— Потопчем мы вас! Помянешь мое слово, хрен собачий! Потопчем! Прах ты был, в прах и возвратишься.

И вот сбываются слова старого шибая. Топчет его семью Тимошка Жабров.

Угроза Тимофея Жаброва обухом висела над головой. И сама собой пришла мысль: крестить Федюшку. Окрестить по всем правилам, у попа, и тогда к нему не подступится каин Жабров. Крещеный!

В Троицком священника не было. Церковь Вознесения еще в первые годы коллективизации превратили в зернохранилище, потом в клуб, а когда в селе построили новое кирпичное здание Дома культуры, старую церковь заколотили, и стояла она на пригорке облупленная, со сбитыми крестами и дырявым куполом — все не доходили у колхоза руки очистить село от руин.

По рассказам баб-богомолок Анна Ивановна знала, что в Сковородино проживает поп. Решили с крещением Федюшки не медлить: все может случиться. Завернув в полотенце кусок сала и два десятка яиц, Федор Кузьмич пошел на поклон к старосте. Егор Матрехин как раз снедал. На сковородке шипела жареная картошка, тускло поблескивал пузатый графин с самогоном. Староста был еще трезв и по-обычному хмур.

— К фельдшеру, говоришь, надо, — шепеляво мял щербатым ртом слова. — Нашел время лечиться. Глупость одна. Теперь, того и гляди, так вылечат, что прямым сообщением в Землянск отправишься, — неизвестно на что намекнул староста. Но лошадь и сани дал. — Поезжай, лечись!

Анна Ивановна потеплее обрядила Федюшку, завязала голову своим пуховым платком. Дорога дальняя — двенадцать верст. Поставила в розвальни корзинку со снедью — за требу батюшке.

День выдался яркий, морозный. Но в воздухе уже чувствовалось приближение весны. Кое-где зачернели косогоры, и небо было светлым и чистым. Конька староста дал бросового, немцам не нужного, но бежал он весело, легкие розвальни сами скользили по обледеневшему насту.

В Сковородино первая попавшаяся старуха охотно показала избу, в которой обитал отец Герасим.

Много лет назад отец Герасим служил здесь в приходе. За неизвестные провинности еще в начале тридцатых годов его сослали не то в Соловки, не то в Нарым. Отбыл ли он положенный срок или ввиду болезней и старости отпустили с миром, но незадолго до войны отец Герасим вернулся в родные места. Церкви в Сковородино уже не было, да и служить дряхлому попу не под силу. Харчился скудными вознаграждениями за свадьбы, отпевание покойников, крещение младенцев. Но какие во время войны свадьбы да младенцы! Оставались только покойники.

…Федор Кузьмич и Федюшка вошли в попову хибару. Маленький, щупленький старичок сидел за столом и хлебал из миски щи, шибавшие в нос кислой капустой. Старичок неопрятно жевал беззубым, провалившимся ртом. Реденькие волосы жалкой косичкой спадали на плечи. В запущенной бороденке копошились хлебные крошки. Отец Герасим показался Федору Кузьмичу таким старым, что он даже усомнился, под силу ли тому совершить нужную требу.

Услыхав, в чем заключается просьба приезжих, отец Герасим сердито посмотрел на Федора Кузьмича маленькими, выцветшими глазками:

— Вспомнили о боге, когда антихрист войной пошел, кругом плач и скрежет зубовный. Вот ты в дом вошел, а крестным знамением лба не осенил.

Федор Кузьмич промолчал. Не время заводить с попом спор, еще заупрямится старый козел и не будет крестить. Поставил на видное место корзинку с продуктами: пусть знает, что не даром.

Но отец Герасим и не взглянул на корзинку. Сердито дохлебав щи и перекрестившись, крикнул за занавеску:

— Марья, готовь крещенье!

Старуха, в порыжевших солдатских сапогах, замусоленном ватнике, со щекой, подвязанной платком, принесла дежу, поставила посреди избы, вытащила из печи ведровый чугун с водой.

— Раздевай мальца!

Федюшка оробел. Он не знал, для чего его привезли в темную грязную избу к жалкому старику и заставляют раздеваться. Мыться? Но ведь только вчера его дома купала бабушка.

Старик надел старый женский халат, достал толстую замусоленную книгу и еще что-то, чего Федюшка никогда не видел. Невнятно забормотал в бороду, порой даже начинал петь, но нельзя было разобрать ни одного слова.

Когда Федюшку начали опускать в дежу с водой, он закричал и расплакался. Но дедушка и старуха взяли его и насильно окунули в воду. Старик в капоте что-то прочитал и перекрестил его.

Всю обратную дорогу Федюшка молчал. Сердился на деда, который придумал такую поездку и купание. И все же смутно в его душе возникала связь между поездкой и непонятным исчезновением мамы. Он не мог догадаться, в чем эта связь, но ему казалось, что связь есть, есть смысл и в поездке, и в купании.

Когда вошли в избу, бабушка расплакалась, поцеловала Федюшку в лоб и тоже перекрестила, как тот старик в капоте. Потом повесила на шею внучку маленький крестик на голубеньком шнурке:

— Носи, внучек. Не снимай!