К третьему я пришел совершенно случайно, усталый путешественник, измученный экивоками ренессансных строений, пустынными горбатыми улицами, крошечными замками для одного и уютными замками для двоих. Я шел к нему, как бы догадываясь, что здесь, в Буде, должно быть что-то еще, некая игла в яйце, в которой скрыт основной смысл, некое старинное дерево, под которым собака зарыта.

И когда наконец силы земли и неба убедились в том, что я выдержал искус и вынес возложенные на меня испытания, и решили, что я пришел в себя настолько, что могу вновь приблизиться к сфинксу и услышать его третий вопрос, они легонько, так, что я этого почти не заметил, втолкнули меня в Танчич Михай утцу, которая и вела к цели.

МАТЬЯШ

Это третье и в самом деле оказалось иглой — шпилем готического собора венгерского короля Матьяша, знаменитого владыки эпохи Ренессанса.

Снова готика! Сварное сооружение из колючей проволоки. Красиво, ничего не скажешь, да и современно, пожалуй. Этакая разъеденная солью подводная скала. Сочетание ущербности и могущества — печальное свидетельство эпохи.

Я обошел готический сталагмит, углядев розетку над входом и покрытые глазурью башенки. Наверху шпиль, похожий на хвост глубинного морского чудовища, а внизу две интуристки, увлеченные фотосъемкой собора. Осмотрев все это, я решил, что с меня на сегодня хватит, и направился к брустверу Рыбацкого бастиона не столько затем, чтобы повнимательнее разглядеть сахарные головы с кружевными фижмами этой изящной достопримечательности Будапешта, сплошь засиженной туристами, сколько для того, чтобы спуститься на дунайскую набережную и пройти по ней до здания Технического университета на Ирини Йожеф утце.

Интуристки тоже, кажется, собрались уходить и делали свои последние щелк-щелк! Все возможное они сняли, получили, так сказать, в безвозмездное личное пользование, а что еще нужно туристу? Щелк-щелк — и можно двигаться дальше.

Из разрозненных реплик гидов и околособорной публики я понял, что в соборе Матьяша происходили коронации венгерских королей и что турки в свое время использовали его в качестве мечети. В моем блокноте уже значились украшенные куполами и мраморными колоннами будайские купальни, сохранившиеся со времен турецкого ига XVI—XVII веков, и крутая сорвиголова улица с мусульманским названием Гюль-Баба.

Я направлялся к дунайской набережной, но неожиданно повернул назад и вернулся к собору — сам не знаю зачем. Не могу вспомнить причины и даже не сумею, пожалуй, подыскать подходящего повода для объяснения. Должно быть, то были силы земли и неба, которые втолкнули меня в Танчич Михай утцу — маленькую улочку, крыши домов которой покрыты мелкой почерневшей от времени черепицей с едва проступавшим теперь, а некогда доминирующим красным цветом.

Я вновь приблизился к собору Матьяша. Было по-прежнему пасмурно. Людей на площади осталось мало. Последний набег туристов миновал, а следующему не пришло время. Я оглядел собор и собрался уходить.

«Здесь что-то есть», — услышал я странный шепот, но, когда обернулся, рядом никого не было.

Что же? — пытался понять я, в который раз разглядывая узкие окна и сюрреалистические детали архитектуры, определенно напоминающие фотографические лики собора Парижской богоматери.

«Здесь ищи, здесь», — шептал голос, на который я больше не реагировал. И правда, я искал добросовестно, но ничего не смог разглядеть. «Хватит, — подумал я. — Хватит с меня этой готики и этих голосов. Как видно, я схватил простуду — вот и мерещится всякая чертовщина».

— Здесь ищи, здесь.

— Всего хорошего.

Наверно, силы земли и неба всполошились не на шутку, потеряв власть над своим подопечным, потому что именно в тот момент, когда я окончательно решил уйти, я отчетливо услышал голос, который сказал: «Внутрь иди». И я пошел.

Внутри собор был в лесах, в металлических, кое-где поржавевших конструкциях. Я прошел по запыленному, выложенному плиткой полу и услышал тягучие звуки, которые доносились откуда-то справа и усиливались по мере моего продвижения. В соборе Матьяша играл орган. Я замедлил шаги. Музыка подчинила их своему ритму, и я шел теперь очень медленно, медленнее, чем на приеме в Венгерской национальной галерее. Я шел так медленно, точно на ногах были гири. Звуки сначала усиливались, потом достигли предела. Притвор кончился, и я оказался в храме, который был пуст. По обе стороны стояли запыленные деревянные скамьи. Охристые, мягко сходящиеся в купол стены излучали золотой свет, а из окон, залатанных синими и желтыми кусочками стекол, проникали колючие, режущие глаз лучи дня.

Чем больше я всматривался в витражи, тем более непонятным казался достигаемый с их помощью зрительный эффект. На них невозможно было смотреть долго — начинали болеть глаза. От них невозможно было оторваться. Электрическая дуга, пламя ацетиленовой горелки, вспышка магния представляли собой всего-навсего неяркий свет дождливого дня, поглощенный в значительной мере цветными стеклами витражей.

Оконца пылали, спокойный теплый свет освещал помещение храма, и звуки органа, вздымающиеся к куполу и оседающие медленно, как пена морская, эхом дробились на мельнице осколчатых окон.

Я сидел на скамеечке для молящихся, пытаясь постичь, что такое свет, от чего зависит его яркость, и недоумевал, как можно увеличить яркость, уменьшив интенсивность света. Неужели правда существует тайный способ превращения льда в пламень?

Таковы были эти витражи — наглядные пособия азов диалектики в метафизическом классе средневековья.

Свод поддерживали трубчатые колонны, мозаичный пол по цвету напоминал морское дно. Нутро, душа храма являли собой антитезу колючим наружным стенам, антитезу сталагмиту. Это была воплощенная в архитектуре притча о ежике с острыми иглами и нежным телом. Даже сплетения железных строительных конструкций не могли лишить храм мягкости и совершенства. Это была готика в ее новом качестве — «готика изнутри».