Из первоначальных гостей двое — Самоубийца и его приятель с сыпью — не собирались уезжать. Они были, может быть, наименее уважаемыми посетителями, один за свое внутреннее содержание, а другой за свой внешний вид; но, из преданности ли месту, или по упрямству, они не трогались отсюда.

Худого они тоже особенного ничего не делали, не шумели и не возвышали голоса, это были незначительные, жалкие люди. Жизнь проходила у этих двух день за днем уныло и бессмысленно; они читали вывешенные на столбах объявления, изучали барометр, играли по вечерам в карты с инспектором и скотником, во время еды сидели за столом с нервными больными, принимавшими по часам пилюли и лекарства. Так проходили их дни.

Но в конце концов Самоубийца для разнообразия стал лазить по горам для укрепления здоровья. Удивительный человек! Он, который, казалось, всю жизнь с тех пор, как еще под столом пешком ходил, не имел другой цели, кроме самоубийства, изменился. Не высказывал ли он определенное намерение лишить себя жизни, как только найдет способ, не позорящий убийство? Он ел и одевался, да, и принимал вообще участие в жизни; в то же время прекрасно сознавал всю глупость такого поведения, смотрел с презрением и плевал на самого себя. Теперь же это изменилось. Подействовал ли тут воздух санатории Торахус, или в него проникла новая мудрость? Он стал мягче и сам с собой, и с другими, уступал дорогу, когда кто-нибудь встречался с ним в дверях, начал говорить о своем самоубийстве с сомнением. Когда его приятель Антон Мосс высмеивал его, Самоубийца утверждал, что всякая точка зрения, на которой стоит человек, и всякое мнение — нечто преходящее.

Удивительно. Человек, спасенный для себя и для других! Как бы только жить, — как бы стать бессмертным! Если бы он был певцом, он пошел бы в горы и громко, радостно распевал бы там. Вопрос только в том, долго ли продержится такое светлое настроение.

— Вы женаты? — подозрительно спросил его приятель.

— Женат? Нет.

— Вы были женаты?

— Что вам неймется? — резко ответил Самоубийца. — Я вас не спрашиваю, страдаете ли вы одной болезнью, которой я не хочу назвать.

Мосс смутился, но потом продолжал:

— Насколько я понимаю, вы уже побороли это. Да и какой черт станет стреляться из-за женщины!

Самоубийца, как будто пойманный врасплох, говорит:

— Я вас не спрашивал о том, что мне делать. Молчание.

С дрожащих губ Самоубийца готово как будто сорваться признание, он словно сам не свой.

— Откуда вы это взяли? — воскликнул он. — Что вы ходите и подслушиваете? Может быть, вы от горничных слышали, что я во сне говорю? Чему только не подвергаешься в жизни!

В общем Самоубийца довольно-таки несложная натура; но если он хранит тайну, то он желает, чтобы она была скрыта. В самом деле, он не хочет, чтобы о нем говорили, что у него трагическая судьба, что его, например, — биржа разорила, или жена обманула. Почему в нем так меняется настроение? Или действительно задета в нем какая-то струна? Он опять заговорил — это было мудрствование и философия, отчасти общие места и напускной цинизм.

— Вы правы в конце концов, какой черт станет стреляться из-за женщины! Лишать себя жизни, чтобы отомстить женщине — это только делать из себя посмешище. Небольшое потрясение дама, правда, испытает на мгновение, но потом ей сейчас же становится это безразлично, она ест и пьет, помнит о своей прическе и о своих нарядах. И еще испытывает некоторое время чувство гордости, что оказалась стоящей револьверного выстрела, находит сама себя интересной оттого, что кто-то лишил себя жизни из-за нее, величается этим. Не поймите меня только превратно, я говорю не о какой-нибудь определенной женщине, а вообще о женщинах.

— Ну, конечно, — ответил Мосс. Но, должно быть, он уловил на этот раз чтото чуждое в голосе своего собеседника. У Мосса было плохое зрение, но прекрасный слух, он испугался, может быть, как бы из этого не вышло душевного излияния и всякой там сентиментальности, и прибег по обыкновению к шуточкам, к насмешкам. Ну, совсем-то отвергать самоубийства тоже не следует, оно имеет цену и как подвиг, и как моцион.

— Вы обезьяна, — ответил Самоубийца, искоса взглянув на него.

Воздух вокруг них опять стал чист, они воздали друг другу по заслугам и злились от всего сердца. Но в подобных схватках Антон Мосс обыкновенно долго не выдерживал и всегда оставался побежденным.

— А вы-таки проиграли вчера целый шиллинг, — сказал он.

— Да, а вы за меня заплатили?

— Нет, но меня злит, что вы так глупо играли. Проиграть почтальону — это, может быть потому, что у него блестящий галун на фуражке? Вы всегда проигрываете почтальону.

— Это не должно огорчать вас. У почтальона нет средств, чтобы проигрывать.

— Ну? Так это вы потому?

— Нет. Вы обнаруживаете опять невероятную ограниченность. Вовсе это не потому.

— Ограниченность? Вы, может быть, потому хотите издеваться надо мной, что я подвернулся вам под руку, когда вами овладела ваша навязчивая идея.

— Действительно, — у вас лицо изъедено, — воскликнул с выражением отвращения Самоубийца. — Нет, вы и говорить-то уж больно ясно не можете, потому что у вас язвы на губах.

— Ха-ха-ха! — сказал Мосс. Он не засмеялся, он это проговорил. — Вот пустая-то болтовня, — добавил он. — Но он был в достаточной мере оглушен и нашел только самый жалкий отпор: — Я процветаю и толстею, а у вас все больше глаза проваливаются и вы все худеете. Удивительно, что вы не носите соломенной шляпы.

— А вы теперь уже всегда небриты, — продолжал Самоубийца.