основная цель — примирить католичество с православием. Остальное — только ступени к этому.

— Мне такая задача по нраву. Христиане должны объединиться. Турки наседают, и без помощи всей Европы мы не удержим империю.

— Значит, надо действовать заодно, — протянул ему ладонь итальянец. — Что желаете вы в качестве награды?

Тут бы Феофану сказать: руку вашей дочери! — но послушник потупился, начал лепетать что-то несерьёзное:

— О, синьор Гаттилузи, я и так сверх меры вознаграждён — вашей добротой и возможностью посещать ваш дом...

— Хорошо, о награде поговорим позже. Лишь бы дело выгорело. Славою сочтёмся!

В общем, Дорифор волею судеб стал «двойным агентом» (как мы выразились бы теперь): представляясь шпионом Патриарха у генуэзцев, разглашал только то, что ему подсовывал консул. В результате и волки были сыты, и овцы целы. А художник слыл «своим человеком» и среди овец, и среди волков.

Между тем портрет Летиции был закончен. Всех, кто видел его, он буквально завораживал — и похожестью на оригинал, и какой-то обобщённостью образа. Вроде бы — вольная фантазия на тему «молодая кокетка из семьи банкира». А почти что живые глаза наблюдали с доски за зрителем, под каким углом тот ни становился к картине, словно говорили: «Не уйдёшь, дурачок, и тебя покорю, и любого другого, если захочу!» Гости цокали языками, утверждали, что этот Софиан — вровень с Дуччо, Чимабуэ и Джотто. Но послушник, слыша похвалы, лишь краснел и конфузился.

Не понравилось творение только одному человеку — Пьеро Барди. Он сказал, что Летиция изображена плохо, чересчур вульгарно, словно издевательски, красота юной девушки не передана, так что восхищаться ею не хочется. Дочь Гаттилузи ответила:

— Вы несправедливы, мессир. Я такая и есть, как нарисовал Феофано, эгоистка и стервочка. Но при сем — несравненная эгоистка и очаровательная стервочка. Разве нет?

— Глупости, мадонна: живописец не должен изображать недостатки людей — потому как пороков хватает и в жизни. Для чего их множить? Живопись недаром называют «бель арт» — изящное искусство, ведь она должна нам являть образцы красоты, совершенства. Как античные статуи. Софиан ваш — ремесленник и мазила.

— Значит, не хотите купить портрет, чтоб повесить у себя в спальне и, разглядывая его, думать обо мне?

Барди рассмеялся:

— Я монеты ломаной не дам за такую дрянь. И к тому же, для чего портрет в моей спальне, если вскоре в ней окажетесь вы сами?

Генуэзка вспыхнула:

— Вы уверены?

— Да, не сомневаюсь.

— И напрасно. Мы помолвлены, но не обручены.

— Разорвать помолвку вам отец не позволит.

— Я и не спросясь его могу это сделать.