— Правильно! — поддержал друга и Коля. — На нашей пасеке и у дяди Кузьмы есть палатки.

Через час отряд в полном составе явился в лагерь ученых.

Маргарита Ивановна сначала удивилась, а потом обрадовалась.

— Смотри-ка, Зиночка. Мы тут ломаем голову, на кого оставить имущество, а сторожа — вот они! Лучше и не придумаешь.

Оказывается, по плану научных исследований женщинам нужно было выехать на две недели во Владивосток, а потом возвратиться и продолжать сбор элеутерококка после того, как опадут листья. Выехать-то было, конечно, просто. Да куда девать палатку с имуществом? Возить туда и обратно или оставить на пасеке у Матрены Ивановны? Это ж столько мороки! А ребята могли покараулить добро на месте.

— Мы едем завтра, — сообщила женщина. — Имущество сложим в ящики, закроем в маленькой палатке, а в большой можете жить. И удобно, и шалаши ставить не нужно.

— Нет, Маргарита Ивановна, — сказал Сережа. — Нам удобнее вон там, возле ручья, где колоды… Вот если девочки?.. Хочешь, Вера, устроиться тут с подругами? Не побоитесь ночевать одни на отшибе?

— А чего бояться? Маргарита Ивановна с Зиной жили здесь вдвоем, а нас сколько?

Часть ребят тут же убежали в тайгу за шишками, а остальные вооружились лопатами, топорами и принялись за работу на месте: очистили край поляны от травы и сухих листьев, натянули палатку, вбили в землю рогульки для котла. Когда шишкобои, нагруженные добычей, возвратились из леса, лагерь был уже оборудован. В палатке мальчишек ожидала постель из еловых веток, перед входом подковой пылали костры, а в стороне, возле небольшого огонька, возилась Любка. От черного, покрытого сажей котла по поляне и далеко вокруг распространялся аппетитный запах разваренного пшена и свиного сала.

— У-ух, здорово! — потянул облупившимся носом Митька. — Медведи в берлогах от аппетита слюнки глотают.

С виду жизнь в звене пионеров после переселения в лагерь ученых текла почти так же, как во время заготовки ягод. Часов до четырех мальчишки и девчонки бродили с мешками в тайге, били шишки. Потом возвращались на бивак, обедали и, собрав обожженные в костре шишки, усаживались верхом на валежинах. У каждого тут было свое рабочее место — на ошкуренной колодине с десяток поперечных канавок, а внизу, на траве, разостланная рогожа или кусок мешковины. Когда шишки перекатывали по зарубкам зазубренным вальком, они крошились, и орехи с шелухой скатывались на подстилку.

Если куча дробленки поднималась у кого-то вровень с валежиной, над поляной разносилось:

— Эй, сапоги с ушками! Давай!

Дежурный старшеклассник натягивал на ноги резиновые сапоги, сгребал дробленку в бак и топил посудину в речке. Легкий мусор при помешивании в баке всплывал, а полные, увесистые орешки оседали на дне. Очищенные и промытые орехи рассыпали потом для сушки на широкой рогоже.

А после работы, как и на пасеке, подсчитывались полезные дела, затевались игры.

Да! С виду все было как и раньше. Но Петьке и его приятелям почему-то казалось, что в отряде что-то произошло. И это было не случайно.

В первые недели, пока отряд работал на пасеке, пионеры встречались с Пашкой, Тамаркой и другими взрослыми ребятами только за обеденным столом да по вечерам. А тут старшеклассники толклись рядом чуть не весь день. Стоило Митьке или Юрке крикнуть, что он нашел шишки, как за спиной вырастал Тимка: «А ну где? Покажи!» Едва Нюрка с Простоквашей набредали на кучу опят, как через кусты к ним ломилась Тамарка: «Глядите, какие! Не ядовитые?» Старшеклассники пристраивались к пионерам и во время бесед — сначала просто вертелись вокруг, а потом вступали я разговор.

Выбивая с друзьями орехи из шишек, Петька поинтересовался, для чего их принимает кооператив.

— А ты не догадываешься? — засмеялся Сережа. — Зачем же тогда калишь на железке да набиваешь карманы?

— Ну-у, — протянул Петька. — Это ж тут. А в городе плеваться скорлупками некультурно.

— Да, в приличном месте орешков не пощелкаешь, — согласился вожатый. — Зато из ядрышек можно сделать халву, начинку для конфет, ореховое пирожное. А детская ореховая мука вдвое питательнее манной каши. Кто болеет туберкулезом и ест ее, может избавиться от болезни.

— А кедровое масло! — вмешался в разговор Тимка. — Из него чего только не делают! Даже масляные краски, которыми пишут картины. Эти картины висят потом в музеях по пятьсот лет.

— Не точно, но верно, — с хрустом раздавливая очередную шишку, сказал Сережа. — В ядрышках кедровых орехов, если считать на проценты, масла больше, чем в семенах подсолнуха, горчицы или сои. Даже в знаменитой греческой маслине и то жира меньше. Из килограмма маслин можно получить пятьсот — пятьсот пятьдесят граммов съедобного масла. А килограмм ядрышек наших орехов дает шестьсот пятьдесят граммов. И кедровое масло ничуть не хуже маслинового или прованского, как его называют. Оно очень ароматное, питательное и вкусное. На холоде не застывает, не улетучивается, а при смешивании с сухими красками, не меняет их цвета. Поэтому художники и используют его вместо макового.

— Какого, какого? — не понял Алешка. — Макового?

— Вот именно, — подтвердил вожатый и, чтобы было понятнее, объяснил: — Еще в древности живописцы заметили, что самое лучшее масло для красок — маковое. То самое, которое получают из семян мака. Все картины, которые висят в музеях по пятьсот лет, написаны красками на таком масле.

— А почему в Сибири кедровые орехи мельче наших? — поинтересовалась Тамарка Череватенко. — Мы с мамой ездили к родственникам, я видала.

— Потому, что у нас здесь растет особый вид кедра — кедр корейский.