Санька смотрит из-под лещины на бревенчатый скелет мельницы, тихо произносит:

— Может, ктитор там хоронится?

Ушел вечер вниз по речному берегу. Далеко маячит его синий картуз. Алый околыш едва теплится за перелесками.

Владик жмется к Саньке, поклеванные цыпками ноги под себя прячет. Зябнут. А ночь холодом дышит, мокрые штаны к голяшкам прилипли.

— Костер бы… — вздыхает Владик.

— На, надень мои штаны. — Санька снимает с себя брючишки. — Свои на куст повесь, до утра высохнут. Говорил тебе, не лезь в осоку.

— А ты как же?

— Мне тепло…

— А на меня трясучка напала…

— Тише. Может, он в самом деле там…

Санька кивает головой в ту сторону, где торчат из воды черные сваи старой плотины.

— Айда туда, — зовет Владик.

Он озяб, и ему хочется двигаться, идти — все равно куда, лишь бы не сидеть на месте. Его не согрели даже Санькины теплые и сухие брюки.

— Темно там сейчас. На зорьке нагрянем…

Владик притих. Видно, пригрелся возле Санькиной спины. Сопит. Бормочет что-то во сне. Шулепу поминает. Кому-то «честное пионерское» дает… Ненароком и Санька задремал, положил на локоть голову. Очнулся — утро плещется в Друти. А за рекой, из зеленого густотравья, заря показывает красную горбушку солнца.

Санька тормошит Владика. Торопит. Бегут к мельнице. У входа замешкались.

В порожней бревенчатой утробе остался один щербатый жернов. Его каменное горло землей засыпано. Торчит из него куст лебеды — тощий, хилый: без солнышка растет. Под прогнившим дырявым полом табунятся черные водяные крысы. Две сцепились, грызутся, взвизгивают: одна у другой рыбешку отнимает. А под самой крышей, в сумеречных углах, куда не проникает дневной свет, висят вниз головой ушастые нетопыри. Целый выводок. Вкогтились лапками в трухлявые доски. Спят. Не чуют… Санька уже камень взял. Размахнулся — трах-бабах! Прыснули голопузые твари наружу. Будто дождь прошумел. Одна мечется под крышей. Оглоушенная, видно. К столбу прижалась. Изловчился Санька — бац! Упал на жернов летучий зверек.

Владик брезгливо сморщился.

— Зачем ты ее?..

— Кровососы они…

Санька столкнул ногой убитую летучую мышь в дыру, под пол, где шастают крысы. Вымыл руки на отмели под ветлой, вытирает об штаны.

— Ушатики на сонных людей нападают. Дед Якуб говорил. Задремал, говорит, однажды на рыбалке, а она впилась в руку и сосет, и сосет… Как пузырь раздулась. Огрузла от человечьей крови. Хочет улететь, да не может. Машет крыльями — не поднимают. Тут Якуб и прихлопнул ее удилищем…

Возле плетня ералашит ветер. Тормошит рослую коноплю, теребит мохрастые косички. А она вырывается, шикает:

— Ш-ш-ш-ш… Ш-ш-ш-ш…

Тут тесно и душно, как в непролазной чаще камыша. Приторно-горький запах спеющих зерен густ — не продохнуть. От него кружится голова и першит в горле.

Владика одолевает кашель. Он зажимает ладонями рот, силится приглушить хриплое кыхыканье.

— Ляг на землю! — требует Санька. — Услышат…

Он толкает Владика в спину, и тот падает лицом в отсыревшую пашню, глухо мычит.

Они залезли в конопляник перед запретным часом, в начале вечера, когда в заречных кустах еще маячил лисий малахай заката. Ждут, когда перестанут човгать немцы по булыжнику на площади.

Чьи-то кованые сапоги топают по проулку. Шаги сдваиваются. Санька приник к плетню. Двое. Прошли вдоль плетня. Один на плече пулемет несет. Замерли шаги.

«К окопу пошли…» — смекнул Санька, вспомнив окопчик, отрытый за огородами под кустом бузины. Каждый вечер, в сумерках, туда уходят два немца с ручным пулеметом. Дозорят ночью.

Видно, десять уже… Пулеметчики всегда в это время появляются в проулке.

Санька прислушивается.

Закутался в тишину деревянный городок. Молчит. Даже собаки не брешут. Будто и они понимают, что пришел запретный час. Только звезды — зеленые, глазастые — копошатся на крышах да в ветках деревьев, что стоят, как черные стога, в конце проулка на площади.

— Пора, видно… — шепчет Владик, выползая из конопляной чащобы к Саньке, который затаился в бурьяне у плетня на корточках.

— Подождем Кастуся, — отзывается Санька. — Приказывал: без него не соваться туда…

— А если не придет?

— Тогда одни поползем…

Внезапно на огородах, там, куда ушли немецкие пулеметчики, хлопнул выстрел. Владик от неожиданности вздрогнул, приник к траве. Санька тоже жмется к плетню.

Метнулось вверх огненное веретено, распороло черную шубу ночи. В прорехе — прибрежные кусты, две копешки сена и спаренные колья дальнего прясла. А вон, поодаль, еще одно заплескалось, разбрызгивая желтый дождь…

И снова тишина. Густая. Черная. Поблескивают в ней звездные светлячки.