Зорькина песня

Аннотация

В первые же дни войны девятилетняя героиня этой повести Зорька осталась без родителей и попала в детский дом.

Так началось её вступление в жизнь. О том, как Зорька, выдержав все испытания, стала товарищем, человеком, гражданином, написана эта книга.

Часть первая Взрыв заклубился, тряхнул кирпичную школу. Какое-то мгновение она ещё отстояла белая, строгая, а затем пошатнулась и рухнула. Взрывная волна ударила Зорьку в грудь, бросила на асфальт… Зорька извернулась, как котёнок, упала на четвереньки, поднялась оглушённая и побежала к школе. Школа горела. Известковая пыль, перемешанная с чёрным дымом, мутным занавесом колыхалась в воздухе. Среди горящих развалин уже метались люди. Они ныряли в огонь, появлялись и снова пропадали, молча, как на экране немого кино. Навстречу Зорьке вереницей потянулись носилки. Зорька замедлила шаги, потом остановилась, потом снова пошла. Она боялась даже взглянуть на испачканные сажей, запорошённые розовой кирпичной пылью лица ребят на носилках, но щемящее, болезненное любопытство словно толкало её в спину… Вот Вовка Череда, Миша Яковенко, Надя… Они всегда были вместе, сколько Зорька себя помнит. Вместе ходили в детский сад, вместе пошли в школу. Только попали в разные смены… Известковая пыль лезла в глаза, щипала веки. Зорька отошла к каменной ограде, села на землю и тут же вскочила. Прямо на неё в разорванном до бедра платье шла Валентина Васильевна, её учительница. Она шла по земле, как по лестнице, высоко поднимая ноги, и пристально смотрела перед собой неподвижными глазами. Короткие чёрные волосы свисали над её мертвенно застывшим лицом. На руках Валентина Васильевна несла девочку в синем платье с белыми кружевными оборками. — Валентина Васильевна! — крикнула Зорька и протянула руки. — Валентина Васильевна! Ей вдруг захотелось опять сесть на землю, закрыть глаза и ничего не видеть. Валентина Васильевна остановилась, девочка на её руках застонала. «Натка из первого класса», — узнала Зорька. Это платье сшила Натке её мама к началу учебного года. Все девчонки, даже старшеклассницы, завидовали кружевам. — Это ты, Зорька? — бесцветным голосом выговорила Валентина Васильевна. — Иди домой, занятий сегодня не будет… И прошла мимо Зорьки в самый дальний, самый солнечный угол школьного сада, к волейбольной площадке. Там, вперемежку, раненые и мёртвые, лежали рядами на зелёной мягкой траве ученики первой смены 356-й неполной средней школы. А над белым тихим городом, над вишнёвыми красными садами, над волейбольной площадкой всё ещё рвался в недоброе бегучее небо вопль сирены. Глава 1. До свиданья, бабушка! — Нет, нет и нет, — решительно говорила бабушка Катя, — не могу. Я здесь родилась, здесь и умру… Зорька поспешно втискивала в чемодан поверх платьев свои любимые книги — сказки братьев Гримм и «Повесть о рыжей девочке», забинтованную куклу Елизавету, пачку переводных картинок и с тревогой прислушивалась к спору. А что, если бабушка и в самом деле откажется ехать? До недавнего времени немецкие самолёты прилетали раз в сутки, чаще всего ночью, а теперь бомбили непрерывно, днём и ночью. Фронт приближался. Папа шагал по комнате, натыкаясь на вещи, и прикуривал одну папиросу от другой. Скомканные окурки валялись на столе, на полу, торчали в стакане. Когда папа сердился, он курил непрерывно и совал окурки куда попало, растирая огонёк пальцами. — Екатерина Семёновна, поймите же наконец, у вас восемь детей и семеро из них коммунисты! — Лёня на фронте вступит, — сказала бабушка. — Не сомневаюсь, — устало согласился папа, — но вы-то погибнете! Верочка мне не простит и… я не могу больше ждать. Я сегодня должен быть в части. Неужели вы не видите, что творится? Бабушка молчала и смотрела в окно, повернувшись к папе спиной. Тогда папа вскочил, снял с вешалки у двери винтовку, перекинул ремень через плечо и приказал: — Одевайтесь! Если сами не понимаете, что делаете, то хотя бы слушайте, что вам говорят. Бабушка отошла от окна и остановилась перед папой, высоко подняв голову, чтобы видеть его лицо. — А Паша? — тихо спросила она. Зорька несколько раз была у тёти Паши, бабушкиной подруги. Она лежала парализованная с самой гражданской войны. А вообще-то, раньше, ещё до ранения, бабушка говорила, что тётя Паша была ух какая боевая! Комиссар! У неё даже орден есть. — Ты считаешь, Аркадий, что я могу оставить Пашу одну… в такое время? Папа опустил голову. Постоял. Потом обнял бабушку и прижал ее голову к своему плечу. Через полчаса Зорька сидела на чемодане в кузове зелёного военного грузовика, а бабушка стояла на балконе и плакала. Кроме Зорьки в кузове сидели ещё трое красноармейцев. Они сумрачно смотрели себе под ноги и молчали. Наконец из дома выбежал папа. Посмотрел на бабушку, нахлобучил пилотку и рывком перемахнул через борт. Грузовик тронулся. — До свиданья, бабушка! — закричала Зорька. — Ты не скучай, я скоро приеду! Не скучай! Ладно? — Ладно! — крикнула бабушка и закрыла фартуком рот. — Бабушка! — надрывалась Зорька. — «Гулливера» никому не давай читать! Она библиотечная! — Сиди, — сказал пожилой красноармеец с забинтованной ногой. Он посмотрел в хмурые глаза отца, вздохнул и вытащил из кармана раздавленную карамельку в розовой обёртке. — На, и сиди, не балуй, а то ещё вывалишься часом. Грузовик мчался по улицам, с рёвом объезжая противотанковые заграждения: колючие, ощетинившиеся ржавыми прутьями ежи, баррикады из мешков с песком — и наконец выбрался на широкую асфальтированную дорогу. Сзади, со стороны города, гремели, нарастая, выстрелы орудий. Зорька притихла. За стеной тополей мелькали белённые известью дома, тонувшие в пышной зелени. Потом тополя поредели, пропади совсем — и вдоль дороги потянулись кирпичные корпуса завода на чёрной, словно выжженной земле. Большое здание в центре завода было разрушено прямым попаданием. В других зданиях что-то гремело, отсвечивало в окна пламенем. На узкоколейке, рассекавшей завод на две части, стоял товарный эшелон. Рабочие и красноармейцы грузили в вагоны громадные решётчатые ящики. — Куда же ты её? — спросил у папы