Ты думаешь, что в тюрьме плохая компания, но в тюрьме меньше лжецов и неблагодарных хотя бы уже потому, что в ней места меньше. На воле же их гораздо больше!

Вскоре после того, как Шошибхушон заключен был в тюрьму, скончался его отец. Других близких родственников у него не было. Правда, у него был брат, работавший в Центральных Провинциях [122] , но он жил там уже давно, построил себе там дом, обзавелся семьей и на родину возвращаться не собирался. Имущество, бывшее у Шошибхушона в деревне, Хоркумар при помощи разных уловок и ухищрений перевел в свою собственность.

Волею судьбы Шошибхушону пришлось перенести все те страдания, которые связаны с тюремным заключением, в размерах, превышающих обычные. И все же эти пять долгих лет, наконец, истекли.

Снова был день периода дождей, когда Шошибхушон, исхудавший, с пустотою в сердце, покинул стены тюрьмы. Ему возвращена была свобода, но больше у него на свете никого и ничего не было. Бездомному и одинокому Шошибхушону мир казался бесприютной пустыней.

Остановившись у ворот тюрьмы, он размышлял, как ему снова завязать оборванную нить жизни; вдруг перед ним остановилась карета, запряженная парой лошадей. Из нее вышел лакей и спросил:

— Ваше имя Шошибхушон-бабу?

Он ответил:

— Да.

Лакей открыл дверцу кареты и попросил его сесть. Изумленный Шошибхушон спросил:

— Куда я поеду?

Тот ответил:

— Наши вас приглашают к себе.

Шошибхушону невыносимо становилось любопытство прохожих, начинавших останавливаться вокруг них, и он вошел в карету. «Вероятно, это ошибка, — подумал он. — Ну, что ж, куда-нибудь поеду; может быть, эта ошибка и будет предисловием к моей новой жизни».

В этот день также шла в небе игра Облака и Солнца, и по сторонам дороги темно-зеленые рисовые поля, намокшие от дождя, пестрели сменою света и теней. Невдалеке от рынка стояло большое дерево, и вблизи от него группа нищенствующих паломником-вайшнавитов [123] с лютнями и барабанами, стояла перед дверьми лавки и пела:

По мере движения кареты слова. песни слабее и слабее доносились до ушей Шошибхушона.

Под конец слов песни-уже нельзя было больше разобрать. Но в сердце Шошибхушона продолжал звучать ее напев, и он, дополняя стих за стихом, продолжал вполголоса, словно не в силах остановиться:

Наконец, когда карета въехала в обнесенный оградою сад и остановилась перед двухэтажным домом, Шошибхушон умолк.

Не спрашивая ни о чем, он последовал за слугою в дом.

В комнате, в которую он вошел, со всех сторон стояли вдоль стен стеклянные шкафы с рядами книг в разноцветных переплетах. При этом зрелище он почувствовал, словно он вторично выпущен из темницы. Эти красивые книги с золотыми обрезами показались ему какими-то знакомыми, величественными воротами, ведущими в мир блаженства..

На столе тоже лежало что-то вроде книг. Близорукий Шошибхушон, наклонившись, увидел несколько старых, сломанных грифельных досок, несколько старых тетрадей и ветхие «Чарупатх», «Котхамалу» и «Махабхарату» Каширама Даса [124] .

На деревянной рамке грифельных досок написано было большими буквами почерком Шошибхушона: Гирибала Деби. Это же имя написано было тем же почерком и на тетрадях и книгах,

ТогДа Шошибхушон понял, где он находится. Его сердце забилось. Он взглянул через окно — и что он увидел? Свой маленький домик за оградой, грязную деревенскую дорогу, девочку в полосатом платье, — всю свою тогдашнюю мирную, беззаботную жизнь.

В этой счастливой жизни — не было ничего необычайного, ничего исключительного; день за днем протекал в незаметном счастье; и на фоне его собственных занятий обучение маленькой девочки чтению и письму было совершенной мелочью; и все же эти дни; протекавшие в безлюдной деревенской глуши, этот неприметный покой, это неприметное счастье, личико этой неприметной девочки — все это засветилось перед ним, как недоступная, вневременная, небесная мечта. Картины и воспоминания тех дней, смешавшись в его душе с бледным солнечным светом дня и со все неумолкавшим в нем напевом вайшнавитского гимна, звучали в, нем каким-то сверкающим пением. Образ этой девочки, с измученным от обиды выражением лица, посреди узкой, грязной деревенской улицы, посреди окружающей пустоши, явился перед его умственным взором, как какое-то небесное видение, исполненное глубокого пафоса. Жалобные звуки гимна снова зазвенели в его ушах, и ему казалось, словно неизреченная боль самого сердца мира отражалась в личике этой деревенской девочки. Закрыв лицо ладонями и опершись локтями на этот стол, где лежали грифельные доски, книги и тетради, он словно забылся в сновидениях о тех днях.