Шрифт:
Но больше этого в дневнике поражает контраст между глобальным прогнозом будущего и простыми мальчишескими делами: выпуском стенной газеты, экзаменом по географии, планами поездки в Ленинград. Все вперемешку и почти равноценно для Левы. Писание научно-фантастических романов. Рисунки архитектурных памятников. «Аида», любимая наизусть. Закалка смелости с хождением по карнизу балкона на девятом этаже и драками с переулочной шпаной. И каждый раз перехватывает горло, заново — как открытие, что писал не взрослый, а школьник, можно сказать, совсем еще мальчик.
И, наверно, поэтому, когда начинается так отчетливо виденная им война, удар несоизмерим с Левиными силами. Захлебываясь словами, бегут лихорадочные строчки:
«22 июня 1941 года. Я был поражен совпадением моих мыслей с действительностью. Я уже не старался брать себя в руки, чтобы продолжить возиться с дневником: у меня из головы просто уже все вылетело. Я был сильно возбужден!
Ведь я только вчера вечером в дневнике писал еще раз о предугадываемой мной войне; ведь я ждал ее день на день, и теперь это случилось.
Эта чудовищная правда, справедливость моих предположений была явно не по мне. Я бы хотел, чтоб лучше б я оказался не прав!»
Лева словно чувствует свою вину за то, что случилось. Мучается. Словно его мысли и слова материализовались, словно они накликали беду. А кто знает, может, доля истины тут и есть, не зря же: «Вначале было слово»…
Левин дневник потрясает. Но, может быть, больше всего самой личностью автора. О нем можно сказать, как сказали однажды об Орлеанской Деве:
«— По-вашему, она может творить чудеса?
— По-моему, она сама вроде чуда».
Зная, что не вернется (а это легко прочитывается в дневнике), близорукий, с плоскостопием, вообще не сильно здоровый Лева пробивается добровольцем на фронт и гибнет. Как же надо было любить свою страну, свою, а не «эту», как говорят теперь, чтобы напряжением душевных сил увидеть ее будущее и сознательно отдать за нее жизнь! Кто из нас на такое способен? Боюсь, что никто.
В одной публикации о Леве Федотове имеется замечательный эпиграф из Марка Аврелия: «Каждый стоит столько, сколько стоит то, о чем он хлопочет!» Наверно, это и есть общее, что связывает всех моих героев и что я ищу в них. И французская крестьянка Жанна д’Арк и русский школьник Лева Федотов стоят здесь рядом, будто и не разделяет их пять веков. Любовь, справедливость, свобода Родины — высшие ценности, и они существуют, что бы там ни вякал обыватель. И, похоже, за верность им дается дар пророчества и другие, не менее грозные дары. (Между прочим, я думаю, они изначально даются всем, но большинство благополучно избавляется от них еще в юности, когда уходят сильные чувства и остаются тепленькие, и незачем делается отягощать себя лишним.)
«Все ее предсказания сбылись в точности», — по протоколам Руанского процесса, что уже неопровержимый факт, писал о Жанне д’Арк Бернард Шоу. Все предсказания Левы Федотова тоже сбылись, кроме единственного:
«Может быть, после победы над фашизмом нам случится еще встретиться с последним врагом — капитализмом Америки и Англии, после чего восторжествует абсолютный коммунизм на всей земле, но эта схватка уже не должна и не может все же быть такой свирепой, как нынешняя наша схватка с фашистской Германией».
Однако рано говорить, что оно не сбылось. Лева нигде ни разу не ошибся. Почему бы ему ошибиться здесь?! Подумайте. Время пока терпит. Подождем. Посмотрим.
Вот, пожалуй, и все, что я хотела сказать. Но кто-нибудь обязательно почувствует себя обманутым и возмутится: «А где, собственно, о салемских ведьмах, как обещалось в заголовке?!»
А здесь, собственно, все только о них. Потому что неважно, в какие времена и в каких странах они живут. Салем просто самый наглядный пример. Маленький городок, уничтоживший всех, кого не смог сломать или свести к серому уровню своего обывателя.
Но и он не одержал окончательной победы. Мэри Брэдбери, осужденная на салемском знаменитом процессе «ведьм», оставила бунтующую свою кровь в потомках. И Рэй Брэдбери так же «ненормален» и неуместен в закормленной Америке наших дней, как его прапрабабка в пуританском и ханжеском Новом Свете. Его обманчиво-нежная проза жестче стали.
«Что представляет собой это большинство и кто в него входит? — спрашивает он себя. — О чем они думают и почему они стали именно такими, и неужели никогда не переменятся, и еще, какого черта меня занесло в это треклятое большинство? Мне не по себе. В чем тут причина — клаустрофобия, боязнь толпы или просто здравый смысл? И может ли кто-то, один человек, быть правым, если весь мир уверен в своей правоте?»
И вывод один — может. Даже не «может», это неточно, а обязательно прав, как всякий человек, идущий своим путем наперекор, наперерез, вопреки толпе. И никакой инквизиции (а она в каждом времени своя) с этим ничего не поделать. Потому что именно на таких людях держится и ими движется наш безумный мир. А без них нет в мире ни смысла, ни надежды.
101-ый километр
Хрустким и солнечным мартовским утром Борька Гагарин, самый обаятельный вор, каких я только встречала, увел в ближнем к Приозёрску колхозе лошадь. Сам ли он ее запрягал или она уже стояла запряженная в разбитые по зимним ледяным дорогам сани-розвальни — неизвестно. Но именно в эти сани Борька сложил все имущество ребят из шестого барака строительного общежития, встал в передок и, белозубо улыбаясь всему окружающему сразу, погнал лошадь в направлении на север. Больше о нем в Приозёрске никогда не слыхали. Вместе с лошадью и санями он словно канул в еще снежных по-северному лесах Карельского перешейка.