И они опять танцевали, хохоча и дурачась.

Бал закончился в половине первого. Гости из Галаты расходились и разъезжались по своим домам, а гостей из Константинополя размещали на ночь в комнатах дворца. Расставаясь с дочерью Гаттилузи, Феофан спросил:

— Утром мы увидимся?

Та не поняла:

— Утром? Для чего?

— Ну, по крайней мере для того, чтобы пожелать друг другу счастливого дня.

— О, как это возвышенно! Вы не только художник, но и поэт! — а потом сказала серьёзнее: — Нет, мессир, ничего не выйдет. Я, во-первых, сплю допоздна, а ещё у меня разные дела... Да и вам во дворце не позволят задержаться надолго.

— Значит, нашей дружбе — конец?

— Почему же так мрачно, синьор Дорифор? Мы не собираемся пока умирать. Жизнь продолжается, и она полна непредвиденных — и предвиденных! — встреч.

— Лучше бы предвиденных. Надо уговориться.

— Но для этого нужна веская причина. А иначе отец будет против.

— Сочинить легко. Я бы взялся, например, написать ваш портрет.

Девушка задумалась:

— Это интересная мысль. Я поговорю с папенькой. Сколько вы попросите за работу?

— Ничего решительно. Может быть, одно: дозволения поцеловать вашу руку.

У Летиции вырвался смешок:

— Вы, мессир, по-моему, начитались сонетов Петрарки. Я же не Лаура!

— Да, вы лучше, потому что — Летиция!

— Ах, несносный льстец! Хорошо, посмотрим. А теперь — прощайте. И спокойной ночи!

— Да какая уж спокойная ночь! Впечатления переполняют меня...

— Вот забавный! Мне такие пока не встречались... — И она упорхнула, словно мотылёк в открытую форточку.

Феофан всё смотрел ей вслед и шептал, точно полоумный:

— Господи, да что ж это было? Уж не ангел ли, пролетая, невзначай дотронулся до меня крылом?

В комнате, которую ему отвели, он, конечно, не мог уснуть, а слонялся из угла в угол, сел, прилёг на кровать, снова сел, а затем, совершенно не понимая, что делает, взял из очага крупный уголёк и, поставив свечку на край стола, чтобы освещала получше, в несколько мгновений набросал углём на белой стене силуэт синьорины Гаттилузи. Это был удивительный рисунок! Лёгкий поворот головы, чуть изогнутая левая бровь, чёртики в глазах и насмешливо сложенные губы. Несколько штрихов, а какая точность в передаче характера! Вроде бы и нет портретного сходства, лишь намёк на схожесть, нечто неуловимое, невесомое, но посмотришь и скажешь: это ж старшая дочка консула Галаты! Как неподражаемо схвачено!

Сев напротив, молодой человек долго всматривался в черты взволновавшей его девушки, щурился и жевал губами. Впрочем, не притронулся к творению своему ни разу, ничего не исправил. Всё-таки решил отдохнуть, начал раздеваться, но, взглянув на изображение, вроде бы его застеснялся, дунул на свечу и снимал штаны в полной темноте. Вдруг почувствовал, как он утомился за этот вечер, рухнул на постель и, укрывшись с головой, провалился в сон моментально.

А когда слуга рано утром постучал в дверь, чтобы разбудить гостя, молодого человека и след простыл: Феофан проспал всего несколько часов и ушёл ещё затемно, торопясь к обедне в свой монастырь. У слуги же было собственное понятие о порядках в доме, и, поднявшись в комнаты хозяина, счёл необходимым пожаловаться:

— Смею доложить, дон Франческо, что вчерашний гость, молодой грек из Константинополя, испоганил стену у себя в клетушке.

Гаттилузи, завтракавший в одиночестве за столом, крайне удивился:

— Испоганил стену? Как сие понять?

— Всю углём исчёркал.

— То есть как — исчёркал? Что-то написал непотребное?

— Не могу знать, ибо грамоте не обучен. Но сдаётся мне, что не написал, а намалевал.

— И кого же?

— Не могу знать. Но изрядно напоминает синьорину Летицию.

Консул помрачнел:

— В неодетом виде?

— Да Господь с вами, дон Франческо! Только голова.

— Ну, пошли, посмотрим.

Оказавшись возле портрета, итальянец замер, отступил на шаг и стоял несколько мгновений, потрясённый увиденным.

— Верно, негодяй? — радостно воскликнул слуга, стоя за спиной у хозяина.

— Замолчи, болван! — неожиданно рявкнул на него господин. — Что ты понимаешь? Это же создание гения!

Тот недоумённо посмотрел на рисунок и пробормотал:

— Гения? Не знаю... А по-моему, обыкновенная пачкотня...

Сбегали за только что проснувшейся Летицией. Девушка пришла неодетая, завернувшись в накидку, и зевала часто. Но, увидев своё изображение на стене, вроде бы очнулась и, немая от восхищения, долго всматривалась в виртуозно прочерченные линии.

— Ну? — спросил отец. — Что ты думаешь по этому поводу?

Синьорина проговорила:

— Гениально... Как французы говорят: «ше-д’овр»!

— «Ше-д’овр», — согласился её родитель. — Жаль, что нарисовано на стене, и нельзя выставить в большой зале. И тем более — продать за хорошие деньги.