В анализируемом разделе «Феноменологии духа» Гегель примыкает к кантовскому пониманию сознания и в то же время стремится преодолеть его рамки. Сознание (вместе с самосознанием) он тоже считает инструментом, обеспечивающим реальную «жизнь», жизнедеятельность индивида. Этот инструмент он также понимает как активный и в смысле его способности к творчеству, к превращению мира в «явленный», и в смысле способности впадать в иллюзии (ведь и иллюзии – результат своеобразной активности, «творчества» сознания, особенно если речь идет об интересующих Гегеля иллюзиях, своего рода объективных видимостях). Но вот то, что для Канта составляет самую суть сознания и самосознания, – их принципиальная «чуждость» миру – для Гегеля скорее составляет специфику лишь одной группы формообразований самого сознания. Их роль должна быть тщательно описана, осмыслена, но никак не преувеличена, полагает Гегель. Вслед за раскладкой формообразований на стадии «чуждости» – и раскладкой чрезвычайно тщательной, в известной степени более обширной, чем у Канта, – совершенно необходимо, согласно Гегелю, показать, что сознание не «оставило» следа в мире, а только смутно почувствовало, ясно увидев там только свое «само-», присутствие в мире другой духовной «самости». Какая это самость, пока еще сказать нельзя. Выражаясь более поздним гегелевским языком, эта «самость» пока еще «не положена».

«Феноменология…» до сих пор вводила нас в специфически кантовский мир (мы так считаем вопреки утверждаемому в некоторых гегелеведческих работах тезису, что с кантовской философией Гегель «сводит счеты» главным образом в разделе о восприятии, и в согласии с рядом других авторов 11, по существу выступающих против локализации лишь в первых разделах «Феноменологии…» – и больше уже ни в каких других, – критических расчетов Гегеля с предшествующей и современной философией). Почему же этот мир позволительно назвать «кантовским»? Да потому, что духу философии Канта всего более соответствует образ и «поведение» сознания, узнавшего себя в мире (в немалой степени благодаря самосознанию), но постоянно отталкивающего мир от себя в качестве чуждого. Именно такое мироощущение до сих пор пронизывало сценическое действие феноменологии, пока на нем нам показывали «царство самосознания». Но вот в анализе наступает перелом. Пожалуй, он обозначается тогда, когда на сцену выходит реальное формообразование, через которое первоначально утверждает себя «жизнь», жизненное «единство» сознания, индивида, самосознания в его отношении к предмету: это «вожделение».

Тема вожделения разрабатывалась Гегелем в предшествующих йенских работах. В «Феноменологии…» повторяются рассуждения о значении «возделяющего» отношения к предмету для поддержания самой жизни, о познании «на опыте» самостоятельности предмета благодаря его потреблению. Процесс «вожделения» теперь интересует Гегеля с точки зрения участвующих в нем актов сознания и самосознания. Простой как будто бы акт вожделеющего уничтожения предмета – примитивной его «негации», как говорил философ в «Системе нравственности», – уже включает в свернутом виде ряд важных моментов. Как бы примитивно ни вел себя человек (в терминах гегелевского идеализма: как бы примитивно ни «вело себя» сознание на исходной стадии самосознания), все-таки даже в вожделеющем, удовлетворяющем свои потребности сознании можно выделить три взаимосвязанных, системно развивающихся далее момента: a) уже необходимо вмешательство «я», самосознания – здесь пока в простейшей форме «чистого неразличенного „я“»; b) как бы ни рядились акты вожделения и его удовлетворения в одежду «непосредственности», на деле последняя «есть лишь в качестве снятия самостоятельного предмета» 12 (будем следить за этим едва проступившим «снятием предмета», ибо оно скоро приведет нас к «труду»); c) далее Гегель вводит самый важный для него, «истинный» момент: «Но истина достоверности, напротив, есть удвоенная рефлексия, удвоение самосознания» 13.

«Истина достоверности самого себя» (так называется весь раздел) заключается, по Гегелю, в том, что сознание, мнящее себя как бы «в себе и для себя», в одиночестве и с удовлетворением насыщающее свое вожделение, – такое сознание «по истине» уже таинственным образом «удваивает себя». Гегель по существу утверждает следующее: достаточно сознанию, приобретшему форму жизни (а значит, никак не ограничивающемуся одним, для примера разобранным, актом вожделения) возжелать иные предметы, как оно должно будет вспомнить о смутно «положенных» других людях, других сознаниях. Вот почему после небольшого введения, смысл которого нами только что разобран, читателю предлагается посетить станцию «Самостоятельность и несамостоятельность самосознания; господство и рабство» – там нас ожидает драма, которую автор считает столь же жестокой, сколь и неизбывной, «вечной» для сознания в его форме самосознания.

В большой мере Гегель прав, и потому, возможно, раздел «Господство и рабство» так манил к себе истолкователей «Феноменологии…», причем внимание к нему было тем более сильным, чем более глубоко и страстно индивиды, наделенные сознанием, переживали проблему господства и угнетения в реальной жизни, в реальном историческом развитии. Так как весьма часто случается, что о разделе «Господство и рабство» судят понаслышке, мы видим задачу в том, чтобы держаться как можно ближе к тексту и одновременно пытаться выявить смысл, специфику гегелевского анализа.

О чем же Гегель ведет речь в разделе «Господство и рабство»? Никак нельзя забывать, что опять-таки о сознании и самосознании. У каждого исследователя и, конечно же, у Гегеля есть право выбирать предмет анализа. Поэтому первая предпосылка восприятия текста – уяснение того, что именно хотел исследовать Гегель в этом разделе, имея в виду общий замысел «Феноменологии духа». (Не менее существенно попутно выяснить, какие возможные – по большей части известные и Гегелю – аспекты анализа не входили в кадр феноменологии, намеренно были оставлены за пределами ее сцены.)

Философ вовсе не намеревался анализировать господство и рабство как действительный социальный феномен, как более или менее определенное историческое явление. Поэтому тот, кто сначала припишет Гегелю свое собственное ожидание, что такая многосторонняя социально-историческая реальность будет, должна быть в «Феноменологии…» рассмотрена, тот будет основательно разочарован. (Отметим, что некоторые критические интерпретации данного произведения на том и строятся.)

Гегель не стремится, в частности, исследовать экономическую сторону отношений «господства и рабства». И не потому, что он не знал о ее существовании или отрицал ее важность. В феноменологическом изображении этих отношений как бы «присутствует» трудовая теория стоимости классической политэкономии – что породило целую литературу, основной дискуссионный вопрос который хорошо выражен названием одной из ранних работ Э.Ю. Соловьева: «Был ли Гегель сторонником трудовой теории стоимости?». Мы не станет сейчас вникать в этот спор. Но считать ли, как думал Г. Лукач, что влияние на Гегеля трудовой теории стоимости было значительным, или полагать, как Э. Соловьев, что ранний Гегель далек от желания следовать экономическим учениям, – и в том и в другом случаях нельзя отрицать знакомства автора «Феноменологии духа» с экономической стороной отношений господства и подчинения.

Гегель, однако, не ставил себе задачей экономическое рассмотрение проблемы потребностей, труда, отношений господства и подчинения. Вряд ли плодотворно критиковать его за то, что в «Феноменологии…» он не занимается экономическим анализом. И конечно же, глупо получается, когда Гегель становится виноватым чуть ли не в том, что он не сподобился написать «Капитал». Гегель, естественно, не мог этого сделать, но он ведь вовсе и не стремился превратить главу о господстве и рабстве в некоторый дайджест теории стоимости, в продолжение «Богатства народов» А. Смита или какого-либо другого экономического произведения.