Стремясь осуществить эту идею более полно, некоторые мыслители пытаются доказать, что науке присуща не только общая забота о практической пригодности своих результатов, но и творчество, в полном смысле этого слова, со всеми теми положительными признаками, которые характеризуют его, как таковое, и отличают от простого вмешательства в ход событий.

Учения, порожденные этой мыслью, в свою очередь, значительно различаются друг от друга, и, для того чтобы точно ознакомиться с ними, следовало бы изучать каждое из них в отдельности. Но они все имеют некоторое общее направление, которое мы и попытаемся установить.

По отношению к науке направление это сводится к следующему.

Когда мы утверждаем, говорят представители одной, очень популярной за последние годы философии 44), что постулаты, принципы и определение науки суть условные формулы, результат произвольного выбора, мы хотим сказать, что они возникают по поводу опыта, пожалуй даже внушаются опытом, но ни в коем случае не предписываются и не могут предписываться последним в совершенно определенной форме. Между опытом и теми понятиями, которые мы употребляем для его научного истолкования, имеется скачек, нарушение непрерывности. Из этого не следует, однако, что понятия эти представляют из себя искусственные изобретения. Их данное определенное содержание, весьма неполно намечаемое вещами, находит свое последнее основание в самом разуме, который измышляет гипотезы и строить определения. Не случайность, не какая-то произвольная деятельность выполняют научную работу: это деятельность совершенно определенная, характерные признаки которой можно точно установить.

Прежде всего те идеи, с помощью которых строится наука, представляют из себя истинные изобретения. они не просто условны, они обоснованы, они плодотворны, они имеют ту внутреннюю ценность, которая отличает творение гения от капризов фантазии. Эти изобретения создаются в самых различных направлениях, неисчерпаемые по своему богатству, разнообразию, оригинальности. И каждое из них борется за самосохранение, видоизменяется, приспособляется к прогрессу познаний и погибает лишь для того, чтобы народить на свое место новые изобретения. По этим признакам мы узнаем действие истинного существа, которое стремится творить себя, сохраняться и развиваться. Какова же природа этого существа? Природа его определяется наличностью дели, в виду которой предпринимаются все эти творческие акты.

Вполне правы те, которые настойчиво подчеркивают усилия, затрачиваемые разумом на то, чтобы приспособить свои идеи к фактам, данным в опыте. Современная наука хочет быть Властью над реальным миром, а не бесплодным созерцанием мира воображаемого. Но было бы ошибкой утверждать, что этим устраняется чисто человеческая философия Платонов и Аристотелей, стремящаяся построить из чувственного мира, в котором разум не может узнать себя, мир, сообразный с разумом.

Научные гипотезы направлены, обыкновенно, к тому, чтобы внести в мир единство, или простоту, или непрерывность. Эти свойства не являются фактами наблюдения; наоборот, первоначально они представляются чем-то противоположным реальности. по-видимому, их даже трудно соединить между собой. Ибо, если наш мир представляет бесконечную множественность частей, то признать его единым значит допустить, что все эти части воздействуют друг на друга, что, по-видимому, должно иметь своим последствием чрезвычайную сложность. Равным образом, искать непрерывности значит удаляться от простоты, которая несравненно лучше гарантируется множественностью совершенно отделенных друг от друга категорий.

Что же такое эти преследуемые наукою цели, как не законы, предписываемые разумом вещам? Ведь разум, поскольку он обладает определенной природой, не в состоянии усвоить себе эти вещи в том виде, как они представлены сырым опытом.

Но единство, простота и непрерывность составляют то, что называется понятностью. Поэтому в научных изобретениях обнаруживается не всякая вообще умственная жизнь, а специфическая жизнь интеллекта, разума, заключающая в себе вполне определенный критерий понятности.

И что же такое сам разум, как не работник науки? а раз это так, может ли его работа иметь своим предметом нечто внешнее для науки? Может ли она преследовать исключительно практические цели в утилитарном смысле этого слова?

Очень трудно отрицать в человечестве наличность бескорыстной науки, или, если угодно, такой науки, для которой высшая корысть сама наука. Еще и в настоящее время многие ученые являются наследниками греческой мысли, которая устами Аристотеля так характеризует науку для науки: „Все занятия более необходимы, чем она, но нет ни одного лучше ее“.

Эти мыслители, возразят нам, принимают средство за цель. Возможно, что это так. Но такое смещение цели. есть великий закон природы и один из источников ее творческих сил. Хотя с точки зрение жизни материя есть лишь средство, в природе она развертывается как самостоятельное бытие, как цель в себе. Животный инстинкт, являясь средством для человека, представляет цель в мире животных. Богатство человеческого развития обусловливается тем, что каждый индивидуум проникается исключительным уважением к своему ремеслу и видит в этом последнем цель более возвышенную и более благородную, чем все остальные. Всякая красота есть совокупность известных признаков вещей, обособившихся и получивших самодовлеющее развитие.

Всякая игра есть упражнение наших способностей, рассматриваемое, как цель в себе. В самом деле, какое значение имеет вопрос о том, цель или средство представляла данная вещь первоначально, в ходе исторического развития? Ведь оценка вещей не зависит от их телеологической роли. Если человек хочет поставить науку выше пользы, или заявляет, что наука сама есть высшая польза, то как доказать ему, что он ошибается? Рассматривая практические суждение людей, мы находим, что они постоянно переворачивают таким образом данный порядок средств и целей, провозглашая высшею ценностью то, что первоначально было второстепенным и низшим. И таково происхождение чуть ли не всего того, что совершается в жизни человеческой нового и великого.