Первый – обозначенная Гегелем структура: сила есть «бытие для другого». Далее благодаря феноменологическому анализу будет обнаружено, что объективации духа возникают не случайно, а под влиянием потребностей человеческого общения. Второй момент: только после того, как на сцене феноменологии появлялись различные, относительно самостоятельные силы (ведь нужно же было составить представление об их сущности, т.е. получить «понятие силы»), после того, как была продемонстрирована в игре сил механика их «выхождения вовне» – после всего этого Гегель выводит на сцену ни много ни мало… «сверхчувственный мир»! Его появление, надо отметить, не будет неожиданным для внимательного читателя-зрителя. Диалектика перехода определена самой сутью разбираемой проблемы. Ведь если порождения рассудка выступают как силы, способные быть относительно самостоятельными и взаимодействующими, если они выходят вовне, приобретают устойчивость существования, если между ними возникают особые игры, то разве все это не означает, что рожден наряду с миром чувственных вещей еще и другой мир, который можно, не впадая в мистику, назвать «сверхчувственным»? И если мир материально определенных вещей, событий назвать, как это делает Гегель, «Diesseits» – «посюсторонним миром», то правомерно обозначить многослойный, внутренне подвижный, «новый мир» обособленных абстрактных «материй-сил», порожденный рассудком, словом «Jenseits» – «потусторонний». Гегель не имеет в виду ничего мистически-религиозного, а только подчеркивает грань между мирами, определяемую их существенно различной бытийственностью. Но возникновение причудливого нового мира питает и новые иллюзии. Они гнездятся вокруг сложной проблемы соотношения двух миров, чувственного и сверхчувственного. Хотя второй мир, как было показано автором «Феноменологии…», возникает именно из игры сил сознания, сознание не опознает его как свой. И это не случайно. Мы подошли к третьему моменту, который Гегель считает необходимым проанализировать во имя прояснения особенностей рассудка.

Рассудок стремится теперь понять им самим порожденный сверхчувственный мир. Понимание это наталкивается на немалые трудности, казалось бы неожиданные. Раз второй мир родился через «явление первого», рассудок пытается уподобить сверхчувственный мир миру чувственному. «Если при этом мыслится, будто сверхчувственное есть, следовательно, чувственный мир, или мир, как он дан (ist) непосредственной чувственной достоверности и восприятию, то это – превратное понимание; ибо явление, напротив, не есть мир чувственного знания и воспринимания как мир сущий, а мир, который установлен как мир снятый или поистине как внутренний» 3. Приходится все же находить особые приемы работы со сверхчувственным миром – миром «снятым», «внутренним». Приемы и средства вырабатываются благодаря тому, что начинается тщательное сопоставление, сталкивание сил, осмысление их игры, что во всех подробностях показано Гегелем на сцене феноменологии. В результате рождается такое определение: «сверхчувственный мир есть покоящееся царство законов» 4, и читатель вправе посетовать на искусственность перехода.

Остается не вполне ясным, как и почему из «игры сил» рождается «закон явлений», почему новым формообразованием становится именно закон. Наиболее веское, впрочем, оправдание перехода к закону – это телеология всего произведения, влияние конечной цели, о которой Гегель, разумеется, не забыл. Уж если в обители чувственной достоверности Гегель почти сразу поселил всеобщее, то что говорить о владениях рассудка? Порожденный им сверхчувственный мир – мир внутренний, странный, превратный, как называет его Гегель, «мир наизнанку» 5, – рассудок не может, не умеет освоить собственными «силами». Нужно сразу поселить в нем иную «силу», чтобы она уяснила и превратный, наизнанку вывернутый сверхчувственный мир, и отношение его к миру чувственному. Этой силой может быть только наука.

Наука снова ненадолго являет на сцене духа свой сверкающий, неясный пока лик – для того лишь, чтобы обличить «темноту рассудка». Она-то умеет работать с «законами явлений»; в «покоящемся царстве законов», невесть откуда свалившемся на ошеломленный рассудок, она – у себя дома. В отличие от рассудка она умеет смотреть на предмет через «снятый мир» законов и видеть мир вещей в их бесконечности. «То, что для рассудка есть предмет в чувственной оболочке, есть для нас в его существенной форме, как чистое понятие. Это постигание различия, как оно есть поистине, или постигание бесконечности как таковой есть для нас или в себе. Разъяснение ее понятия – это дело науки; но сознание в том виде, в каком оно непосредственно обладает понятием, снова выступает как собственная форма или новое формообразование сознания, не узнающее в предшествующем своей сущности, а принимающее ее за нечто другое» 6. Для дальнейшего феноменологического действия существен переход, полагаемый начавшимся осознанием сверхчувственного мира: ведь сознание впервые начинает заниматься самим собой; оно приобретает форму самосознания. Подготавливается сцена для следующего действия.