красноармеец с забинтованной ногой. — В детский дом. Их сегодня вывезут. — А мамка-то где? — Не отпустили из госпиталя… раненых много. — Это верно, — согласился красноармеец, — само собой, если война. Он повернулся к Зорьке и погладил её по голове. — Ничего, малая, после войны мамку встренешь, верно я говорю? Мамка-то у тебя, видать, что надо, боевая! — Верно, — сказала Зорька и улыбнулась, ободрённая хорошим разговором. Глава 2. Коля-Ваня Белый дом под красной черепичной крышей с резными зелёными ставнями стоял на широкой поляне в сосновом лесу. И все окна на двух этажах его были крест-накрест заклеены полосками разноцветной ёлочной бумаги. Дом был словно не настоящим, а сказочным. Казалось, сейчас откроется окно и выглянет девочка с голубыми волосами или выбежит из резной двери весёлый проказник Буратино. Перед домом на поляне возвышалась тонкая голубая мачта с красным флагом. У подножия мачты, возле деревянного помоста сидели на траве ребята в одинаковых тёмных курточках. Рядом с ними примостилась девушка в белом халате. Она плакала и громко сморкалась в полосатый голубой передник, повязанный поверх халата. — Ну, вот и приехали! — очень весело сказал папа, когда грузовая машина поравнялась с домом. Папа спрыгнул на землю, и красноармейцы подали ему сначала чемодан, а затем Зорьку. — Быстрее! — крикнул из кабины шофёр. — Где ваш директор? — спросил папа у ребят. Девушка поднялась, всхлипнула, оправила халат и вытерла передником лицо. Она была толстенькая, коренастая, с желтовато-карими кошачьими глазами, мокрые щёки краснели, как райские яблочки. — Директор? Та у себя в кабинете, — быстро и охотно сказала девушка. — Вы сходите, поглядите, первый этаж — и сразу направо. Никак дитё к нам определять привели? — Она жалостно вздохнула. — Дочка, чи как? — Дочка. — Дочка?! — Девушка всплеснула короткими руками. — Ох ты ж моя бедолага! — Она взяла Зорьку за плечи, притянула к себе и крепко обняла. Шофёр в грузовике засигналил. Папа оглянулся, махнул ему рукой и, придерживая пилотку, торопливо побежал по дорожке к дому. — Ты теперь с нами будешь? — спросила Зорьку худенькая девочка с длинными и нежными, точно светлый шёлк, волосами. — Тебе, Дашка, всегда больше всех надо знать. — Рыжий конопатый мальчишка засмеялся и дёрнул девочку за волосы. Зорька подумала, что Даша сейчас рассердится и ударит мальчишку, но, к её удивлению, Даша не рассердилась. Она посмотрела на обидчика прозрачными, как крыжовник, глазами и виновато улыбнулась. — Разве я её обидела? — Она повернулась к Зорьке. — Ты же не обиделась, правда? Меня тоже, когда маму бомбой убило, сюда привезли. Я сначала всё время плакала, а Маря со мной каждую ночь сидела и Коля-Ваня тоже, это наш директор… Здесь хорошо, ты не бойся… Мне Коля-Ваня ленточку в косы подарил, только я их не заплетаю. Хочешь, я тебе её отдам насовсем? Ты ведь теперь с нами будешь жить? Зорька посмотрела на припухшее от слёз лицо девушки, на ребят, оглянулась на дом, в котором скрылся папа, и опустила голову. — Не знаю… может, и побуду пока, если захочу. — Ой, не можу, — сказала девушка сквозь слёзы, — а если не захочешь, куда денешься? Папке-то на войну надо. Нет, уж видно, тебе судьба с нами. Тебя как зовут? — Будницкая Зорька. Конопатый смешливо фыркнул: — У нас корову Зорькой звали! Зорька сначала растерялась, потом обиделась и покрутила пальцем у виска. — Много ты понимаешь! По-настоящему я и не Зорька совсем, а Заря, это такой журнал был у большевиков ещё до революции, по-ли-ти-че-ский! Что, съел? — И показала конопатому язык. Ребята засмеялись, а девушка потрепала мальчишку по рыжему чубу. — Это тебе, Генька, наука! В другой раз не лезь попэрэд батька в пекло. — Смотрите, — сказала Даша, — Коля-Ваня идёт! От дома к ним шли папа и худощавый старик в синей телогрейке. Под телогрейкой виднелись белая рубашка и тугой узел галстука. Старик шёл быстро, заложив руки за спину и чуть приподняв острые плечи. Папа еле поспевал за ним. — Варя, — строго сказал старик, — вы опять скандалили у военкома? Сухое лицо старика из-за большого шишковатого лба казалось треугольным. Под густыми белыми бровями глубоко запали очень живые синие глаза. — А что, я у бога телёнка съела, чи шо? — шмыгая маленьким красным носом, обиженно сказала девушка. — Не хочу я в тыл, и всё. Я б за ранеными, как за детями, ходила… Старик грустно покачал головой. — Эх, Варя, Варя, а детей вам не жалко бросать? — Он повернулся к папе. — Знаете, как дети её зовут? Мама Варя! — Маря, — поправила Даша, — это сокращённо. — Та я ж, это ж я ничого… — растерянно пролепетала девушка, оглядываясь на ребят. — Я ж без них… сами знаете… — Знаю, — ласково сказал директор, — идите, Варя, в кладовую: надо продукты на станцию везти. И передайте старшему воспитателю, что я поеду на станцию вместе с вами. — Маря, мы с тобой! Ребята гурьбой побежали за Варей. Возле Зорьки осталась только Даша. Старик повернулся к Зорьке, положил руку ей на голову и улыбнулся. — Ну-с, так вот ты какая, Зорька Будницкая! Давай знакомиться, ты знаешь, кто я? — Знаю, — сказала Зорька, — вы директор, Коля-Ваня. Даша испуганно ахнула, закрыла руками рот и покраснела. Директор перестал улыбаться и удивлённо уставился на Зорьку. Потом скосил глаза на Дашу, понимающе хмыкнул, выпрямился, сунул руки в карманы брюк и весело спросил: — Тоже сокращённо, а, Даша? Даша покраснела ещё больше и попятилась. — Николай Иванович… я не нарочно… я… Николай Иванович… Николай Иванович протянул Зорьке руку и подмигнул так, словно она была с ним заодно. — Слышала? Ну, вот и познакомились! Зорька невольно улыбнулась, но лицо директора уже стало серьёзным. — Прощайся с отцом, Зоря, — негромко сказал он. — Его ждут. Зорька посмотрела на папу. Папа улыбался, но улыбался он как-то странно. Одними губами. А глаза оставались печальными. Она рванулась к отцу и схватила его за руку. Папа поднял Зорьку, прижался к её лицу небритой щекой. Зорька всхлипнула и обеими руками обняла отца за шею. — Папа, не уезжай… — Ничего, доченька, — сказал папа, пряча глаза, — ничего. Ты у меня храбрый