— Назовите причину развода.

Антон Николаевич промямлил что-то невнятное, а потом начал долго и нудно объяснять, путаясь и смущаясь, смущаясь и путаясь. Судья предупреждающе взглянул на часы. Там, за маленькой дверью, в зрительном зале на простых деревянных скамейках дожидались своей очереди полтора десятка распаренных мужчин и женщин. Судье предстояло всех их принять.

Запутавшись окончательно, Антон Николаевич вынужденно сослался на собственноручное заявление, где причина была сформулирована предельно кратко и достаточно убедительно: выявившаяся психологическая несовместимость, но судья Тоник нетерпеливо и даже, пожалуй, раздраженно дернул плечом — в том смысле, что какая, мол, ерунда, двадцать лет совмещались, а теперь вдруг выяснилось… Несерьезно. Неубедительно. В высшей мере сомнительно. Судью интересовала истинная причина. Она и есть истинная, заверил Антон Николаевич, хотя и его самого то, что теперь выяснилось после двадцати лет совместной жизни с женой, поражало не в меньшей степени. Однако причина тем не менее была истинной и серьезной. Куда уж истиннее? Куда серьезнее?..

«Этому никто не поверит». — «Как это?» — «Так. Укажите более вескую». — «Какую?» — «Ну не знаю: другая семья. Что-то еще. Иначе вам будет отказано в иске…»

Тоник-судья ерзает в своем мягком кресле, кривит губы в циничной усмешке. А Антона Николаевича начинает трясти. Он тянется в карман за таблеткой. Тогда судья говорит: хорошо, оставьте заявление, суд рассмотрит. Явитесь такого-то числа. Повестки выписывать?

Суд рассмотрит… Какой там еще суд? Он один и есть суд. Собственной персоной. Его модная спортивная куртка, точно такая, как и у настоящего Тоника, висит на вешалке, прибитой к стене. Черный кейс с фирменной наклейкой — тут же на стуле. Дьявольская какая-то игра.

Суд идет!

Но уже деловым, хотя и несколько торопливым шагом. Совсем не так, во всяком случае, как месяц или два назад шел Антон Николаевич, выходил из маленькой двери в стене и — мимо подиума с тремя пустыми судейскими креслами, с торчащими над длинным столом, будто языческие идолы, стрельчатыми спинками — мимо и прочь: по узкой, крутой лестнице вниз, скорее на свежий воздух.

Теперь они приходят вдвоем. Им вдвоем предлагают сесть. Тоник-судья бубнит: вы-знакомы-с-заявлением-истца?.. Жена неопределенно пожимает плечами. В смысле: знакома. В смысле: нет, не очень. В смысле: какое это имеет значение?

— Разъясняю ваши права и обязанности…

Он продолжает что-то гнусавить, играть, твердить заученное, крутить колесо запущенной машины. Спортивная куртка на вешалке. Рядом на стуле — кейс с наклейкой. От жены пахнет духами. Теми самыми, которые он ей подарил. Канцелярский стол завален картонными папками.

— Совместно с женой не проживаю…

Наконец-то глаза оживляются. Кажется, только этих слов и ждал. Немигающий взгляд из-за темных очков.

Кто из них двоих был убийцей женщины, от которой пахло французскими духами? Кто стрелял в упор? Кто опускал топор?..

Кровь, предсмертные стоны, хрипы, агония. И вот все кончено. Головы лежат отдельно в корзине. Их уносят. Уже просто обыкновенное, рядовое дело.

Таким было то утро занимающейся свободы.

Суд идет! Прошу всех встать.

Все встают.

Встают мужчины и женщины. Распахнутые пальто, косынки, платки. Он тоже поднимается со скамьи, где сидел. Поднимается, скрипя кожей. Он, Кустов Антон Николаевич, образование высшее, в-быту-ведет-себя-правильно.

Поднимается и она.

Муж и жена, в свой последний час, взявшись за руки, с высоко поднятыми головами, они вместе всходят на эшафот.

Суд идет.

Он просто торопливо выходит из той самой двери в стене, за которой висит на вешалке спортивная куртка Тоника и лежит на стуле его черный кейс.

Трое судей гуськом поднимаются на возвышение. Тоник-судья, привычно дернув носом, поправляет темные очки, опускается в центральное судейское кресло, возится с бумагами и бумажками. Заседатели занимают боковые места.

Все вокруг Антона Николаевича начинает кружиться волчком, пол уходит из-под ног, пульс пропадает, лицо белеет, сознание отключается. Он умирает на виду у всех от инфаркта, инсульта, сердечной недостаточности, разрыва аорты, цирроза печени — этот одинокий старик, один из тех, кому никто не подаст последний стакан воды, на ком держится статистическая сводка повышенной смертности среди разведенных. На виду у этих чужих, разомлевших от жары людей в верхней одежде и без головных уборов, словно бы уже присутствующих на похоронах.

Господи, спаси и помилуй! Спаси и помилуй раба твоего, обделенного родительской любовью, семейным счастьем, настоящей дружбой, всю жизнь жаждавшего человеческой ласки, сочувствия и тепла, а теперь рвущегося к неограниченной свободе как к единственному пристанищу, последнему приюту, где никто не предаст и не присвоит душу живу. Дай умереть на воле — только не здесь…

Он слышит какой-то шум, ропот, шепот, разговор. За окнами дождь, ливень, течет по стеклам.

— Слушается дело… — бубнит Тоник. — Истец… Истица… Клоп. Клопица… Ответчица — Балетница. Балерина — Сплетница…

— Довольно! — просит Антон Николаевич. — Хватит…

— Привет! — ухмыляется Тоник.

Сквозь просветляющуюся пелену непроглядной хмури проступает шапка черных волос, набыченная шея, выпученные глаза профессора Петросяна. Рядом — сестра с опустошенным маленьким шприцем. Синие шторы. Искусственный свет.

— Ну что, немного получше? — нарочито бодрым голосом спрашивает профессор. — Ничего, поправитесь. Уж как-нибудь вытянем вас, любезный…

53