Надо учесть, что гештальты самосознания поведут себя иначе, чем те, к которым читатель-зритель уже привык: теперь они станут «играть» исключительно с самими собой! Но и от наблюдателя требуется – именно потому, что на сцене появится самосознание, – другой, не внешний способ участия в происходящем действии. Теперь он сам должен «вступить» на сцену. «Выясняется, – наставляет автор драмы, – что за так называемой завесой, которая должна скрывать „внутреннее“, нечего видеть, если мы сами не зайдем за нее, как для того, чтобы тем самым было видно, так и для того, чтобы там было что-нибудь, на что можно было бы смотреть» 7. Требование непростое, но в свете феноменологических усилий XX в. оно представляется понятным: надо одновременно и всматриваться в сущность сознания и вглядываться в собственное сознание. Если исследователь-феноменолог и станет заглядывать за кулисы, «завесу духа», то он не должен надеяться что-нибудь увидеть, не поместив туда самого себя, свое сознание – в двойной роли и объекта и субъекта наблюдения. Гегель предупреждает, что подобную позицию обрести весьма сложно. Сложность прежде всего в том, что процесс непосредственного, простого самонаблюдения, самосознания невозможен – на его пути уже прочно встала завеса сверхчувственного мира, «игра сил» рассудка. Подобным образом – имея в виду к тому же сложные наслоения культуры, предрассудки философии – станет рассуждать Э. Гуссерль, предлагая применить – именно для уничтожения завесы на пути к «самим вещам» сознания – сложные приемы феноменологической редукции.

Гегель, если соотнести его исследование с феноменологией XX в., тоньше, мудрее. «Завеса» феноменологии не то, что просто можно отринуть, отодвинуть в сторону (как на то поначалу надеялся Гуссерль). Это не занавес, который «подвешивают» (вспомним гуссерлевское «suspendieren» – буквально: подвешивать, иносказательно: выводить из игры, – выполняющее свою роль в разъяснении процедур редукции). Завеса то, за что самосознанию всякий раз нужно заходить, проникать. Но она тоже своего рода действующее лицо, а не мертвая кулиса. В оперировании с завесой действующее сознание и сознание вступающего в действие наблюдателя ожидают немалые трудности. «Но вместе с тем оказывается, что так просто, без всяких затруднений, за нее нельзя зайти; ибо знание того, в чем истина представления явления и его „внутреннего“, само только результат хлопотливого движения, благодаря которому исчезают способы сознания: мнение, воспринимание и рассудок; и точно так же окажется, что познавание того, чт'o знает сознание, зная себя само, нуждается в определении еще дальнейших обстоятельств, разъяснение которых будет дано дальше» 8. Прежде чем мы увидим, как Гегель произведет «раскладку» (Auseinanderlegung) гештальтов и соответствующих им «дальнейших обстоятельств», сделаем – в дополнение к ранее сказанному – выводы относительно характерных особенностей гегелевского рассмотрения рассудка и связанной с этим системной проблематики.

Анализ рассудка тесно увязан с заданной в Предисловии истористской координатой. Дело «рассудка» усматривается как раз в подготовке исторически значимой абстрактной формы, разнообразных «абстрактных материй», гештальтов, которые, как считает Гегель, благодаря рассудку, но уже за «его спиной» начали причудливую, неясную для самого рассудка игру. В таком промежуточном расположении рассудка между чувственностью и более высокой человеческой способностью – наукой разума или разумом науки – после «Критики чистого разума» Канта уже нет ничего оригинального. Общий абрис системы, следовательно, в какой-то мере подсказан кантовско-фихтевско-шеллинговской мыслью. Вместе с тем содержания понятия «рассудок» у Канта и в феноменологии Гегеля существенно различны. Кант вверяет именно «способности рассудка», подкрепляемой, конечно, всей мощью продуктивной способности воображения, развитие и обоснование «чистого» естествознания. Иными словами, у Канта рассудок и порождает сверхчувственный мир, и познает его принципиальное отличие от мира чувственного, и «наводит порядок» в хаотическом мире явлений, приписывая им законы, а заодно и «предписывая законы природе».

Не то в «Феноменологии духа»: рассудок – комплексный, сложный гештальт духа, но это пока еще своего рода слепой гештальт. Впоследствии, в «Науке логики» или «Энциклопедии…», будет более объективно оценена огромная мощь рассудка; подходя ближе к системной схеме Канта, Гегель свяжет силу рассудка с успехами практической деятельности и достижениями естествознания. Но пока, в «Феноменологии…», рассудок со всеми его «силами» объявляется бессильным. Он не проникает сколько-нибудь глубоко в созданный им «вывернутый наизнанку» мир. Рассудок пасует перед труднейшими задачами, которые связаны с познанием законов явлений. Более того, именно он, по Гегелю, погружает индивида в пучину многих жизненных бедствий. Они коренятся в описанной выше способности рассудка «выходить вовне», создавая целый мир «сил» и порождая их таинственную, неясную ему игру. «"Ausserung» перерастает в «Ent"ausserung», т.е. обособление, «затвердение» вышедших вовне порождений рассудка, а «Ent"ausserung» легко оборачивается «Entfremdung», т.е. отчуждением.