парень… На крыльцо дома вышла седая женщина в очках и в такой же, как у Николая Ивановича, синей телогрейке и крикнула: — Девочки, Даша Лебедь, быстро в группу! Сейчас подойдут машины! Папа ещё раз прижался к Зорькиному лицу щекой и бережно, точно Зорька была стеклянная, поставил её на землю. Потом подошёл к директору и протянул руку. Николай Иванович взял папину руку в обе ладони, и они несколько секунд постояли молча, глядя друг на друга. — Одна она у меня осталась, — сказал папа. «Как одна? А Толястик? Он же на фронте воюет…» — встревоженно подумала Зорька. — Понятно, — сказал Николай Иванович. — Как только приедем, я сразу же сообщу вам. Они обнялись. — Папа! — наконец выдавила из себя Зорька. — Папа, подожди! Но папа уже бежал к машине, гулко бухая ботинками по утоптанной каменистой дорожке. — Папа-а-а! — отчаянно закричала Зорька, бросаясь следом за отцом. Папа, держась за борт машины, оглянулся, но в это время два красноармейца схватили его за руки и втащили в кузов. Глаза у Зорьки наполнились слезами. Машина раздвоилась, растроилась… Казалось, весь лес наполнился зелёными военными машинами и в каждой из них уезжал на войну отец. Глава 3. Даша Лебедь Зелёная военная машина скрылась вдали, только маленькое желтоватое облако пыли всё ещё вилось в воздухе, и от этого дорога казалась живой. Тяжёлые машины, будто железные псы, пробегали мимо, оставляя за собой бензиновый дурманящий запах. Приученные к дорожной жизни лошади, мерно клацая подковами, волокли телеги с узлами. На телегах сидели свесив ноги женщины и дети, закутанные, несмотря на жару, в шерстяные платки. А по тропинке вдоль дороги шли и шли гуськом пыльные одноцветные люди с котомками за плечами и с чемоданами, перевязанными узловатыми верёвками. Даша взяла Зорьку за руку, потянула за собой. — Зоренька, пойдём… — Пойдём, — уныло и покорно повторила Зорька, но глаза её снова наполнились слезами. Она закрыла их руками и села на землю. — Ну, что ты? Не плачь, — Даша наклонилась к Зорьке и стала её уговаривать, как маленькую. — Вернётся твой папа, война же не надолго… мой папа тоже на войне, а я не плачу, Маря говорит: нельзя по живому плакать. Зорька взглянула на Дашу, вытерла подолом платья мокрое лицо. — Лучше бы я с бабушкой осталась… И зачем только папа меня в детский дом отдал? — глотая слёзы, прошептала она. — Ну и что же? В детском доме хорошо, девочек много, весело… — А ты давно здесь? — Не так давно, когда маму бомбой убило… Я уже спала. Вдруг как завоет, как завоет. Мама говорит: «Скорее беги в подвал, я только Александриваниного Петьку возьму на чёрной лестнице, она в госпитале дежурит». Я побежала — и всё… Нас только утром откопали. Голос Даши теперь звучал ровно, точно она говорила привычные слова, за которыми для неё уже не было боли. Только худые пальцы теребили поясок платья, всё туже затягивая узел. — А моя мама хирург в госпитале, — громко и быстро, бессознательно стараясь заглушить Дашины слова, сказала Зорька, охваченная внезапным страхом. — Кончится война, и она за мной приедет! Даша опустила голову. — А моя мама балериной была… — И папа приедет, и дядя Лёня, и бабушка, и Толястик. У меня брат знаешь какой? Вот с это дерево! А плечи на всей улице самые широкие. Он любого фашиста одним пальцем! Толястик для меня всё что хочешь сделает! — Ну и пусть, пусть… Даша вскочила и прислонилась к сосне. Плечи её задрожали. Зорька замолчала, растерянно глядя на Дашу. — Не плачь, — сказала она, жмурясь от жалости, — к тебе тоже папа приедет… Может быть, сразу вместе приедут к тебе и ко мне! Вот будет здорово! Даша повернулась к Зорьке, глаза её заблестели. — Правда! Здорово будет — к тебе и ко мне сразу! — Она тряхнула головой, отбрасывая волосы за спину. — А я раньше в балетной школе занималась. Целых четыре года! Не веришь? Вот смотри… Даша встала на носки, приподняла платье, чуть склонила голову к плечу. Тонкое лицо её порозовело, большие глаза смотрели уже не на Зорьку, а куда-то вдаль, будто Даша прислушивалась к одной ей слышной музыке. Она плавно вынесла правую руку вперёд, склонилась в полупоклоне, выпрямилась, откинула голову назад и закружилась по поляне. Зорька смотрела на неё, как зачарованная. Ей казалось, что Даша танцует, не касаясь травы ногами, так невесомы и стремительны были её движения. — Ой, как здорово! — Зорька не выдержала и захлопала в ладоши. Даша остановилась. Возбуждённая, счастливая. — Тебе понравилось? Правда, понравилось? — с трудом переводя дыхание, спросила она. — Ещё как! Ужас, как понравилось! А я так не умею. Я только петь немножко умею. Мой папа много разных песен знает. Даша опустила руки и сразу вся как-то сникла. — Моя мама балериной была… в настоящем театре. Несколько машин на дороге остановилось. Из переднего грузовика вылез на подножку чумазый парень в кепке козырьком назад. — Эй, малявки, это детский дом номер три? — спросил он, вытаскивая из кармана пачку папирос. — Да, — сказала Даша и тут же испуганно посмотрела на Зорьку. — Ой, Зоренька, это ж за нами приехали! — А ну, дуйте к начальству, — сказал парень и уселся на подножку, попыхивая папиросой. Девочки схватили Зорькин чемодан и побежали к дому. — Скорее, скорее, — торопила Даша, — Вера Ивановна и так будет сердиться. — Она злая? — Не… нисколечко. Вера Ивановна добрая, только немножко нервная. Она всего два дня у нас, а другая, которая до неё была, малышей в другой детдом увезла. В широком вестибюле было сумрачно и пусто. На затоптанном полу валялись обрывки газет, обрезки верёвок, серая шелуха семечек. Даша свернула в длинный коридор и остановилась возле высокой белой двери. На двери болталась красная стеклянная табличка с жёлтыми буквами: «Красный уголок». — Теперь здесь наша группа, — сказала Даша, — идём, не бойся. Мы теперь все вместе, все девочки, и даже из четвёртого есть и из пятого. — А я не боюсь, — храбро сказала Зорька. В большой светлой комнате было шумно. Девчонки сидели на сдвинутых в угол столах, на полу, несколько девочек постарше стояли кружком у окна и пели. Рядом с поющими девочками за маленьким столом сидела седая