Но Август жалеет ее всем сердцем.

Они заходят в горницу. Хозяйка уже села за прялку. Вечер теплый, и окно распахнуто настежь.

— Я все думаю о лошади, — говорит Август. — Иметь такую лошадь наказание Господне.

Тобиас:

— Да, лучше она не становится, а только хуже.

— С ней не так уж и тяжело, — говорит Корнелия. — Я уж приноровилась.

Август:

— Она, как я понял, и кусается, и лягается, а это не дело.

— Куда хуже с остальной животиной, — продолжает Корнелия.

— Что такое, на них напала болезнь? — спросил Август.

— Нет, просто им нечего есть.

Корнелия знает обо всем, что творится на этом клочке земли, и обо всем заботится. Разве что-нибудь может ускользнуть от ее внимания? Она здесь родилась и выросла.

— На выгоне нету корма, — сказала она. — Это все овцы.

— Да, — подтверждает отец, — это все овцы.

— Овцы, они ж подъедают все дочиста, и коровам ничегошеньки не остается. Прямо хоть плачь. Скоро у них и вовсе пропадет молоко.

Август слушает ее и быстро смекает. Он хмыкает и собирается что-то сказать, но тут подает голос Тобиас:

— Да, вишь оно как… корму на выгоне больше нету. — Тобиас любит толочь воду в ступе.

Август не может дольше сдерживаться и говорит:

— Почему вы не отправите овец пастись в горы?

Тобиас в ответ улыбается:

— Я не знаю никого, кто бы так делал. И нам бы тогда пришлось их стеречь.

— Сколько у вас овец? — спрашивает Август.

Сосчитав овец и ягнят, Корнелия отвечает:

— Восемь.

— Не хотите их продать?

— Продать? — переспрашивает Тобиас. — Как это продать?

— Я куплю ваших овец, — говорит Август, — и отгоню в горы.

Корнелия улыбается повлажневшим ртом, у нее чуть ли не потекли слюнки, до того она удивилась. Ее мать останавливает прялку, оглядывает всех по очереди и говорит:

— Как же мы можем продать овец! Тогда у нас не будет шерсти.

— Да будет у тебя твоя шерсть, — говорит Август, повергая их уже в полное изумление. — Получишь ты свою шерсть. Но когда я пригоню овец обратно, ты будешь кормить их всю зиму, с Михайлова дня и до мая месяца. Корм я вам оплачу.

Вот так купля-продажа! Хозяева усиленно шевелили мозгами. Наконец Тобиас сказал:

— Все зависит от того, сколько вы предложите.

Август собрался уже было ответить: «Да нет, все зависит от того, сколько ты запросишь!» — однако вовремя спохватился:

— Свою цену я знаю, назови твою.

Тобиас долго раздумывал, переглядывался с женой, переглядывался с Корнелией — и назвал. Может, оно и не по-божески и вразрез с Писанием, но крещение в Сегельфоссе успело уже отойти в прошлое, а евангелист уехал. Да уж, трудненько было Тобиасу заломить такую высокую цену, которая все же была бы приемлема для его крестного брата!

— Двадцать шесть, нет, двадцать семь крон — что вы на это скажете? — спросил Тобиас. — Я не упомню цены ни прошлого года, ни позапрошлого.

Август невозмутимо кивнул. Он был всемогущ, для него не существовало преград, он был капитаном. Но поскольку он тяготел к мишуре, заключение сделки следовало хоть как-то обставить.

— Корнелия, у тебя найдется перо, чернила и лист бумаги?

И пока он писал, заговаривать с ним было бессмысленно — он не отвечал.

Хозяев взяло сомнение: куда он клонит, зачем пишет, он что, хочет купить в кредит?

О, до чего же они недалекие люди, им никогда не приходилось видеть, как поступают высокопоставленные лица и президенты. Они даже не поняли, какой он проявил такт: ведь свой маленький контракт с Тобиасом он составлял для того, чтобы со стороны это не выглядело подарком.

Поставив точку, Август сказал:

— А теперь, Тобиас, подпиши этот документ и получишь деньги!

Гром среди ясного неба. Тобиас пришибленно забормотал, что он, дескать, не мастер по части писанины, но имя свое кое-как нацарапал — сгодится?

Август достает бумажник — только сейчас он достает свой бумажник. Но то не бумажник, а диво дивное и одно из семи чудес света: разве он не набит битком, не раздувается от толстенной пачки купюр! Хозяева прямо ахнули, Август это отметил, и, что самое ценное, особенно глубокий вздох испустила Корнелия. «Ах!» — вырвалось у нее. В окне торчало чье-то лицо, в горницу к ним заглядывал парень.

Август выкладывает на стол три сотенных ассигнации.

Тобиас раздавлен, он ощупывает себя, шарит в пустых карманах и говорит: