— Вы с нами и по Бий пойдете? — спросили мы у Сабьяша.

— Нет, — сказал он, помрачнев, — На Бию больше не хожу. Сына у меня отняла, разбился в том году на порогах.

Закончились последние сборы. Впереди свободный вечер, и мы отправились побродить по берегу. Возвращались Уже в сумерках, и на тропинке, ведущей в Артыбаш, неожиданно увидели сухощавую, жилистую фигуру Сабьяша. Он был не один: рядом шла, слегка волоча ноги, старуха в безрукавной телогрейке поверх линялого платья и алтайской простроченной шапке, отделанной цветной тесьмой и мехом. У старухи широкие скулы, обтянутые сухой, как пергамент, коричневой кожей, властный взгляд и крепко сжатые губы. Через плечо у нее ружье, в углу рта — прокопченная трубка. За старухой, высунув язык и понуря голову, плелась лохматая собака.

— Веду мать из тайги, — объяснил Сабьяш, — Опять ушла на охоту, мало-мало не пропала. Спасибо собака смотрит.

Оказалось, 88-летняя мать Сабьяша до сих пор ходит в тайгу бить зверя. Летом ее невозможно удержать дома. Забыв о возрасте, на многие дни отправляется она в горы. Иногда ей делается там плохо. Тогда собака, неразлучная ее спутница, прибегает в селение и ведет на помощь хозяйке сына или соседей.

Следующим утром наша нарядная белая шлюпка Арты-башской турбазы с двумя парами весел и видавшим виды «дыроватым» парусом отчалила от пристани.

Безмятежный день сулил легкое плавание. Попутный ветерок исправно надувал парус, и озеро голубой укатанной дорогой уводило на юго-восток. Оно похоже тут на широкую реку, неторопливо пробирающуюся среди просторных берегов. В пронизанной солнцем холодной воде чуть трепещут опрокинутые березовые рощи и мягкие склоны гор, а если заглянуть вниз, проглядывается устланное зеленым подводным ковром каменистое дно.

Но, увы, парус недолго нес нашу шлюпку по водной глади. Ветер вдруг переменился, подул откуда-то сбоку, потом совсем упал, начал дуть в лицо и опять сбоку, надсмехаясь над всеми законами метеорологии. Пришлось переключаться на весла. На воде появились белые гребешки. К вечеру стали сгущаться тучи.

— Ну, Камга задула, — заметил Сабьяш и стал натягивать свою порыжевшую, подбитую ветром куртку.

Камга — глубокий шестикилометровый залив на крутом повороте озера к югу, высылающий по вечерам холодные воздушные струи из-за «теплого берега» Яйлю.

Ночевали возле Яйлю — поселка Алтайского заповедника, занимающего сотни тысяч гектаров вдоль восточного берега озера.

Утром, вслед за озером, поворачиваем на юг. И сразу, словно из просторного и светлого вестибюля, входим в величественный и строгий зал. У входа в него справа, против Камги, круглой алтайской шапкой лежит лесистая гора Купоросная. За ней бухта Чодор — единственное в этой части левого берега место, куда можно пристать во время бури.

Слева серая крепостная стена хребта Корбу, поднявшаяся на две тысячи метров, вся как на ладони — от зеленого подножия, опершегося на побережье, до белых вершин, на которые уже пришла зима.

Плывем вдоль неприступного восточного берега возле Корбу. Неожиданно открывается вход в ущелье, по нему вливается в озеро речка. Густой и глубокий гул доносится из ущелья. Заходим. Среди черных скал мечется в пене и брызгах «белый огонь» водопада. Долго любуемся: десятиметровый Большой Корбу — самый красивый из водопадов озера.

Плывем дальше. Громады хребтов с обнаженными головами вздымаются теперь по обоим берегам озера, круто посылая острые скалы в воду. По хребтам лепится тайга, пришедшая на смену светлым березовым рощам. Вода потеряла голубизну. Она черна, как нефть. Трехсотметровой толщей лежит она тут, против хребта Корбу. Вспомнилось: еще большей глубины достигают только два пресноводных озера нашей страны — Байкал и Иссык-Куль. Берега раздвинулись на четыре, а в южной части на шесть километров. Там, в пятидесятикилометровой дали виднеется хребет Туолок — «Полено», лежащий поперек озера.

Как неожиданная улыбка на суровом, нахмуренном челе, промелькнуло у подножия горы Улюк — «Победитель» устье голубой веселой Кокши. Вся в белой пене прыгает она по валунам, спешит сюда из ущелья к широкому пляжу, усеянному песком и звонкой серебристой галькой, к просторной роще, подступающей к самому берегу. Нет, наверное, другого более очаровательного уголка на озере, чем устье Кокши. Говорят, ранней весной весь этот плоский мыс розов от цветущих зарослей вечнозеленого маральника-рододендрона. И сейчас, в начале осени, мы нашли в них несколько веток с большими и нежными цветами.

За Кокшей опять потянулись отвесные скалы. Вот в этих самых неподходящих местах в конце дня и настигла нас низовка. Резкий порывистый ветер сразу вспорол маслянистую водную гладь. Словно в лихорадке задергался парус. Лохматые водяные валы обступили шлюпку, беспорядочно затолкались вокруг, и она заметалась среди них, черпая бортом воду. Затем ветер и волны погнали нас к берегу, черно-сизой стеной надвигавшемуся слева.

Положение становилось рискованным. Все с тревогой смотрели на лоцмана, сидевшего на корме у руля. Его густокоричневое, прокаленное ветрами морщинистое лицо было невозмутимо. В углу рта попыхивала неизменная трубка, и только глаза сузились, стали жесткими.