— Меня тут назвали коммунистом… Я рад… Я хотел бы умереть коммунистом… Всю жизнь шел к этой цели…

Осип Осипыч внезапно повернулся к Фоку и, видно, боясь, что ему помешают высказать самое сокровенное, зачастил, сбился на скороговорку:

— Вы меня обвинили… О, если б я совершил!.. Но такой подвиг мне не под силу… Стар я… Немощен… Преклоняю свою седую голову перед теми героями. Верю в их мужество…

Фок ударил его по лицу кулаком, обтянутым коричневой перчаткой. Накинул ему на шею удавку и махнул рукой водителю.

— Верю!.. — крикнул уже из петли Осип Осипыч.

Грузовик рывком выскочил из-под перекладины. Веревка стащила учителя с помоста, и его маленькое сухое тело повисло над пригретой мостовой. Вот его ноги, обутые в черные штиблеты, задвигались в воздухе, ища опору. Потом подтянулись острыми коленками к самому животу и вдруг затряслись, как в ознобе…

Кто-то ахнул.

Кто-то заголосил.

Кто-то громко произнес проклятие.

Саньке вдруг почудилось, что его горло тоже сдавила петля. Трудно дышать… Он царапает пальцами шею, силится сорвать невидимую удавку. А она душит, душит…

Толпа загудела. Колыхнулась. Шарахнулась с площади в разные стороны. Людской водоворот завертел Саньку, потащил с собой. Вытолкнул его из своей жаркой суводи на дощатый тротуар перед крыльцом городской управы. Тут Санька внезапно наскочил на Верещаку. Несколько секунд он смотрел на ктитора оторопевшим взглядом, а потом вдруг прыгнул в сторону и побежал вниз, к дощатому мостику.

Так дети обычно шарахаются от ядовитой змеи.

— Айда выслеживать иуду! — уговаривает Санька дружка.

— Сейчас? — спрашивает Владик, и в голосе его звучит испуг.

— А чего ждать? Подкараулим…

Молчат. Только у Саньки в руках пощелкивает изредка револьверный барабан. К ним на чердак через крохотное оконце проник луч заката, ерошит у Саньки на голове белые вихры.

— Я пойду, а то мамка… — Владик встает на ноги, поддергивает сползающие штанишки, добавляет: — Есть хочу, как медведь после спячки…

— Хлеба принесу.

Санька направляется к чердачному лазу, но Владик окликает его:

— Сань, давай в другой раз…

— Чего?

— Верещаку…

Санька принес краюшку хлеба, два огурца.

— На, ешь… Мамки нечего бояться, если на войну идешь…

— А я не боюсь, — отозвался Владик, хрупая малосольные огурцы.

Бродит по берегу вечер. Синий картуз звездами вышит. Околыш картуза — алый, алый…

Бродит.

Ералашит.

Лещину тормошит.

Сунется на бугор к елочкам — топорщатся злючки, колючими рукавами отмахиваются. Опять к речке пойдет. Надломит тростинку. Дудит. Дрему на берегу пугает.

А под лещиной две головы торчат, как два гриба, — белый и рыжий. У Саньки в руках самовзвод. Ждут на старом выпасе Верещаку-иуду.

Чудится Саньке — лошадь пырхает, зеленый стеблестой хрупает. Шарит Санька глазами по луговине.

— Приехал… Слышишь?

Где-то в кустах, совсем близко, топчется лошадь. Ветки ломает. Трава похрустывает на зубах. Кто-то к речке затопал. Вода всплеснулась.

— На водопой повел, — поясняет Санька.

Снова пырхает лошадь в кустах. Гложет что-то.

Санька крадется, приседает. Возле отмели осинки столпились. Лопочут. Кто-то там пилой шурхает: видно, Верещака дрова готовит для костра.

Направляет Санька револьвер на осинник, Владику знак рукой делает: мол, не отставай.

Вот она, пила, совсем рядом грызет осинку железными зубами. Темная спина маячит в лунном свете.

Владик окликает Саньку. Тот остановился под осинкой.

— Чего?

— Бобры это… Глянь, осинку подгрызли…

Звери плещутся поодаль, барахтаются в осоке, шлепают хвостами по воде. Поплыли к другому берегу, тянут за собой две дорожки из звонкого серебра.

— Откуда они? Не было их тут… — недоумевает Санька.

С досады пнул ногой осинку, подпиленную бобриными зубами. Будто она во всем виновата… Вернулись на давешнее место засады, под лещину.

Нету рысака на пастбище, не привел Верещака. Боится, видно, «христосик». Глухо тут.

Когда-то из Дручанска по зеленому приречью бежала сюда веселая дорога. Тут, возле поймы, ныряла в ольшаник и, сделав широкую петлю, выползала из зарослей к мельнице. Но мельницу давно покинули люди. Одряхлела она, зачахла без хозяйской руки. Окна выбиты, двери сломаны, на провисшей крыше поселился змеиный мох.