Окно в Охотничьей комнате распахнуто настежь. Воздух пахнет цветущими розами и свежескошенной травой. Поток солнечного света дробится на лаковой поверхности паркетного пола. Триэс рывком поднимается, замечает в углу свой туго набитый портфель, кем-то заботливо сюда принесенный. Достает умывальные принадлежности.

Просторная светлая ванная облицована розовым. Из отдушины под потолком свисает зеленый стебель, незаконно забравшийся внутрь по внешней стене дома. Кажется, точно такое же растение с круглыми листьями, но только куда более тщедушное, растет и у них в лаборатории — жалкий, безымянный стебелек в горшке на подоконнике.

В зеркале во всю стену Триэс видит собственное отражение. Вода шипит и пенится, покалывает плечи. Зеркало затуманилось. Изображение неясно, фокус сбит. Триэс набирает полный рот пузырчатой воды, пускает сильную струю. Веселящийся Тритон, резвящийся подросток, он вновь испытывает пьянящее чувство легкости и свободы. Вибрирует пленка стекающей по зеркалу воды. Изображение вновь становится ярким.

Он наскоро вытирается, закутавшись в одно из свежих махровых полотенец, висящих на вешалке. Босиком возвращаемся в комнату.

«Когда они собирались прислать машину?»

«Кетены. Кротоны. Тритон…» — повторяет он вслух, расхаживая по жесткой, приятно щекочущей подошвы медвежьей шкуре.

«О чем мы тогда не договорили с Аскольдом?» — пытается вспомнить. «О чем таком важном?» — бормочет под нос и вдруг замирает, прислушивается. Будто вдруг вспомнил. Услышал. Будто что-то там хрустнуло. Что? Где? Какая ветка?

«Лань. Пума. Лама…»

Подходит к трюмо, нетерпеливо вытряхивает на мраморную столешницу из красной папки блокнот. Движется как во сне. Что-то быстро записывает.

Какие-то формулы, значки, закорючки.

Снова прислушивается. И опять пишет.

Улыбается. Слезы навертываются. Губы дрожат Шутка ли: три года небытия…

Суеверный страх. Боязнь верить.

Но пульс появился. Факт.

Значит, все-таки обошлось, миновало?

Каскад идей. Кровотечение мыслей. Пантагрюэлевский понос.

Живой! После стольких безрадостных, безнадежных лет сиротства, глухого молчания, дряхлой старости, голодной диеты, медленного умирания. Неужели живой?!

«Кротоны, кетены, тритоны, лактоны…»

Шершавая, колючая, шелковистая медвежья шерсть.

«Батоны, кануны, каноны, кальсоны…» — мурлычет под нос Сергей Сергеевич, точно все эти бессмысленные, дурацкие созвучия помогают отыскать другие, полные глубочайшего смысла.

Снова хрустнуло. Шорох. Шепот.

«Какой же ты молодец, Аскольд! Умный мальчик. В твоих кетеновых идеях, в кротоновых бреднях что-то действительно есть. Некая жемчужина в навозе. Теперь погляди, что придумал я».

Что ты придумал?

«Кротоны — в кетоны. Кетоны — в кетены. Кетены — в батоны. Батоны — в дерьмо. Дерьмо — в кимоно…»

Ну и загнул!

В дверь Охотничьей комнаты робко стучат. В дверь Охотничьей комнаты стучат чуть громче. Триэс не слышит. Сидит в одних трусах на краешке кровати и как сумасшедший неистово строчит в блокнот какую-то абракадабру, какие-то каракули — клешневидные, хвостатые, закрученные в змеиные клубки.

Стучат еще и еще.

Триэс опять не слышит?

Черта-с-два! И видит, между прочим, не хуже, стоглазый Аргус: и шкуру на полу, и ружье на стене, и просунувшего голову в дверь вчерашнего молодого человека. А еще — холл гостиницы «Приэльбрусье», и бегущую по цветущему лугу Инну, и беспомощно разводящего руками Аскольда, а также Машинный зал Института химии, Ласточку, Каледина, Сироту, тщедушное растение на подоконнике, выходящую из пены морской Афродиту, кетены, кротоны, бутоны, розы в саду, подъехавшую к дому «волгу», и даже доцента Казбулатова, побрившегося и благоухающего поутру дорогим одеколоном совместного французско-русского производства, он видит в эту минуту насквозь.

«Напоили вчера, черти, до потери сознания, — вспоминает со смехом, не отрывая шарикового карандаша от бумаги. — Вещи в номер доставили, сафьяновую папку выдали…»

— Сергей Сергеевич!

— Заходи.

— Я подожду…

«Ага, смутился, — отмечает про себя озорно. — Голого профессора испугался». — И резко перекидывает страничку, едва в порыве не оторвав.

И продолжает строчить, не поднимая головы. И думает одновременно о тысяче вещей, теряя ощущение времени и ориентацию в пространстве.

— Сергей Сергеевич!

— Сейчас.

— Опаздываем.

Приходится прерваться.

Тело гудит как струна контрабаса. Легкий немнущийся костюм, кремовая рубашка, широко завязанный галстук. Глаза блестят.

Звонкий перестук профессорских каблуков по винтовой лестнице. И приглушенный — сопровождающего.

Распахивается дверца черной «волги». И вот уже свистит ветер. Стекло приспущено. Расслабленная рука маэстро на спинке переднего сиденья.

И вот — прибыли. Острый носок полуботинка выныривает из жаркого бархатного нутра машины. Заждавшийся доцент Казбулатов спешит навстречу. Кто-то еще подбегает. Профессора окружают, сопровождают, ведут.