Ближайшим другом Брянчанинова был Миша Чихачев, тихий белокурый мальчик. Оба своими способностями и благонравием резко выделялись из среды воспитанников, однако паче всего боялись гордости, воспитывали в себе кротость и смирение. Вскоре к ним присоединились десять-двенадцать воспитанников; все они стали называть себя «почитателями святости и чести». В то время в русском обществе отмечалось тяготение к католицизму, но они придерживались православия, так как не хотели жить по чужим проповедям. Кружок «почитателей святости и чести» существовал в училище до тех пор, пока Брянчанинов, Чихачев и их товарищи не вышли из училища, но и потом в училище держались традиции кружка. Однако сперва о судьбе Брянчанинова и Чихачева…

Шидловский сделал паузу, и мальчики почувствовали, что судьба эта его особенно волнует.

— Еще в училище, выйдя по окончании кадетских классов на вольную квартиру и поселившись вместе в доме Лопатина на Невском, — продолжал Шидловский, — они вели весьма строгий, можно сказать, монашеский образ жизни и в свободное от учебных занятий время читали философские и богословские книги. Вскоре они решили круто изменить свою жизнь. Этому способствовали их отвращение к духу наживы, который господствовал в инженерном ведомстве; не случайно генерала Ляшевского, инспектировавшего тогда это ведомство, называли «мраморным» — за то, что он весьма наживался на поставках мрамора. Вскоре началась война с Турцией, но молодые люди не изменили своего решения, их не испугало, что некоторые назовут их трусами. Однако добиться отставки оказалось не так-то легко: Николай Павлович, уже ставший императором, узнав об их просьбе, сказал: «Это вздор!» — и приказал их не отпускать. И все-таки друзья настояли на своем. В том же году они поступили в Николо-Бабаевский монастырь на Волге; потянулись годы тихих монастырских трудов, причем оба друга весьма преуспевали на новой жизненной стезе. Между прочим, у Чихачева был прекрасный голос; многие приезжали в монастырь специально, чтобы его послушать. Однажды в Россию приехал известный итальянский певец Рубини; узнав, что Чихачев никогда не слышал его пения, так как у нас духовные лица не могут ходить в театры, он выразил желание петь в частном доме специально для него. В свою очередь и Чихачев спел какой-то духовный концерт; Рубини пришел в восторг и заявил, что никогда в жизни на слыхал такой октавы.

Шидловский рассказывал с неподдельным воодушевлением, чувствовалось, что пример Брянчанинова и Чихачева представляется ему весьма достойным. Глядя на его одухотворенное скорбное лицо, Федя вполне допускал, что когда-нибудь Шидловский тоже уйдет в монастырь. Что ж, каждому свое! Ему самому, Феде, это и в голову не приходило: он хотел жить и быть свободным, а монастырская келья — та же тюрьма, могила.

— Возвращаюсь, однако, к училищу, — продолжал Шидловский, вдруг словно спохватившись, что уклонился в неинтересные для мальчиков детали и подробности. — Я уже говорил, что после выхода из училища Брянчанинова и Чихачева там долго держался дух их кружка. Более всех заразился им Николай Фермор — младший из двух братьев Ферморов, воспитывавшихся в училище. Когда он поступил в училище, традиции кружка уже претерпели значительное изменение, именно утратили свой религиозный характер и превратились в еще более строгие требования общей чести и благородства. Николай Фермор усвоил их вполне и очень скоро испытал от этого большие неудобства. Так, когда после окончания училища инженеры по традиции устроили вечер, чтобы «взбрызнуть» свои эполеты, Николай стал читать стихи собственного сочинения, в которых воспевал бескорыстие и призывал товарищей дать друг другу торжественную клятву, что они никогда не поступят против правил чести и достоинства. На призыв никто не откликнулся, а многие даже шумно запротестовали; тогда Николай сказал, что, если товарищи не поддержат его, он сам принесет такую клятву, и, выпив свой бокал, разбил его, чтобы ни за что другое не пить. И не пил даже тогда, когда кто-то прочел известное застольное стихотворение Пушкина и вслед за поэтом провозгласил тост за разум. И потом он вскоре ушел, чем всех обрадовал.

После выхода из училища многие молодые инженеры, и Николай Фермор в том числе, попали в Царство Польское на постройку крепостей. «Система самовознаграждения» практиковалась здесь весьма откровенно и была поставлена правильным образом, то есть начальник сам входил в соответствующие отношения с подрядчиком работ и поставщиками строительных материалов, а замет «прибыль» делилась на всех и выдавалась каждому вместе с помесячным жалованьем. И вот Николай Фермор уже при первом получении жалованья наотрез отказался от дополнительной, обернутой в особую бумажку, пачки денег, хотя она была куда толще пачки с казенным жалованьем. И не только отказался, но еще и обиделся!

Шидловский остановился и поочередно посмотрел на обоих мальчиков; и тон, и взгляд, и даже сама пауза свидетельствовали о том, что он относится к поступку Фермора вполне сочувственно.

— Ну, против товарищества идти тоже не годится, — вдруг сказал Миша. И Шидловский и Федя посмотрели на него с удивлением.

— Так что же, брать взятки? — Федя в негодовании вскочил, подступил почти вплотную к Мише.

— Не знаю… Он мог бы вообще отказаться… То есть от службы… — неуверенно сказал Миша.

— Так он в конце концов и сделал, — вмешался Шидловский. — Но послушайте, что дальше было. — И он живо, в лицах изобразил, как Фермор пожаловался, что его хотели испытать, как подбивал молодых инженеров образовать союз для взаимоподдержки в честности и бескорыстии; разумеется, над ним только смеялись. Впрочем, смеялись только сперва, а потом стали сторониться, некоторые же откровенно презирали его на прямолинейность и чувствительные нервы. Разумеется, ему осталось только попроситься на другую службу. На новом месте он стал работать так усердно, что поставил в неловкое положение своих товарищей, вовсе не желавших усердствовать. И всюду, где бы он ни служил, от него было только одно неудобство.

— Не понимаю, что вы находите в нем хорошего, — опять сказал Миша.

— Но разве не было людей, которые его любили? — спросил Федя. — Ведь были же люди, которым он нравился?

— Не знаю, — сказал Шидловский. — Знаю только, что сам он все больше разочаровывался в людях, уединился и никому не открывал своих дверей. Постепенно он совсем потерял интерес к службе и пришел к убеждению, что честному человеку вообще нельзя жить на свете. Между тем хлопотами родственников его признали душевно больным и отправили домой. В это время он уже действительно заговаривался и бормотал какие-то странности, — например, когда ему указывали, что в государстве есть сильные лица, которые могут установить порядок, он отвечал, что «они, может быть, и есть, но когда нужно, чтобы они значили то, что должны значить, тогда они ничего не значат, а это значит, что никто ничего не значит». В нем принял участие сам государь, определил ему врача и послал на своей счет лечиться за границу. По приказанию государя его отправили на самом удобном и комфортабельном пароходе «Александр», однако до места назначения не довезли: изверившийся в людях Николай Фермор бросился с палубы в море и нашел последнее успокоение и пучинах волн.

— М-да, невеселая история, — заметил Федя.

— Сам он во всем виноват, просто идиот какой-то, — упорствовал Миша.

На это Федя ничего не сказал, только пристально посмотрел на брата.

— Однако я далеко уклонился от темы, — снова сказал Шидловский. — Приношу вам свои извинения: просто я не мог удержаться, вспомнив рассказы об этих трех отщепенцах училища. Лично меня особенно волнуют первые два, нашедшие свое непосредственное предназначение в служении богу. Быть может, я последую их примеру.