Шрифт:
У Некрасова вообще была страсть к чрезмерным изображениям чрезмерных истязаний и мук. Иногда ему чудилось, что во всем мире нет ни единого звука, —
За которым не слышно кипенья Человеческой крови и слез.что в мире только и есть кнутоубийство, палачество, изрезывание человеческих сердец на куски. Недаром он называл свою музу: «кнутом иссеченная муза». Сколько кнутов у него на страницах и с какой яростной силой они бьют, секут, истязают, калечат людей. В одном только коротком отрывке «Савелий, богатырь святорусский» шесть раз изображается избиение кнутом. Эти удары как будто сыплются на самого поэта, будто у него самого –
С лаптя до ворота Шкура вся вспорота; будто у него самого — Нет косточки неломаной, Нет жилочки нетянутой, Кровинки нет непорченой.И когда с изумительной точностью, с чрезвычайным изобилием подробностей он описывает, как истязают на улице клячу, кажется, что это истязают его:
«Ну!» погонщик полено схватил, (Показалось кнута ему мало) — И уж бил ее, бил ее, бил!Эта последняя строчка не только описывает побои, но, кажется, бьет сама. Упрямое повторение одного короткого «бил» даже не понимающему русской речи дает почти физическое ощущение длительного битья в одно место:
Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам). Он опять: по спине, по бокам, И вперед забежав, по лопаткам И по плачущим кротким глазам. Все напрасно. Клячонка стояла Полосатая вся от кнута, Лишь на каждый удар отвечала Равномерным движеньем хвоста.Этот образ засекаемых кляч повторяется у него несколько раз.
В «Утренней прогулке» мы читаем:
Прыгал град, да извозчик-палач Бил кургузым кнутом спотыкавшихся кляч, И вдоль спин побелевших удары кнута Полосами ложились…И в стихотворении «Сумерки»:
Понуканье измученных кляч, Чуть живых, окровавленных, грязных…— «Ну, нагрел же он Сивке бока»… — «Хоть лошадям убавьте-ка мученья»… — «Злость-тоску мужики на лошадках сорвут», — к этой боли он был чрезвычайно чувствителен.
Вообще боль от битья, физическую боль этот «страстный к страданию» человек изображал, как никто. Людей у него бьют до потрясения мозгов, но ему и этого мало:
Били вас палками, били вас кнутьями, Будете биты железными прутьями.Даже те вещи, которые другим показались бы самыми приятными и милыми, — ему казались орудиями пытки: «неисчислимы орудья клеймящие». Когда он ехал, например, по железной дороге, ему казалось, что она построена на костях замученных ею людей и что эти люди — толпа мертвецов — несутся за поездом вместе с клубами паровозного дыма. До самой его смерти железная дорога, которая для всех была радостью, казалась ему каким-то новым крестом для распинания людей:
Давит, калечит, кувыркает, Скоро весь русский народ Чище метлы подметет, —предсказывал он в своей последней поэме.
Когда же он ехал в телеге, он говорил ямщику:
Едем мы, братец, в крови по колено…И напрасно ямщик возражал:
Полно, тут пыль, а не кровь.Этот страстный к страданию человек видел следы страдания там, где их не видел никто. Другие видели рельсы, а он человеческие трупы и кости. Другие видели пыль, а он кровь. Он галлюцинат человеческих мук. Однажды ему даже померещилось, будто пыль на всех тысячеверстных деревенских дорогах так прибита женскими слезами, что никаким ветром ее не поднять, и это у него не аллегория, а реальный образ, списанный с натуры и поставленный рядом с другими, ничуть не фантастическими образами:
— Прибитая к земле слезами рекрутских жен и матерей пыль не стоит уже столбами над бедной родиной моей.
Этих галлюцинаций у него было много. Так, через несколько лет после севастопольских боев он писал, что вода в Черном море все еще окрашена человеческой кровью:
И черноморская волна, Еще тепла, еще красна, Уныло в берег славы плещет.А описывая самых обыкновенных крестьян, которые пришли в Петербург, он, к великому недоумению критики, увидел у них окровавленные ноги:
Крест на шее и кровь на ногах.Всюду такая чрезмерность человеческих мук, всюду эти невероятные образы крови, кнутов, истязаний. Иногда эта чрезмерность доходила до явной фантастики: то ему видится какой-то невозможный покойник, погоравший четырнадцать раз, то какая-то невероятная улица, полная палачей и убийц.
Вчитайтесь, например, в его поэму «Уныние», — разве и там не сплошная фантастика. Фантастична эта умирающая, заеденная шмелями лошадь, ибо где же видано, чтобы лошадей заедали шмели! Фантастичны эти погибающие от бездождия нивы, ибо за несколько строк до того мы читали в той же самой поэме о пролившемся над ними дожде.