женщина в очках и что-то писала на длинных полосках бумаги. Даша подтолкнула Зорьку к столу и громко сказала: — Верванна, это Зорька Будницкая. Она теперь с нами будет. Она папу провожала. Воспитательница, подслеповато щурясь, взглянула на Зорьку поверх очков. У неё было такое серое истощённое лицо, словно она не спала несколько ночей кряду. — Да, да, мне Николай Иванович говорил, — рассеянно сказала она и снова уткнулась в бумаги. — Там машины пришли, — сказала Даша. — Хорошо, спасибо, Даша… Простыней сто двадцать штук, наволочек восемьдесят… что ты сказала? — Вера Ивановна подняла голову и поправила указательным пальцем дужку очков. — Машины пришли? — Да, целых три! А это Зорька Будницкая. Новенькая, — сказала Даша и снова подтолкнула Зорьку к столу. Вера Ивановна посмотрела на Зорьку и улыбнулась. Лицо её сразу помолодело. — Мне Николай Иванович говорил о тебе. Здравствуй, Зоренька. Я надеюсь, тебе с нами будет хорошо, так? — Так, — с готовностью ответила Зорька. — Вот и славно. Наташа! К столу подошла полная, очень красивая девочка с пышными рыжеватыми кудрями, перетянутыми на затылке голубой лентой. Девочка была на голову выше Зорьки и казалась намного старше. — Наташа, познакомься, наша новая девочка. Надеюсь, вы станете дружить. Вера Ивановна встала, скатала бумажные полоски в трубку, сунула в потёртый брезентовый портфель и громко сказала, обращаясь уже ко всем: — Дети, выходите во двор и стройтесь у флага. Она накинула на плечи телогрейку и вышла, а девочки окружили Зорьку, разглядывая её весело и бесцеремонно. — Как тебя зовут? — спросила Наташа. — Зорька, — ответила Даша. — Твой номер восемь, подождёшь, пока спросим, — сказала чёрная вихрастая девочка. Из-под густой чёлки на Зорьку уставились нагловатые цыганские глаза. Наташа приподняла тонкую тёмную бровь, высокомерно взглянула на Дашу и небрежно положила руку на плечо чёрной. — Как ты думаешь, Галка, она сама уже умеет говорить? — Она немая! Галка тряхнула чёлкой и рассмеялась. Следом за нею засмеялись и остальные девочки. Зорька растерянно оглянулась, переводя недоумевающий взгляд с одного смеющегося лица на другое. — Я не немая, — сказала она обиженно, — почему вы смеётесь? — Как тебе не стыдно, Галка, ведь она же новенькая, — возмущённо сказала Даша. — Была новенькая, станет старенькая! — Галка перестала смеяться и стукнула носком ботинка по чемодану. — Чего у тебя там? — Книжки, платья и кукла есть, — охотно ответила Зорька, радуясь, что завязался наконец хороший разговор. — Это мне бабушка положила. — Идёмте скорей, — вдруг заторопилась Даша, — там же машины… — Ничего. Без нас не уедут, — уверенно сказала Наташа и ласково посмотрела на Зорьку яркими, как у фарфоровой куклы, голубыми глазами. — Красивые платья? Покажи. — Идёмте скорее, — ещё настойчивей сказала Даша. Она взяла чемодан и потащила его к выходу. Наташа засмеялась, что-то шепнула Галке и, красиво покачивая плечами, пошла из комнаты. Зорька догнала Дашу в коридоре. — Зачем ты так? — спросила она сердито. Вот теперь из-за Даши эта красивая Наташа не захочет с нею дружить. Подумает, что Зорька жадная и сама не захотела показать платья. — Они нехорошие, — сказала Даша. — Кто? — Галка Ляхова и Наташка Доможир — староста, а ещё артистку из себя строит, воображала противная. Всегда у новеньких всё выманивают. — Как выманивают? — А так. Сначала попросят поносить, а потом не отдают. — Ну и пусть. Жалко, что ли? — Не жалко, а несправедливо! — Даша поставила чемодан, выпрямилась и в упор взглянула на Зорьку. — Наташка к Краге подлизывается, к старшему воспитателю. Он, как пришёл к нам, сразу её старостой вместо Анки поставил. Она ябеда и подлиза: если ты тоже такая, я с тобой не буду водиться! Зорька испугалась. Ещё не хватало, чтобы её считали ябедой и подлизой. — Честное слово, я не такая! Мимо них со списками в руках торопливо прошли Вера Ивановна и высокий чёрный мужчина в синих галифе и военной гимнастёрке, перекрещенной новенькими ремнями. Мужчина слегка прихрамывал, опираясь на палку. На длинных тонких ногах его блестели, точно лакированные, жёлтые краги. Даша проводила мужчину неприязненным взглядом. — Видала? Крага… — и засмеялась. — Вообще-то он Кузьмин Степан Фёдорович… это ребята его так прозвали; смешно, правда? * * * Во дворе перед мачтой с флагом уже выстроились ребята. Девочки стояли на левом фланге. Даша и Зорька пристроились в последнем ряду. На небольшом деревянном возвышении у подножия мачты стоял Кузьмин. Одной рукой он опирался на толстую сучковатую палку, а другую заложил за широкий ремень. — Детский до-ом, сми-и-ирна! — неожиданно высоким голосом пропел он. — К спуску флага то-о-о-всь! К мачте подбежал высокий мальчик с трубой в руках. Откинув голову назад, он поднёс трубу к губам, и над притихшей линейкой понеслась в небо грустная и мужественная мелодия: «Наверх вы, товарищи, все по местам…» Старший воспитатель повернулся к мачте и начал медленно спускать флаг. Зорька почувствовала, как её придавила внезапная тишина. Даже трубач перестал играть и застыл, приоткрыв рот, глядя, как всё ниже и ниже спускается флаг. Степан Фёдорович открепил флаг, повернулся к линейке и поднял его над головой. — Дети, дорогие дети, — тихо сказал он, пристально окидывая взглядом строй. — Сегодня мы покидаем дом. Наш дом! Горько и больно. Да! Горько и больно… Ваши отцы и братья борются сейчас с вероломным врагом. Вся наша огромная страна встала под ружьё. Он замолчал и, всё так же держа флаг над головой, подошёл к самому краю дощатого помоста. Рядом с Зорькой тихонько заплакала некрасивая белобрысая девочка. Даже вертлявая Галка притихла и стояла, низко опустив голову. — Мы спустили наш флаг, — продолжал Степан Фёдорович, с каждым словом повышая голос, — но это не значит, что мы сдаёмся! Придёт день, и мы добьём врага в его собственной берлоге! Ура! — Ур-р-р-а-а-а! — дружно подхватила линейка. Лица ребят повеселели. Белобрысая девочка перестала плакать и кричала вместе со всеми, размахивая руками. Степан Фёдорович переждал крики. — И я надеюсь, что там, в глубоком тылу, своей