Гесслер поклонился и вышел.

Джон Руссель и его жена остались одни в доме.

— Наш новый дом, — тихо сказала миссис Руссель.

— И новая страница нашей жизни, — так же тихо сказал Джон.

— Ты очень устал, милый. Ты отдохнешь здесь. И обо всем, обо всем позабудешь…

— Забвения не дал бог, да он и не взял бы забвения… Хочешь, я прочту тебе кое-что?

— Стихи, старый идеалист?

— Это не стихи. Это просто мысли вслух. Слушай.

И Джон Руссель начал читать. Его голос, сначала дрожавший, креп с каждой строкой и с каждой строкой становился все печальнее и печальнее.

Послышался легкий стук в дверь.

— Войдите.

Дверь отворилась, и на пороге показался маленький худой японец, он улыбался, мял в руках свою маленькую красную шапочку и отвешивал низкие поклоны.

— Я Такато, — наконец, тихо произнес японец, — Мистер Гесслер сказал мне, что вам нужен слуга.

— Да, да, — быстро ответил Руссель. — Входите. Мне Гесслер говорил о вас.

Действительно, Гесслер уже успел преподать Русселю некоторую толику необходимых правил жизни на Гавайях, и одно из них гласило, что лучший слуга — японец.

Такато быстро освоился с новым местом, и к вечеру, когда за Русселями пришел человек от Гесслера, чтобы вести их на обед, все вещи были разобраны, расставлены, и комнаты приобрели жилой вид.

Парадный гавайский обед проходил на просторной веранде, сверху донизу увитой цветами. Аромат обвивающего ее стефанотиса сливался с запахом наполняющих сад цветущих тубероз, лимонов и илан-илана.

Пол веранды был покрыт тонкими пальмовыми циновками, посреди пола разостлана большая белая скатерть. Поверх этой скатерти лежала другая — из живых листьев самых разнообразных оттенков. Повсюду стояли букеты. Вокруг стола прямо на полу сидели гости с венками на головах и большими гирляндами цветов на груди, как требовал местный обычай.

У Гесслера собралась вся деревенская аристократия — бухгалтер, учитель, главный механик, полицейский шериф, пастор, судья, несколько заезжих туристов и купцов.

Гесслер представил Русселя обществу:

— Наш новый доктор и мой друг Джон Руссель.

Русселя и его жену наградили венками и гирляндами и усадили за стол, представляющий собой великолепную выставку гавайской национальной кухни.

В широких деревянных чашах стоял пои — кисель, приготовляемый из клубней таро, бананы в разных видах, черенки папоротника, печеная в канакской земляной печке и завернутая в листья рыба и еще десятки блюд удивительных соусов, пряностей и фруктов.

Посреди стола стояло несколько кувшинов с кавой, гавайским опьяняющим напитком. Руссель хотел его попробовать, но не решился. Ему было известно, как приготовляется кава: несколько человек разжевывают корень перца и сплевывают в общую посуду, затем разжеванный перец начинает бродить, и кава готова. Видимо, не только один Руссель брезговал пить каву, тем более что среди чудес гавайской кулинарии возвышались бутылки шампанского, рейнвейна и пива.

Бухгалтер-американец, сидевший напротив Русселя, поднял бокал и громко крикнул:

— Предлагаю тост за Америку и за ее славного сына мистера Русселя!

— Я очень польщен, — ответил Руссель, — Но я не американец. Я русский.

— Русский?!

Холодные бесцветные глаза обер-прокурора святейшего синода Константина Петровича Победоносцева не мигая смотрели в окно, за которым сгущались серые петербургские сумерки.

Константин Петрович работал. Перед ним лежала пухлая папка, на обложке которой четким писарским почерком было выведено: «Список лицам, разыскиваемым по делам департамента полиции».

Уже полчаса, как список лежал раскрытым на одной и той же странице, и Победоносцев машинально обводил карандашом написанные на ней слова: «Судзиловский, Николай Константинов, бывший студент… подлежал привлечению к дознанию в качестве обвиняемого по делу о преступной пропаганде в Империи, но успел скрыться за границу… В настоящее время (декабрь 1893 года) местопребывание его неизвестно».

Победоносцев знал о Судзиловском немного, но во всяком случае больше жандармов. И у него были свои основания интересоваться этим человеком.