— Ошибаетесь, — возразил Триэс. — Еще как зависит! От того, кто. От того, как. Это, скорее, у вас нет свободы выбора. Дайте разным квалифицированным переводчикам один и тот же текст — и получите одинаковые переводы.

— Ну уж нет… В истории известен всего один такой случай, — не согласился на сей раз Андрей Аркадьевич. — Я имею в виду историю семидесяти двух старцев. Они взялись по распоряжению египетского царя перевести Ветхий завет на греческий язык. Переводчики не общались друг с другом, но когда тексты сверили, они совпали. Слово в слово.

— Вот видите.

— Так ведь тут — божественное провидение!.. Поверьте, даже вечные истины невозможно перевести однозначно на язык своего времени, поскольку истины живут дольше произведений искусства. Я всегда считал, что не следует переводить слова. И даже не всегда — смысл. Важно передать восприятие, впечатление… Настоящий перевод, если угодно, являет собой нечто большее, чем оригинал. Во всяком случае, безусловно, более полное, живое и действенное. В этом суть и движущая сила прогресса. Судите сами. Разве не перевод приносит оригиналу широкую известность? Он способствует чужой славе — славе автора, а не переводчика, это важно подчеркнуть. С тех самых пор, когда язык стал объединять и разъединять людей, переводу выпало на долю нести в себе не только новое эстетическое, но и этическое начало.

— Помилуйте, этика тут при чем?

— Тут, Сергей Сергеевич, и этика, и эстетика, и научный метод, и художественный инстинкт. Усилия автора соединяются с усилиями переводчиков. Тут мы видим соединение многих усилий, на протяжении веков, и как следствие — создание невиданного мощного энергетического потенциала. Но главное, конечно, инстинкт. Инстинкт и суммирование многих разнонаправленных усилий. Понимаете, о чем я толкую? Слияние науки и искусства при переводе происходит на границе анализа и синтеза. Но существует и промежуточная зона — загадочная, ничейная земля, некое колеблющееся силовое поле, образующееся в момент перехода из одной языковой стихии в другую… И вот здесь-то можно полагаться только на безошибочный инстинкт…

— Вы обрисовали картину, поразительно схожую с так называемой «зонной плавкой», — по-своему истолковал сказанное Триэс.

Рассуждения Андрея Аркадьевича как нельзя более отвечали внутреннему состоянию, в чем-то родственному мучительному переходу вещества из аморфной формы в кристаллическую, когда, уже расплавленное, оно, исподволь очищаясь, стягиваясь и внутренне напрягаясь, точно от боли, выстраивает из самого себя сначала едва заметные, потом все более отчетливые геометрически правильные структуры.

— Пусть «зонная». Или любая другая, Хотя ваше определение — просто великолепно. Зонная плавка. Замечательно! Переплавка образов, слов, понятий. Подарите мне это название, а? Уверяю вас, такая очистительная плавка лежит в основе любого перевода.

— Может, не только перевода? — высказал сомнение Триэс.

Он окликнул официанта. Андрей Аркадьевич полез за бумажником, Инна расстегнула кошелек.

— Не надо, друзья, — остановил их Сергей Сергеевич. — Позвольте мне. Я думаю, такая увлекательная лекция Андрея Аркадьевича стоит обеда.

ГЛАВА VII

1. СЕДЬМОЕ ПИСЬМО СЫНУ

Во вторник днем в обеденный перерыв Валерий Николаевич Ласточка писал письмо своему старшему сыну от первого брака. С мальчиком от второй жены он был не так близок, тот более походил на мать и его воспитывал теперь другой человек, а этот с годами стал вылитой копией отца, и, обращаясь к нему, Валерий Николаевич обращался как бы к себе самому, к своей душе, совести, разуму.

Поначалу детям, с которыми он не жил, много внимания уделяла общественность Института химии. Каждый праздник они получали праздничные открытки с поздравлениями и стихотворными пожеланиями вроде:

Ты расти и поправляйся,

Физкультурой занимайся.

Однако давно уже местком не поздравлял старших сыновей — то ли потому, что они вовремя не вняли добрым советам общественности, то ли вышли из возраста, находящегося в сфере месткомовских забот.

Ласточке-отцу до тех пор не давали покоя укоры совести, пока он твердо не решил вступить со старшим сыном в обстоятельную систематическую переписку. А поскольку Валерий Николаевич ко всему, за что только ни брался, относился с той же серьезностью и ответственностью, с какой занимался научной работой, первые же эпистолярные опыты поставили перед ним ряд вопросов этического, педагогического и историко-философского характера. Приступив к изучению многочисленных литературных памятников по необходимости, так сказать, отцовского долга, Валерий Николаевич услышал в своей душе горячий отклик отзвучавшим давно голосам. Пожалуй, он всегда имел склонность к абстрактным размышлениям на моральные темы, но лишь теперь склонность эта получила толчок для всемерного развития.