отличной учёбой и работой мы поможем нашим отцам и братьям бить врага! А сейчас все организованно по порядку пойдём в столовую. Машины ждут, и поэтому приказываю: обедать быстро, по-солдатски! Погрузку будем производить своими силами, и я требую соблюдать строжайшую дисциплину и сознательность! Строй рассыпался. Глава 4. На этот раз пронесло Солнце опустилось за водокачку и расплавилось в тонких облаках на горизонте. На пыльную, шумную сортировочную станцию, на чёрные цистерны с бензином, на деревянные бурые теплушки и серо-зелёные санитарные вагоны пролился из-за облаков тягостный багровый свет. Казалось, всё вокруг охватило пламенем. Начальник станции пролез под цистерной и подошёл к теплушкам, в которые грузился детский дом. — Быстрее грузитесь! Шо вы копаетесь!.. — крикнул он хрипло и закашлялся, трогая пальцами замотанное бинтом горло. Зорька остановилась рядом с ним, прижимая обеими руками к груди стопку алюминиевых тарелок. — Дяденька, а нас один паровоз повезёт или два? — вежливо переждав приступ кашля, спросила она, с уважением разглядывая красную фуражку и перекрещенную широкими ремнями кожаную куртку начальника. Перестав наконец кашлять, начальник с шумом втянул в себя воздух, снял фуражку и вытер подкладкой лоб. Небритое лицо его сморщилось, словно он попытался улыбнуться и не смог. — Один, — прохрипел начальник, поднося к Зорькиному лицу указательный палец, — поняла? — Жалко. Если два, тогда быстрее, правда? А налёты ещё будут или уже нет? Зорька поставила тарелки на землю, одёрнула платье, собираясь завести обстоятельный военный разговор, но в это время из ближайшей теплушки выпрыгнул Николай Иванович. Не обращая внимания на огорчённую Зорьку, начальник заспешил к директору. — Давайте скорее! Чтоб к ночи успеть. Как потемнеет, дам отправку. — Да, да, я понимаю, — сказал Николай Иванович, неловко отряхивая с брюк соломинки. Из разорванного рукава телогрейки торчал клок ваты. — К сожалению, взрослых у нас мало, дети сами грузят… Но мы постараемся… Стойте! Двое мальчишек, чуть постарше Зорьки, тащили круглую железную печку. Обрезок красновато-ржавой трубы торчал из печки, как ствол пулемёта. Николай Иванович подбежал к ним. Опередив директора, возле мальчишек очутился начальник станции. Вдвоём они подняли печку в теплушку, оттащили её в глубь вагона и спрыгнули на землю. — Видите, — вытирая носовым платком руки и словно извиняясь, сказал Николай Иванович, — дети стараются, как могут. Начальник хмуро оглянулся на горы матрацев и узлов возле теплушек. «До-он-ннн! Дон-дон-дон!» — неожиданно раздалось от вокзала. И тотчас же кто-то испуганно закричал: — Во-озду-ух! Вслед за этим, будто перекликаясь, над ближними и дальними эшелонами взмыли гудки паровозов. Начальник с ненавистью взглянул на небо и побежал к станции, ныряя под вагонами. — Ложи-и-ись! — протяжно крикнул Николай Иванович. Неловко размахивая руками, он побежал вдоль вагонов, возле которых уже суетились Варя и Вера Ивановна, загоняя под вагоны детей. Зорька метнулась к полосатой груде матрацев. Села, запрокинув голову. На краснеющем закатном небе показались блестящие крестики. Они шли ровным строем, направляясь к станции. Слитный нарастающий гул стлался по земле. Зенитная батарея за станцией ударила внезапно, оглушив Зорьку. Казалось, кто-то громадный изо всей силы грохнул сапогами по кровельному железу. Следом за первой батареей возле станции начали рвать воздух орудия другой батареи. С каким-то рычащим треском забили зенитные пулемёты. Перекрывая путь самолётам, лопались в воздухе десятки искристых, похожих на комочки ваты дымков. Один из самолётов внезапно нарушил строй и камнем пошёл вниз, пачкая небо грязным дымным хвостом. — Ага! — закричала Зорька, вскакивая. — Что, съел?! Земля дрожала от близкого боя зениток. Гул самолётов, гудки паровозов сливались в невыносимый давящий рёв. Зорька не слышала своих слов и всё-таки продолжала кричать, будто те, проклятые, могли услышать её в своих самолётах. Неожиданно перед собой она увидела серое лицо Николая Ивановича. Он с силой надавил Зорькино плечо, пригибая её к земле. Зорька упала на матрацы и тут же снова вскочила на колени, оглядываясь на директора. — Сбили! Сбили! — крикнула она, показывая пальцем на второй дымный след. Ещё один самолёт отстал от строя и, снижаясь, пошёл на запад. Хвост у него задымился, заиграл красноватыми язычками огня. Остальные бомбардировщики развернулись и пошли на город, далеко огибая станцию. Оттуда донеслось громыхание разрывов. Над городом, то в одной стороне, то в другой, начали подниматься чёрные столбы дыма. Из-за вагонов снова показался начальник станции. — Давай погрузку! — крикнул он. — На этот раз пронесло! Зорька собрала рассыпанные тарелки и побежала к своему вагону. «Сбили! Сбили! — ликовала она. — Прямо на глазах сбили!» Сумеречное небо в той стороне, где был город, будто раскалённое, полыхало красновато-вишнёвым заревом. «Бабушка! — вдруг подумала Зорька. — Там же в городе бабушка!» Бомбят её город, её бабушку… Бессильные слёзы ослепили Зорьку. Из бушующего над городом зарева доносились глухие разрывы. Один, другой, третий… «Фашисты! Дурацкие фашисты!» Плача и ругаясь, Зорька швырнула на землю тарелки, подняла обломок кирпича и изо всех сил швырнула его в небо. Кирпич описал дугу, стукнулся обо что-то железное и скатился. Зорька нагнулась, схватила другой обломок… — Эт-то ещё что такое?! — внезапно услышала она негодующий повелительный голос. Сжимая в руке камень, Зорька быстро повернулась на возглас, не совсем понимая, к кому он относится. Зажав палку под мышкой, к Зорьке почти подбежал Степан Фёдорович Кузьмин. — Сейчас же отдай камень! — приказал он. Зорька спрятала за спину руку с камнем. Она не совсем поняла, что он от неё хочет, и в то же время почувствовала внезапно какую-то непонятную вину. — Та-ак… Кузьмин вдруг резко согнулся, будто переломился пополам, больно сжал Зорькин кулак твёрдыми холодными пальцами и выкрутил камень. Зорька невольно вскрикнула и начала дуть на побелевшую ладонь. — Новенькая? — быстро и строго спросил