Шрифт:
— Отвез? Дуй снова. Нагружайте еще одну машину…
Кастусь полез в кабину, но предрайисполкома остановил его:
— Скажи Игнатюку, пускай один едет. Буду убитых хоронить. Воронки надо закопать на дороге…
Санька доехал на полуторке до больницы. Тут Кастусь высадил его, а сам умчался куда-то.
Возле больницы, на крыльце и под окнами, топтались люди. Шумели, надвигаясь на дежурную сестру. А она, как гусыня, вся белая, приземистая, стояла в дверях и отмахивалась пухлыми руками от наседавших.
В палаты к раненым никого не пускали. Дотошные мальчишки — Санькины сверстники лезли к окнам, цепляясь за наличники. Долго Санька толкался среди них, заглядывая в каждое окно, но так и не увидел своей матери.
На площади заиграли трубы. Похоронная музыка рыдающими волнами скатывалась вниз, к реке, к больничной ограде, где все еще гомонили люди. Мальчишки наперегонки кинулись на площадь.
Под липами, где была вырыта яма, собралась толпа народа. В середине — Максим Максимыч. Он стоял на рыжем кургане свежевырытой земли, его бритую голову было видно отовсюду.
Максим Максимыч что-то говорил, взмахивая зажатой в руке фуражкой. Потом опять заплакали медные трубы.
Когда Санька выбрался из людского скопища к оркестру, убитых уже опустили в могилу и теперь бросали туда лопатами землю. В толпе голосили; какую-то женщину держали вдвоем, а она вырывалась и, как одержимая, лезла к могиле, выкрикивая охрипшим голосом причитания.
Домой Санька вернулся на исходе дня. Увидал на столе краюшку хлеба, вспомнил, что он сегодня ничего еще не ел. Отломил окраек, выбежал опять за калитку.
В сумерках через Дручанск пошли войска. По улицам двигались грузовики, стучали повозки, шли в пешем строю красноармейцы. Бойцы подбегали к колодцам, плескали себе в лицо из бадейки студеную воду, наливали в котелки, в обшитые серым сукном фляги и даже в каски. Бежали вслед за колонной, отыскивая свое место в строю.
Там, откуда шли колонны войск, метались в темном небе сполохи. То всплескивались белым пламенем и тут же гасли, то лезли вверх багровыми языками, обшаривали небосклон, слизывая с вышины первый высевок звезд.
Ко двору подкатила полуторка. Санька спохватился, когда Кастусь уже стоял возле калитки.
— Герасим пришел? — спросил он.
Санька покачал головой.
— Уходим мы, Саня… «Эмка» осталась в гараже. Кто-то скат посек топором. А запасной унесли. Пускай отчим зацепит лошадьми машину да в лес… Легковушка-то совсем новая.
Цокали на булыжнике подковы, гремели тяжелые колеса, скрежетало и лязгало железо. Кастусь пояснил:
— Дальнобойные…. На Днепр пошли. Оттуда начнут гасить фашистов…
В ночном сумраке двигались силуэты огромных пушек. Содрогалась и гудела земля под Санькиными ногами.
— Ну, Саня… — Кастусь взял его ладонь в свою — широченную, жесткую, как подошва, и держал, пока не уронил последние слова: — Беги к бабуле. Утром в больницу сходите. Проведайте мать. Прощай!
Грузовик ворчливо зарокотал и юркнул в черный рукав проулка. Замер стук колес, а Санька все маячит возле калитки. И вдруг, будто кто толкнул его в спину, опрометью кинулся на заречную улицу. Там, над обрывом, сутулилась старая изба бабки Ганны.
Бежит Санька к бабке, все думает про отчима: «Где он пропадает? И лошадей свел…»
А Герасим в это время был далеко. Целый день он таился в ельнике, возле Дручанска, воровато поглядывал на дорогу, по которой отступали красноармейцы. А в сумерках подался по кустам ивняка на Друть, к старой, забытой людьми мельнице-водянке.
Чужой флаг
В хилом ольшанике моргает костерок. То высунет из-за куста красный язычок, то спрячет. Чернобородый старик длинными мосластыми руками кладет в огонь суковатые ветки. Из ольшаника выползают клочкастые кудели дыма.
Поодаль старухи-ветлы пригорюнились над водой. Под ними — мельница-водянка. Скособочилась, будто норовит прыгнуть в омут с тоски: давно люди покинули ее, дорога сюда заросла лопухами. В ночи мельница похожа на приземистый прошлогодний омет.
Возле мельницы просторная луговина. Там маячат лошади. Негромко хрупают траву.
Старик снял черный картуз с высокой тульей, положил на траву рядом с собой. Продолговатая лысина на макушке мерцает в свете костра, как ущербная луна.
Над прибрежными зарослями захлопала крыльями сова. Пугливой тенью метнулась над костром. Старик насторожился. Прислушивается. Ни души. Только звезда зеленым глазом смотрит из-за корявой ольхи.