Продолжая наблюдать световые эффекты готических витражей, я пытался объяснить их высоким расположением окон над низко лежащими облаками. Но что значили эти объяснения, если сам собор был подобен воздушному кораблю в полете.

Я вновь чувствовал себя здоровым и не замечал недомогания, которое было вызвано, конечно, сыростью и продолжительной прогулкой по Буде.

Очередная партия туристов гуськом прошла мимо и скрылась в боковом помещении, где находился музей. Они с любопытством разглядывали меня, пытаясь понять, что я здесь делаю.

На самом деле я ничего не делал. Просто сидел на пыльной скамейке и убеждался в том, что опыт горы Геллерт подтверждался новыми неопровержимыми данными собора Матьяша — «этакой разъеденной солью подводной скалы». Очередная серия «опытов изнутри» вносила необходимую поправку к отработанной методике эксперимента.

ГОЛОС ЭРЖЕБЕТ ВЕНЦЕЛ

В четверг вечером все участники симпозиума из космополитического театра витрин и улиц Пешта перебрались в Национальный венгерский театр.

Театр Эркеля — новой постройки здание — расположен в Пеште на Кёзтаршашаг тер, неподалеку от Ракоци ут. В восемь часов вечера здесь должен был начаться концерт государственного национального ансамбля Венгрии.

Я подумал: что, если Эржи окажется здесь, среди делегатов симпозиума или среди гостей? Мы оканчивали один институт, у нас одна специальность. А теперь мы собрались все вместе в театре Эркеля впервые после торжественного открытия симпозиума и приема в национальной галерее, разрозненные ранее десятками аудиторий и секционных заседаний. Но ни в фойе перед началом концерта, ни в многоместном зрительном зале я не нашел Эржи. Либо ее не было здесь, либо я искал не там, где следовало.

Свет погас, и я вынужден был прекратить поиски. Что-то странное творилось со мной в тот вечер — видимо, продолжение болезни, подхваченной на горе Геллерт и на сырых улицах Буды. Я проваливался куда-то, впадал в забытье, видел цветные сны и пробуждался от аплодисментов. Сны разворачивали декорацию предгорий Карпат, по которым мы бродили с Эржебет Венцел.

…Закарпатье, студенческий лагерь, тысяча девятьсот неважно какой год. Мелкая речушка, цепной мост («ланцхид» по-венгерски). Ланцхид Сечени и Эржебет хид — будапештские мосты. А тот — подвесной, скрипучий. Омут, камни. Бесконечная гряда холмов, опушенных травами, и две маленькие удаляющиеся фигурки. («Ты меня любишь?» — «Я люблю тебя».) Колючий репейник, зной, будто подстриженные, головы холмов.

А помнишь, Эржи, вечера в «Колыбе», в маленькой закарпатской корчме, в километре от студенческого лагеря? И нашу дорогу — петляющую тропу. Гигантские деревья, обрыв. Корчма «Колыба» — имитация разбойничьей венгерской чарды прошлого столетия. Грубосколоченные столы, скамейки, отгороженный деревянным заборчиком уголок корчмарши и открытый очаг, где жарят мясо.

Эржи Венцел, королева чардаша! Как отчаянно играли музыканты! Конечно, скрипач был не так роскошно одет, как этот, на сцене — в коже, атласе и серебре, но пританцовывал, подыгрывая тебе, так же игриво: давай-давай-давай! И смычком своей скрипки дирижировал едва-едва.

Эржи Венцел — королева чардаша. А скрипач тот был королем, абсолютным монархом. Давай-давай-давай! Мы слушали чардаш, жарили мясо, и это было в студенческом лагере в тысяча девятьсот каком-то году…

Черт возьми, Эржи, что за новые противоречивые опыты? Избалованный столичный житель, я никогда не любил ансамбли. Ты ведь знаешь: все эти березки, дубинушки, лезгинки, праздничные концерты по телевидению — все это было не по мне. И в голову никогда бы не пришло. Как лучше объяснить?.. Сегодня в театре Эркеля, именно здесь, Эржи, я понял, что ты — истинная венгерка. Я знал это всегда, но до конца понял только теперь, окруженный дисциплинированно похлопывающей публикой. Они, наверно, неплохие люди, но никто из них не был в закарпатском студенческом лагере и не знал тебя. От них все это слишком далеко, и я бы предпочел, Эржи, чтобы их не было рядом, чтобы я остался один в зрительном зале. Чтобы мы остались вдвоем.

Куда направимся на этот раз? Прямо на гору, на лесоповал? Вокруг ни дровосеков, ни лагерной нашей ватаги — только ночь и гора…

Я сказал: «ни лагерной нашей ватаги». Разве это было в пионерском лагере двадцать лет назад, и ты была первой девочкой, из-за которой я дрался с соперником на деревянных шпагах в небольшом парке за спортплощадкой? Смутно припоминаю. Пузатый мальчик Купидон натягивает тетиву, целится в меня из своего лука.

Нет, Эржи, это было гораздо позже, хотя и очень давно.

…Вдруг я услышал ее голос. Он звучал в Карпатах и порождал эхо. Это был, пожалуй, не тот голос, каким она обычно разговаривала со мной, и не тот, каким спрашивала: «Ты меня любишь?» Такой голос должен был быть у нее, если бы она пела. В нем словно сплелось все характерное эржи-венцелское, лишь ей одной присущее и принадлежащее: легкость, непринужденность, хрипотца, бег без оглядки, страсть, игра… Я слышал голос, летящий со сцены театра Эркеля, стремительно спускался навстречу ему с той горы, с лесоповала и, оглушенный аплодисментами, сам посылал беспомощно жалкие, ничего не значащие однообразные звуки хлопающих ладоней на перенасыщенную электричеством сцену.