Кузьмин, покачивая рукой с камнем перед лицом Зорьки. — Так, так, новенькая, не успела, собственно говоря, поступить и уже позоришь детский дом хулиганскими действиями? Зорька перестала дуть на пальцы и с удивлением уставилась на старшего воспитателя. — Я не хулиганю, — обиженно сказала она, — честное слово! — Значит, это я бросал камни в цистерну с горючим, так, собственно говоря, получается? — не слушая Зорьку, продолжал Кузьмин. — Люди каждую каплю горючего добывают своим потом, чтобы отправить на фронт, а ты портишь? Ты что же, решила, что война — это игрушка?! Зорька почувствовала, как вся кровь хлынула ей в лицо. «Камни в цистерну? Разве я бросала камни в цистерну? Что он говорит?» Губы её задёргались. — Ну? Отвечай! — Я… я не в цистерну, я… там бабушка, — потерянно прошептала Зорька, глотая слёзы. — Я не нарочно, честное слово… — Где бабушка? В цистерне? — В го… городе, — Зорька, не сдерживаясь, заплакала в голос, зажимая лицо руками и раскачиваясь из стороны в сторону. — Та-ак, — Кузьмин посмотрел на руку с камнем, зачем-то подбросил его, поймал и отшвырнул в сторону. Потом неловко, одной рукой привлёк к себе Зорьку. — Ну, ладно, не плачь. Ничего, собственно говоря, с твоей бабушкой не случилось. Это в другом районе бомбят. — Правда? Нет, честное слово? — Зорька вытерла глаза и, поглядывая на длинное тёмное лицо воспитателя, торопливо заговорила: — А я так испугалась, я подумала, вдруг на наш дом бомба упала… А вы видели, как наши зенитки бомбёжку сбили? Мы с Николаем Ивановичем вместе смотрели! А вы правда знаете, что с бабушкой ничего не случилось? — Правда, правда. А теперь, собственно говоря, марш в группу. Это от безделья тебе всякие мысли лезут в голову, вояка! А? Повтори, что я сказал? — Кузьмин улыбнулся ободряюще и подмигнул. — Это от безделья мне… Только я, честное слово, не просто так ходила, а за тарелками… — Р-разговорчики! — шутливо прикрикнул Кузьмин. — В группу — пулей! Повтори! — Пулей! — Зорька благодарно улыбнулась старшему воспитателю и припустила со всех ног в группу. — Стой! — окликнул её Кузьмин. Он медленно вытащил из кармана кисет, насыпал в трубку табак, старательно умял большим пальцем и только после этого, укоризненно покачивая головой, концом палки пошевелил груду тарелок. — А это я за тебя должен собирать, а? — Ой… забыла! Побежала скорей и забыла, — виновато улыбаясь, сказала Зорька. — «Забыла», — передразнил Кузьмин, раскуривая трубку, — вот так ты всегда, поспешишь и людей насмешишь, а? Повтори. Зорька перестала складывать тарелки и удивлённо взглянула на воспитателя. Что это он? Почему всегда? И рассердилась. «Ни за что не повторю! Что ли, я попугай!» — Немедленно повтори! Ну… Он возвышался над Зорькой, широко расставив ноги в жёлтых шнурованных крагах, нетерпеливо хмуря брови. И всё вокруг: и вагоны, и люди, и Кузьмин — показалось Зорьке вдруг таким громадным, а она сама такой маленькой, что, сколько ни кричи, никто не услышит. — Поспешишь и людей насмешишь, — покорно прошептала Зорька. — Ой, лышенько! Я вся запарилась: куда дивча подевалось? А воно туточки… — Варя неожиданно налетела откуда-то сбоку, обхватила Зорьку за плечи и прижала к своей широкой мягкой груди. — Степан Фёдорович, там вас якись военные шукають. — Где они? — спросил Кузьмин. — Та во-он тамочки! — Варя показала рукой на хвостовые вагоны эшелона. — Сердитые, — сочувственно добавила она. — Так, так, — пробормотал Кузьмин и, уже не обращая внимания на Зорьку и Варю, припадая на левую ногу, захромал к хвостовым вагонам. — А ты что тут натворила? — набросилась Варя на Зорьку, когда Кузьмин отошёл. — Бог знает, где бегаешь, всех переполошила… Да ты что дрожишь? Наругал? Ой, лышенько, ну, успокойся, бог не выдаст — свинья не съест. Давай соберём тарелочки скорее, там Вера Ивановна волнуется… Варя пригладила Зорьке растрепавшиеся волосы и начала быстро собирать злополучные тарелки. Глава 5. Вопросы и ответы Увидев Зорьку, Даша поставила на землю ведро с ложками и побежала навстречу. — Зоренька, где ты пропала? Я так испугалась! — Ничего, на этот раз пронесло, — солидно сказала Зорька, — видела, как фашиста подбили? Жалко, что девчонок на фронт не берут, я бы им показала! Даша виновато улыбнулась. — Ты храбрая, Зоренька, а я, как услышу самолёт, так прямо вся холодная делаюсь… всё кажется, что опять бомба… а тут тебя ещё нет, я боялась, всё думала, куда ты пропала… Идём скорее, Вера Ивановна сердится, ей Наташка наябедничала — говорит, послала за тарелками, а ты пропала. Староста группы, Наташа Доможир, стояла на ящике возле вагона, как на трибуне, и командовала погрузкой. — Это сюда, — чуть растягивая слова, тонким голосом распоряжалась она, — а это… Генька, ну куда ты кладёшь? Сказано тебе — на верхние… Анка Чистова! Вот тумба неповоротливая, быстрее, быстрее. Эй, Лапочка, вёдра на стенку вешай, слепая, что ли? Маря гвоздей набила, а она на пол ставит! Зорька, где ты пропадала? Тебя только за смертью посылать! Просто безобразие, не могу же я одна за всем уследить! — А ты не следи, ты работай! — насмешливо сказал Генька, забрасывая в вагон подушки. От подушек во все стороны летел пух. Наташа даже бровью не повела. Станет она обращать внимание на всякого. Только аккуратно стряхнула пушинки с рукава курточки. Мимо вагона, припадая на больную ногу, прошёл Кузьмин с полным военным в распахнутой шинели. Окинув довольным взглядом убывающие прямо на глазах груды вещей, Кузьмин крикнул: — Молодцы! Вот что значит дружно взялись! Наташенька, как старосте, объявляю тебе благодарность! Наташа ехидно посмотрела на Геньку и подбоченилась. — Быстрее, быстрее! Чистова Анка, что ты копаешься? Зорька, Лебедь Даша, а поменьше не могли взять?! Анка Чистова — кубышка с толстыми крендельками косичек вокруг ушей — подняла к Наташе скуластое лицо с приплюснутым широким носом. — Что ты всё время кричишь? — осуждающе сказала она низким голосом. — Взяла бы и помогла. Языком-то легче, чем руками, благодарности зарабатывать. — Что-о?! — словно не веря своим ушам, протянула оторопевшая Наташа. Она спрыгнула на землю и подошла вплотную