Что ты видишь, художник? Истину? Оболочку предметов? Плоды разгоряченного воображения? Извечный агностицизм, сопутствующий творчеству, в современной антониониевской окраске цветного широкоэкранного фильма «Блоуап». Не игра ли то в теннис несуществующими ракетками? Не пустые ли выдумки мечтателя?..

Слово «блоуап» — результат синтеза двух английских слов. Blow означает дуть, раздувать (огонь, например), пускать (пузыри), хвастать, тяжело дышать. Up — означает приближение, указывает на истечение срока, на завершение или на результат действия, на увеличение, повышение в значении, на близость или сходство, на более высокое положение. Глагол «blowup» переводится на русский язык как надувать, раздувать, взрывать, взлетать на воздух, выходить из себя. В фотографии это слово означает: увеличивать.

Я вышел из зрительного зала, ушел с зеленой поляны, из ателье мод, покинул фотоателье Антониони, чтобы очутиться на оживленной вечерней Мартирок ут. Шел пешком по Малому Кольцу Пешта в сторону отеля «Университас», преследуемый антониониевским вопросом: «Видел ли то, что видел?» Видел ли Буду, Пешт? Достаточно ли шести дней, чтобы рассмотреть их? Может быть, я видел вовсе не их, а свое о них представление, неразрывно связанное с особым положением иностранца и с воспоминаниями об Эржебет Венцел, моей сокурснице? Даже не о ней — о ком-то другом. Ведь как ни стремись слиться с чем-то тебе не принадлежащим, все равно останешься частицей своей судьбы, страны и до конца сможешь понять и постичь только ее.

Болезнь, легкая простуда, схваченная на горе Геллерт, вспыхнула теперь с новой силой. Но в моем распоряжении оставалось еще полтора дня, неполных сорок часов, за которые я должен был разыскать Эржи и получить неопровержимые доказательства тому, что видел то, что видел.

САБАДШАГ ХИД — МОСТ СВОБОДЫ

Фильм «Блоуап» оказался своеобразным будапештским хорвирапом, что по-армянски значит глубокое место, подземелье. Недаром эти слова созвучны. Он явился незапланированным программой IBUSZ испытанием иностранца и путешественника глубиной. Я бы даже сказал: искушением глубиной. Почти завершив ответственные опыты и совсем было собравшись покинуть лабораторию, он вдруг получил данные, заставившие его усомниться в достоверности предыдущих результатов. Путешественник по суше уподобился капитану, который преодолел океан на утлом суденышке, пережил вместе с командой морские болезни, штормы и шквалы и увидел наконец очертания долгожданной новой земли. Но то оказался свой берег, от которого он некогда отплывал. Какая-то роковая ошибка заключалась в его расчетах.

Иностранец никак не мог выбрать, куда бы ему зайти, чтобы перекусить, несмотря на то, что цукразды, эттеремы и прессо встречались на каждом шагу и были полупусты. Возможность выбора, пусть даже выбора эттерема, где можно поужинать, именно она определяла свободу действий в жестком регламенте дней, отпущенных на путешествие. Очевидно, неудовлетворенность по поводу утомительного балансирования на грани «вижу — не вижу», «понимаю — не понимаю» могла быть частично компенсирована свободой выбора.

Я свободен, раз могу выбирать. Раз я выбираю — значит, разбираюсь. Примерно так рассуждает иностранец, задетый критикой фильма «Блоуап». Вдруг у него начинается зуд, чесотка свободомыслия. Он чувствует себя богачом, имея три сотни форинтов в кармане и несколько десятков часов времени. Ибо времени, как и денег, иностранцу отведено лишь столько, сколько отведено. На все его опыты дано меньше восьми дней, и, как при работе на редкой, не ему одному необходимой установке, он должен уложиться в столь малый для поисковых исследований срок, получить надежные результаты и, как только время истечет, уступить свое место другим.

Итак, деньги и время — та валюта, которую иностранец может потратить, и щедрость его сродни отчаянию. Ограниченность возможностей, вынуждающую его быть скупым, он пытается восполнить выбором эттерема, ощущением свободы, которое заставляет его быть щедрым.

Не зная языка страны, приходится, в придачу к деньгам, отдавать за каждую мелочь массу времени, множество словесных знаков различной государственной принадлежности из скудных своих запасов, будь то чашка кофе, авторучка или подарок для жены. (Не те, эти, пожалуйста. Не эти. Красные. Ред щоуз. Третьи с краю. Айн, цвай, драй.)

Сравнивая, соизмеряя и дополняя свои предыдущие опыты опытом итальянского кинорежиссера, я шел по Малому Кольцу, пока жажда не загнала меня в маленькую кофейню. Одной чашки кофе оказалось мало, и я выпил две — первую за четыре, вторую за три форинта. Кажется, так. Какая-то разница, во всяком случае, имелась, и обусловлена она была тем, что первую чашку я пил сидя и мне подавала официантка, вторую — стоя у стойки. Кофе и в том и в другом случае имел одинаковый вкус, и вода, к нему подаваемая, была одинаково низкой температуры. За ручкой прессо стояла женщина, похожая, как и та, в ресторане «Адама Сорцо», на рыжеволосую девушку Мане.

Вот и все. Я ходил по Пешту, как по квартире, в которой прожил много лет и которую собирался покинуть теперь навсегда. Ходил и спотыкался о расставленные невпопад чемоданы.

Мне больше ничего не хотелось познавать. Желание просто жить на улицах этого города, дышать его воздухом подавило все остальные. Что-то расковывающее, освобождающее, облегчающее силу земного притяжения было заключено в нем.

Я почти заблудился в хитросплетениях улиц. Попав в прохладный поток воздуха и оглядевшись, понял, что вышел к Дунаю. Четыре распластавших крылья орла, расположенных на самых высоких точках моста через реку, служили ему украшением и охраной. На том берегу виднелась гора Геллерт. Я раскрыл карту. Это был Сабадшаг хид — мост Свободы. Перейдя по нему Дунай, оказываешься в Буде, рядом с гостиницей «Геллерт», откуда до Ирини Йожеф рукой подать.