Едва я успела покончить с пальмами (в их естественном состоянии), как явилась вторая жертва боевых действий — Алёшка, когда-то любимый из братьев, с перевязанной кровавой тряпкой кистью левой руки.

— Отправили к Валерке, — весело сообщил он, — но, раз ты здесь…

Размотав повязку, я увидела нормальную рану, ничего общего с давешним результатом нападения на Артема не имеющую, просто длинный глубокий порез.

— Враги? — скрывая беспокойство за иронией, спросила я.

— Нет, я сам, случайно. Мы тут, недалеко, оружие всякое делаем.

«Тут, недалеко» следует понимать как «в другом мирке».

Я приготовила для него чашку холодного чая и, пока он пил, залечила руку.

— Даже допить не успел, — пожаловался он. — Снова порезаться, что ли?

Алёшке не хотелось уходить.

— Отдыхай, — предложила я. — Заслужил, наверное.

Насколько ему хорошо здесь, в моем прохладном, ажурно затененном доме, пронизанном тонкими лучиками радостного солнечного света, было видно. Заразительно хорошо. Мне самой захотелось посидеть с ним рядом — вот и пригодился наскоро сплетенный диванчик. Я взяла вторую чашку.

В этом безмятежном покое меня вдруг накрыло насквозь яркое ощущение повторения — так уже было. В нашем детстве: его, малоподвижном из-за сложного порока сердца, и моем, богатом из-за того же самого беспечным легким состраданием. Мы вместе, сидя так же рядышком на распахнутой ради свежего воздуха веранде, учились читать — из чистого любопытства, ведь мне в четыре года было рановато, а его никто не заставлял, потому что незачем. Его жизнь висела на самом кончике тонюсенького волоска и в любой момент могла оборваться. Я стащила азбуку, и мы дурачились, подбирая к картинкам названия и буквы. Он был тогда таким близким… Я чувствовала, насколько важно для него это наше легкое общение, ведь больше никто не мог уделить ему столько времени, не боясь прикоснуться, расстроить или, наоборот, слишком сильно обрадовать, провоцируя тем самым перегрузку неполноценного сердца. У нас с ним долго было это общее сокровище — такая нежная, такая легкая, такая счастливая привязанность. Наверное, он был моей первой любовью… Сейчас, когда стыдиться подобных мыслей не нужно, мне было приятно так думать.

У Алёшки всегда был лучший в нашей семье характер — несмотря на бесконечные запреты и напряжение, внушаемое его бабушкой всем, находящимся рядом, и ее навязчивое преждевременное оплакивание, которое могло не расстроить только ребенка. Он всегда просыпался веселым, ему нравилось все, рядом происходящее, легко отходил от всяких огорчений, и даже злой язык Толи, почему-то считавшего красивое фальшивым, не мог испортить его светлое настроение младенца, готового стать ангелом. Возможно, этот свет и позволил ему прожить гораздо дольше, чем отмерили врачи. До десяти лет.

А потом он выздоровел и стал избегать меня.

И я поняла, что любовь проходит. Безвозвратно, рассеянно, никак не отзываясь на тоскливые вопли брошенной души. И что желать общения со мной может только больной, не нужный другим, а здоровым не нужна я.

Я обиделась так, что перестала с ним разговаривать и вообще его замечать. Продолжая любить…

— Ась, я… — хрипло начал Алёшка, словно увидел все мои мысли, — боялся любить тебя. Я боялся сделать свою любовь заметной, ведь это… неправильно.

И еще неизвестно, что именно, под агрессивным влиянием Толи, было неправильным: любить сестру или любить вообще.

В доме, как медузы в воде, плавали духи, не меньше двух. Различать их я еще не умела. Можно ли хотя бы дом сделать духонепроницаемым? Дарху не следует знать, что Алёшка мне тоже дорог.

— Мне было больно, — изображая равнодушие, пожала я плечами. — Но теперь это уже неважно.

— Прости, — сказал Алёшка. — Я был очень глупым, и чувствовал только свою боль.

Семь лет назад эти слова спасли бы меня. От чего?.. Не знаю, но от чего-то спасли бы.

А если бы он поступил иначе? Если бы не испугался? По-прежнему проводил больше времени со мной, чем с братьями, и так же легко и радостно со мной общался… Если бы нас продолжала связывать эта любовь — изменилось бы что-нибудь с появлением Германа? Мне бы пришлось выбирать между ними, и выбор этот был бы мучительным… Меня бы мучила необходимость расстаться с Алёшкой, потому что, в конечном счете, я бы выбрала Германа. Надо же, общепринятая мораль оградила нас от беды, и вовсе не той, от которой призвана была ограждать.

— А что Лена?

Алёшка спрятал улыбку за глотком чая.

— Сказала, что между нами все кончено. Чем избавила меня от необходимости говорить это самому.

Очень хотелось торжествующе воскликнуть: «Я так и знала!» Но это пошло.

— И совсем-совсем ничего не осталось?

Сохраняя улыбку, он задумался. Я поняла, что Лена, получив его спокойное согласие, испытала явственное потрясение.

— Я подожду, — ответил Алёшка. — Мне кажется, она еще может измениться.