к Анке. Голубые кукольные глаза её потемнели, сузились. — Повтори, что ты сказала?! — Что слышала. Противно смотреть, как ты из кожи перед Крагой вылезаешь. Девчонки мгновенно побросали вещи и взволнованно окружили ссорившихся. — И правда, орёт и орёт! — Думает, если староста, так лучше всех! — Ой, что будет! — пискнули за спиной Зорьки. Она оглянулась. Белобрысая девчонка Нинка даже привстала на цыпочки, вытянув лицо вверх, словно нюхала воздух. В круг ворвалась Галка. — Ты чего, Чистова? Получить захотела? — Это несправедливо! — возмущённо сказала Даша. — Нинка — самая слабая — и то таскает вещи, а ты, Наташа, старше всех и ничего не делаешь. И ещё кричишь на всех… Чёрные глаза Галки заискрились весельем. — Смотри-ка, Балерина разошлась! Фу ты, ну ты, ножки гнуты! А вот это видела? — Галка сунула Даше в лицо сжатый кулак, но Анка перехватила Галкину руку и оттолкнула. Наташа побледнела. — Что вы, девочки… — испуганно оглядываясь, заговорила она, — я же староста… старосте положено командовать… — А мы тебя не выбирали, — отрезала Анка. От вагона мальчишек уже бежала Вера Ивановна. Завидев воспитательницу, Наташа растолкала окруживших её девочек, вскочила на ящик и закричала: — Как не стыдно?! Верванна на нас надеется, а у вас никакой сознательности! Что, я одна за всех должна работать? Вера Ивановна остановилась, с трудом перевела дыхание. — Что… что случилось? Девочки молчали, смущённо поглядывая на воспитательницу. Убедившись, видимо, что все целы и здоровы, Вера Ивановна вытерла носовым платком лоб и веки под очками. Зорька удивлённо смотрела на девочек. Почему они молчат? Рассказать всё воспитательнице — это же не значит ябедничать? — Всё в порядке, Верванна! — непринуждённо нарушила затянувшееся молчание Галка, подняла с земли кипу перетянутых верёвкой одеял и потащила в вагон. За нею двинулись и другие девочки. — Подождите, — вдруг сказала Вера Ивановна. — Я вижу, вы не доверяете мне… Но я всегда считала, что не верят человеку только тогда, когда он уже в чём-то обманул доверие людей… — Верванна, зачем вы так? — расстроенно сказала Даша. — Мы вам верим! Вера Ивановна грустно усмехнулась. — Спасибо, Даша. Вы не хотите объяснить мне причину ссоры… Наверное, вы и сами сумеете разобраться что к чему. Я только хочу сказать вам: я старше вас, девочки, опытнее и, наверное, знаю о жизни много такого, что вам ещё неизвестно. Я не знаю, о чём вы сейчас спорили, что у вас произошло, я просто хочу сказать: будьте справедливы друг к другу, ведь обидеть человека, причинить ему боль очень легко… — Верванна, — сказала Даша, сосредоточенно разглядывая на своих пальцах ногти, — разве это справедливо, когда один человек только командует и кричит на всех, а другие за него работают? — Думаю, что несправедливо. — А если этот человек тайком бегает к… воспитателю и доносит на всех? Как к такому человеку надо отнестись? — Брешешь! — возмущённо крикнула Галка. — Наташка не такая! — Такая, — спокойно, не опуская глаз, сказала Даша. Вера Ивановна сняла очки, начала медленно протирать стёкла носовым платком. Девочки напряжённо следили за каждым её движением. — Ты хочешь знать моё мнение, Даша? — наконец сказала Вера Ивановна. — Я бы такому человеку не подала руки. Девочки снова зашумели, окружили воспитательницу. И никто не заметил, как появился Кузьмин. — Что за митинг? — басом спросил он. Девочки испуганно бросились в разные стороны. Только Даша, Анка и чуть позади них Зорька остались возле воспитательницы. — Вера Ивановна, доложите, что у вас здесь происходит? Даша с Анкой тревожно переглянулись. Неужели Вера Ивановна сейчас расскажет всё Кузьмину? — Ничего особенного, Степан Фёдорович, — сказала Вера Ивановна, — у девочек возникли вопросы, и я постаралась на них ответить. — Нашли время, — сердито проворчал Кузьмин, — каждая минута на счету… Надо всё-таки учитывать момент. И тут вдруг заговорила молчавшая до сих пор Наташа: — Им не нравится, что вы назначили меня старостой. Кузьмин удивлённо поднял брови. — Кому не нравится? — Он подозрительно взглянул на воспитательницу. — Вот им, — Наташа кивнула на Дашу с Анкой. — Та-ак, — многозначительно протянул Степан Фёдорович, — вопросики, собственно говоря, возникли? И приказал: — Фамилии! — Чистова, Лебедь, — услужливо подсказала Наташа. — Степан Фёдорович, — поспешно сказала Вера Ивановна, — позвольте нам обсудить этот вопрос на общем собрании группы. Кузьмин пристально взглянул на Веру Ивановну и нахмурился. — Не позволю! — резко сказал он. — Прошу прощения, но как старший воспитатель я не позволю обсуждать мои распоряжения. Он вытащил из накладного кармана гимнастёрки записную книжку и не спеша переписал фамилии. Взгляд его упал на жавшуюся в стороне Зорьку. — А-а, и ты здесь? Похвально, похвально, собственно говоря, давай показывай себя с лучшей стороны. Зорька хотела сказать, что она здесь ни при чём, но, взглянув на Дашу и Анку, промолчала. — И запомните, — продолжал Кузьмин, — даром вам этот бунт не пройдёт. Все, кто попадёт сюда, — он постучал согнутым пальцем по книжке, — будут наказаны. А теперь за работу! Вера Ивановна, — Кузьмин повернулся к воспитательнице, — мне хотелось кое о чём с вами посоветоваться. Отойдёмте в сторонку. Они медленно пошли по насыпи… — Дорогая Вера Ивановна, вы работаете воспитателем всего несколько дней, а я в делах руководства собаку съел, — заговорил Кузьмин. — Если вы хотите, чтобы дети вас уважали, надо держать их в кулаке. — Он сжал кулак, словно хотел показать наглядно, как это делать — руководить. — Иначе они вас ни в грош не будут ставить… — Не понимаю… — Бросьте, прекрасно понимаете! — резко перебил её Кузьмин. — Сегодня вы позволили им обсуждать мои распоряжения, а завтра… Вы, кажется, забыли, что сейчас не мирное время, а война? — Нет, не забыла. У меня муж и сын на фронте, — с необычной для неё твёрдостью в голосе сказала Вера Ивановна, — и даже во время войны старосту не назначают, а выбирают. Должна вам сказать, что девочки не уважают Наташу. — Кто? Крикуны и хулиганы? И вы, воспитатель, идёте у них на поводу? Похвально, собственно