— Что ты, бог с тобой, православные мы, — пролепетала Анна Ивановна.

— Православные! А это что! — и кивнул в сторону Федюшки. Только теперь заметил крестик на груди ребенка. — Ишь, крестик повесили! — пьяно икнул и харкнул в угол. — Бога хотите обмануть? Врете! Бога не обманете. И новую власть не обманете! — протянул к Федюшке руку и дернул за крестик. Но крепкий шнурок только врезался в шею ребенка. Федюшка закричал.

Анна Ивановна бросалась к Жаброву:

— Что делаешь, окаянный!

Стоявший рядом с Жабровым полицай, видимо, был обучен и на такой случай. Одним привычным ударом отшвырнул Анну Ивановну к порогу. На грех, у самой двери под лавкой лежал топор. В беспамятстве Анна Ивановна схватила топор и бросалась на Жаброва. Жабров отскочил в сторону и, матерясь, выхватил из кобуры парабеллум.

— Ах ты, большевистская зараза! На законную власть при исполнении служебных обязанностей нападаешь?!

Два раза выстрелил. Анна Ивановна согнулась в пояснице, постояла, как бы в раздумье, схватившись руками за живот, и упала лицом в пол.

Услышав выстрелы, Федор Кузьмин вскочил в избу и бросился к жене. Жабров тихо, по-кошачьи, подошел к нему сзади и рукояткой парабеллума ударил по затылку. Федор Кузьмич свалился рядом с женой.

— Сашко! Тащи щенка! — приказал Жабров сутулому и тощему полицаю с длинным — словно дверью прищемили — лицом. Сдернул со стола скатерку и вытер рукоятку пистолета.

— Одеть мальчонку? — вопросительно посмотрел Сашко на начальника.

— Что за нежности при нашей бедности, — растянул Жабров складки у рта.

Полицай схватил онемевшего от страха Федюшку, ногой толкнул дверь и уже в сенцах быстрым привычным движением сорвал с шеи мальчика крестик, пугливо оглянулся — не увидел бы Жабров — и легко швырнул Федюшку в кузов автомашины.

Жабров вышел на крыльцо, заглянул в кузов. Уставился на Сашко оцинкованными глазами.

— Гони крестик. Ни с чем не разминешься, босяк!

Сашко покорно полез за пазуху, вытащил крестик с порванным шнурком и с дурацкой ухмылкой на прищемленном лице протянул Жаброву. Тот небрежно сунул крестик в карман, сел в кабину, приказал шоферу:

— Валяй! Еще в Сковородино заехать надо!

Машина укатила. Соседи, слышавшие крики и выстрелы в избе Хворостовых, сразу не решились пойти туда и посмотреть, что произошло. Случалось, полицаи возвращались назад…

А дверь в избу Хворостовых чернела распахнутой настежь, словно на дворе лето.

Первой садом, озираясь, пробралась к Хворостовым дочь соседки Степаниды Ксюша. Крадучись, взошла на крыльцо, заглянула в горницу. Выскочила как ошпаренная, закричала, сзывая людей:

— Помогите! Помогите! Беда!

Трудно поверить, чтобы за одну ночь человек мог так постареть. Еще вчера Федор Кузьмич Хворостов был крепким матерым мужиком. Легко и молодо нес на широких медвежьих плечах молотобойца свои шестьдесят лет.

Мутное медленное мартовское утро, заглянув в избу Хворостовых, увидело в ней старика. Не так, знать, просто всю долгую, как жизнь, ночь просидеть над трупом жены. Щедро пробилась седина в бороде и усах, голова и раньше была белая. Ослабели, одряхлели плечи, согнулась спина. Старость поселилась в запавших глазах, в дрожащих руках.

Схоронили Анну Ивановну на следующий день, быстро, как бы даже тайком. Знали, что гитлеровцы и полицаи не допускают сходок да шествий. Староста Егор Матрехин — от греха подальше — в тот день с утра уехал в район: дескать, знать ничего не знал и ведать не ведал.

Все заботы о похоронах взяла на себя соседка Степанида с дочкой Ксюшей: и место на погосте выбрали, и могилу выкопали, и покойницу обрядили в последний путь. Федор Кузьмин сидел над гробом жены безучастный, со всем соглашался, только кивал головой. Вроде умом тронулся.

Ксюша принесла Федору Кузьмичу миску сметаны и ломоть ржаного хлеба:

— Поешьте, дедушка!

Федор Кузьмич покорно макал хлеб в сметану, равнодушно, механически жевал, не замечая вкуса.

С кладбища Федор Кузьмич вернулся в сумерки, совсем больной. В избе пусто, холодно. Надо бы протопить, но так устал, так ломило поясницу, что, не раздеваясь, даже не скинув валенок, лег на кровать, натянул на голову тулуп.

В полудреме вспоминались далекие, давно забытые, дни: как бегал через Сорочий яр в Вербное на свидание с Анюткой Сотниковой; как все Троицкое с плачем и причитаниями провожало в августе четырнадцатого года на войну с германцами; как лежал в Джанкое в тифу, а за лазаретным открытым окном цвела крымская персиковая весна…