— Что? — выдавил я.

Он крепко ухватился за меня и попытался удержать глаза открытыми. Ему хотелось спать, но губы его приоткрылись и прошептали снова и снова:

— …я…лю…яяяя!

Он смолк, задрожал, напрягся и попытался выкрикнуть снова и не смог:

— …я…блю…тебя!

— Отец! — воскликнул я. — Позволь мне сказать это за тебя!

Он замер и стал ждать.

— Ты ведь хотел сказать «я…люблю…тебя?»

— Дааа! — крикнул он. И у него наконец-то очень четко вырвалось: — Да! Да!

— Папа, — сказал я, обезумев от счастья, боли и утраты. — Папа, милый, я люблю тебя.

Мы бросились навстречу. Обнялись.

Я заплакал.

И увидел, как из какого-то пересохшего колодца внутри его ужасной плоти выдавились несколько слезинок и, задрожав, заблестели на его ресницах.

Так был задан последний вопрос и получен последний ответ.

Зачем ты привел меня сюда?

Зачем это желание, этот дар, эта снежная ночь?

Потому что нам надо было сказать, прежде чем двери будут захлопнуты и заперты навсегда, то, что мы никак не могли сказать за всю жизнь.

И теперь это было сказано, и мы стояли, держась друг за друга, в этой глуши, отец и сын, сын и отец, части единого целого, которые радость внезапно сделала неотличимыми.

На моих щеках замерзли слезы.

Мы долго стояли на ледяном ветру, заметаемые снегом, пока не услышали, как пробило двенадцать сорок пять, но мы и потом стояли в снежной ночи, не произнося больше ни слова, — потому что нужда в словах отпала, — пока наш последний час не кончился.

И над всем белым миром в рождественское утро, когда Младенец Христос лежал на свежей соломе, колокола пробили один раз, возвестив о том, что врученному нам ненадолго дару настало время покинуть наши окоченевшие руки.

Отец обнял меня.

Отзвучал одинокий удар колокола.

Я почувствовал, что отец шагнул назад, на этот раз легко.

Его пальцы коснулись моей щеки.

Я услышал его шаги.

И шорох его шагов стих одновременно с моим безмолвным внутренним всхлипом.

Открыв глаза, я еще успел увидеть метрах в ста от меня. Не останавливаясь, он обернулся и махнул мне рукой.

И между нами опустилась снежная завеса.

«Как смело и без колебаний ты теперь возвращаешься, старина», — подумал я.

Я зашагал в город.

Я выпил с Чарли, сидя у огня. Он всмотрелся в мое лицо и поднял молчаливый тост за то, что прочел на нем.

Наверху меня ждала постель, похожая на большой белый сугроб.

Снег за моим окном шел на тысячу миль к северу, пять тысяч к западу, две тысячи к востоку, сотню миль к югу. Он падал везде и на все. Падал и на две цепочки следов за городом: одна вела в город, другая терялась среди могил.

Я лег в снежную постель. Я вспомнил лицо отца в тот момент, когда он помахал мне, повернулся и ушел.

То было лицо самого молодого и счастливого человека из всех, кого я видел за свою жизнь.

И, вспомнив его, я заснул и перестал плакать.

Он сунул револьвер обратно в ящик письменного стола и задвинул его.

Нет, не так. Луиза не станет страдать, если умрет так просто. Она умрет, все кончится, и она не будет мучиться. Для него это было очень важно. Но как продлить ее мучения? Как, начнем с этого, все проделать? Ну, ладно…

Мужчина стоял в спальне перед зеркалом. Он задержался перед ним достаточно долго, чтобы услышать, как внизу, на улице, за окнами этого теплого двухэтажного дома, носятся дети, шурша подобно стайке мышей или опавшим листьям.

По тому, как шумели дети, можно было узнать, какой сегодня день. По их крикам можно было понять, какой сегодня вечер. Узнать, что год клонится к концу. Октябрь. Последний день октября, с его белыми костлявыми масками, резными тыквами и запахом свечного воска.

Нет. Все зашло слишком далеко. Октябрь не принес облегчения. И вряд ли станет хуже, чем уже есть. Он поправил черный галстук-бабочку. Будь сейчас весна, кивнул он своему отражению в зеркале — медленно, спокойно, безучастно, — еще оставался бы шанс. Но сегодня весь мир летит ко всем чертям. Нет больше зелени весны, свежести, надежд.

В гостиной раздался негромкий топот. Это Марион, сказал он себе. Моя малышка. Восемь лет. Пара сияющих серых глаз и любопытный ротик. Дочурка весь день бегала из дома на улицу и обратно, примеряла разные маски и советовалась с ним, какая из них самая страшная и жуткая. В конце концов они выбрали маску-череп. Она была «совсем ужасная». Она «перепугает всех насмерть».

Он снова поймал в зеркале свой взгляд, полный сомнений и нерешительности. Он не любил октябрь. С того самого дня, много лет назад, когда впервые лег на осенние листья перед домом своей бабушки, и услышал шум ветра, и увидел голые деревья, и заплакал без причины. Каждый год к нему возвращалась часть этой тоски. Весной она всегда улетала.