— Ну, давай, отец. Теперь вы пробуйте, — крикнул он кузнецу в открытую дверь кузницы.

— Ставь ветрогон на горнило — приказал кузнец молотобойцу, выходя к Коле. — Неужели начнет дышать?

— Попробуем сейчас. Должен дышать.

Перенесли мотор к горнилу, присоединили его к ветрогону.

— Пан или пропал! — Воскликнул Коля, нажимая на рубильник.

Кузнец и молотобоец увидели, как вздрогнул и завибрировал на железной раме электромотор, загудел разгневанным шмелем, как с ветрогона на кучу угля в горниле полился мощный поток воздуха. Уголь загорелось, вспыхнул белым огнем. Продолговатая полоса железа дошла до белого накала.

— Ура-а! — Воскликнул молотобоец. — Вот так молодец! А наши ребята ничего не могли сделать. Теперь веселее пойдет.

Коля вымыл руки в дубовой бочке и начал одеваться. А когда оделся, подал руку кузнецу:

— До свидания. Не поминайте лихом.

— Куда же ты? — Удивился кузнец. — За труд людям платить надо. Пока ты с мотором придумывал, я договорился с председателем колхоза. Он там тебе кое-что выписал. Обязательно! Пойдем, я тебя провожу в контору.

— Не надо мне денег, отец. Я работал не ради денег.

— Тоже, какой богач нашелся. Видно, где-то на стипендии сидишь, а от денег отказываешься. Нехорошо, парень, нехорошо, — упрекал его кузнец.

— Конечно же не беден. Стипендия у меня немаленькая.

— Сколько же ты получаешь? — Спросил молотобоец.

— Да иногда и до четырех тысяч доходит.

— Фью-ю! — Свистнул кузнец. — Кто же это тебе такие шальные деньги платит? Скажи и нам. Пойдем на заработки.

— Нет, не скажу, — шутил Коля. — А то еще мои заработки отобьете.

— Да ты же такой молодой. Я думал — в техникуме где-то. Кем же ты работаешь? — Удивлялся кузнец.

— Сталеваром.

— А-а, ну тогда да. Тогда поверю. А может, медом хочешь взять?

— Что же я с ним буду делать?.. Мне двенадцать километров до пристани пешком идти. И меда не захочешь.

— Ну, смотри. Твое дело.

Сели у кузницы, разговорились. Колю до сих пор преследовал образ женщины-калеки, и он спросил о ней у кузнеца.

— Это ты про Акулину?.. — Глаза кузнеца стали сочувственно печальными. — Это несчастная женщина. Нас немцы на окопы согнали. С разных сел. И она была. Не знаю, откуда... А когда наши наступали, немецкая артиллерия — прямо в народ. Сколько той крови пролилось! И Акулину там... Сначала в соседнем селе жила. Люди за ней ухаживали. А потом брат отыскался. К нам ее перевез, дом поставил. Село ему наше понравилось. Где еще такая красота? А воздух?..

— Нигде нет, — сказал Коля.

— То-то... Брат ее какая-то большая шишка в огороде. Деньги ей присылает. А соседи ухаживают. Добрейшей души человек — этот брат! Любят его у нас. Электричество — это его работа. И столбы где-то достал, и проволоку. Сам во время отпуска работами руководил. Три километра от Ольховка тянули. И Акулина — добрая душа. Если у кого-то туго — последним поделится. А видишь, какое несчастье на женщину...

...Оксану Коля нашел на коровнике. Она выбежала к нему в белом халате, с большим шприцем в руках.

— Уже и домой?..

— Пора.

— Ой, Колька. Ты хорошее дело сделал. Уже все село говорит, какой у меня брат. — И она улыбнулась гордой улыбкой. — Женился бы ты... За тебя же лучшая девушка пойдет.

— Вот куда клонишь, — подмигнул ей Коля, — Ладно, женюсь. Смотри, свадьбы не упусти...

Они попрощались, и Коля вышел на луговую дорогу, что над самым Днепром вела к пристани.

С обеих сторон дороги качались тополя и молодые дубы. Как солдаты, штурмуют невидимые бастионы, всходили на гору бронзовотелые, в зеленых размашистых одеждах невысокие сосны. Будто кто-то им подал команду «смирно», и они так застыли — одни аж на самой вершине, а другие на полпути к ней.

Вечерний пересвист лесных пичужек будил в Колином сердце песню, ему вспомнилось, как пел Владимир на лодке под баржей, и захотелось попробовать самому. Вокруг не было ни души, и Коля позволил себе спеть во весь голос.

Коля не допел до конца — почувствовал, что безжалостно фальшивит. Странно, — у него были и слух, и голос, но жили они как-то отдельно, независимо друг от друга, и голос не хотел подчиняться слуху, как норовистый конь, несущий всадника как раз в противоположном направлении, несмотря на то что всадник в кровь разорвал ему трензелем губы...

«Завыл, только не ветер, а Николай Круглов, — подумал он... — Хорошо, хоть никто не слышал».

Вдруг из-за поворота дороги показался кузов машины, груженной молодой капустой. Машина стояла на обочине, а водитель спрятал под капотом голову до самых плеч, ковыряясь в моторе. Коле стало неловко, — видимо, этот парень слышал неуклюжее исполнение замечательной песни. Но еще больше смутился он, когда шофер выпрямился и оказался молодой белокурой, голубоглазая девушкой, в которой Круглов сразу же узнал Лизу Миронову. Он и рад был этой неожиданной встрече, и растерялся.