говоря… не ожидал. Доможир дисциплинированная и воспитанная девочка. Единственная, собственно говоря, которую можно поставить в пример. Вы когда-нибудь слышали, чтобы она спорила со старшими, высказывала неуважение? Вот видите… Доброта, Вера Ивановна, должна быть жестокой, и руководить коллективом не значит идти у него на поводу. — Ну что, Балерина, съела? — спросила Наташа, когда воспитатели ушли. Глава 6. Мама, я тут! Тёмная махина паровоза с громадными колёсами и высокой трубой, тяжело отдуваясь клубами пара, остановилась на соседнем пути. Из вагонов высыпали красноармейцы. Прилаживали скатки. Топали ботинками, словно пробуя, крепка ли земля. Земля непрерывно гудела, сотрясаясь; гул шёл со стороны города. Небо в той стороне было завешено клубящейся пылью. Красноармейцы прислушивались к гулу с одинаковым тревожным выражением, и от этого лица их делались похожими друг на друга. — Ста-а-а-ановись! — заливисто пропел седой размашистый командир и, озабоченно хмурясь, пробежал вдоль строя, придерживая рукой планшетку. Конопатый Генька остановился рядом с Зорькой и Дашей, сбросил с плеча на землю мешок. — Во, везёт людям, счас ка-ак начнут немца шпарить, будь здоров и не кашляй, а тут… — Он презрительно пнул носком ботинка мешок и сплюнул. Зорька шагнула вперёд и громко спросила, стараясь сдержать пискливые нотки в голосе: — Не отдадите город? На лицах бойцов замелькали улыбки. — Не отдадим! А ты чья? Откуда? — Из детского дома! Мы эвакуируемся! — ответили Зорька и Даша одновременно. — Костя! Соколов! Здесь детский дом! — закричали красноармейцы. — Эй, мальцы, Соколова есть?! Даша и Генька растерянно переглянулись. — Кто Соколова? — Ой, чей-то отец, наверное, здесь! К ним подбегали ребята и подхватывали крик. — Соколова-а-а! От служебного вагона уже бежала воспитательница. Из шеренги бойцов выскочил молоденький красноармеец. Он держался обеими руками за скатку, вытягивая вперёд тонкую шею. — Мама! — растерянно крикнул он. — Мама! Я тут! Вера Ивановна остановилась, точно споткнулась, и судорожно втянула в себя воздух. — Живой! — выдохнула она, прикладывая пальцы ко рту. Плечи её затряслись, словно воспитательница смеялась и плакала одновременно. — Товарищ командир! — закричали бойцы. — Соколов мать встретил. Тот самый размашистый командир с планшеткой подошёл к Соколову, взглянул на часы. — Три минуты! Догоняйте! — отрывисто сказал он, и над строем снова взвилась команда: — Р-равняйсь! — Мама! — опять крикнул красноармеец. Одним махом он перескочил пути, отделяющие воинский эшелон от вагонов детского дома, и обнял Веру Ивановну. — Смир-рна! Пр-равое плечо вперёд, арш! Строй качнулся, дрогнул, ощетинившись тусклыми штыками. Грохот солдатских ботинок слился с далёким пушечным гулом. Соколов поправил винтовку и побежал, догоняя строй, то и дело оглядываясь назад. — Костенька! — крикнула Вера Ивановна. — Мы в Казахстан… В Казахстан! Ребята окружили воспитательницу, словно боялись, что она сейчас бросит их и побежит следом за сыном. Она и в самом деле побежала, натыкаясь руками на плечи и головы ребят. Красноармеец в последний раз оглянулся, поднял руку, но строй уже поглотил его, словно река дождевую каплю. — Верванна-а! Идите скорее, Петьке ящик на ногу упа-ал! — закричали несколько голосов сразу у вагона мальчишек. Воспитательница остановилась. С минуту она смотрела на ребят, на вагоны неподвижными, отсутствующими глазами. — Что же вы стоите, ребята? — наконец спросила она. — Погрузка ещё не кончилась… И пошла к вагону мальчишек, всё ускоряя шаги. Глава 7. Неправда, я не сирота Тревожная душная ночь заполнила теплушку. Придавила, уменьшила её до того, что, казалось, некуда протянуть руку. На соседнем пути лязгнули буфера. Настороженно пробуя рельсы, отстучали колёса. Послышались приглушённые голоса. По потолку теплушки побежали длинные бледные полоски света. Эшелоны оживали для ночной тяжёлой работы. Зорьке надоело лежать молча. Движение на соседнем пути рассеяло тревогу. Раз эшелоны уходят, значит, всё хорошо. Она повернулась на бок и обняла подругу. Даша дышала часто, с присвистом, словно ей не хватало воздуха. — Ты зачем так дышишь? — шёпотом спросила Зорька. — Пить хочется, — не сразу отозвалась Даша. Она нащупала в темноте Зорькину руку. — Жарко здесь… Рука Даши была горячая и влажная. Зорька встревожилась. — Ой, да у тебя настоящая температура! Жалко, градусника нет, а то бы сейчас измерили. Что же теперь делать? — Пройдёт, — сказала Даша, — ты лучше расскажи что-нибудь, а то темно… Они к нам ночью всегда прилетали. И в тот раз тоже ночью… Зорька обняла Дашу. — А ты не думай про это. Я всегда про страшное не думаю, как будто его совсем нет. Бабушка говорит, если всё время думать о плохом, тогда и жить нельзя. За Дашиной спиной шевельнулась Нинка Лапина. — Я тоже про страшное не хочу думать, а оно само думается. Мы с мамой по дороге шли, и ещё много людей шло, а он как начал, как начал из пулемёта строчить… прямо по нам. — Не надо, Лапочка, — попросила Даша, — Зорька, расскажи что-нибудь весёлое. Зорька повернулась на спину, заложила руки под голову. — У меня в чемодане книжка одна есть, жалко, сейчас темно, а то я бы дала её тебе почитать. Про рыжую девочку Еву. Отец у неё был ну просто форменный зверь. Самый настоящий жандарм полицейский! А Ева за одним гимназистом Колей ухаживала… Нинка Лапина тоненько хихикнула: — А Наташка за Сашкой-трубачом бегает, умора! — Что ты врёшь?! — возмутилась Наташа. — Нужен он мне! — А что, неправда? — Нинка! — угрожающе крикнула Галка. — Ну ладно вам, — сказала Анка Чистова с нижних нар. — Зорька, рассказывай дальше, только по порядку, сначала. — Пить хочется, — прошептала Даша, — хоть глоточек… — Сейчас принесу, — с готовностью отозвалась Зорька. — Где ты возьмёшь? В титане кипяток. Маря только недавно налила… — На станцию сбегаю. — Ой, не ходи, — тревожно сказала Даша, — вдруг поедем? — Успею. Я быстро. — Зоренька, только ты никому не говори про меня, ладно? А то меня в санитарный унесут… — Вот глупая какая! — искренне удивилась Зорька. — Там же лучше в сто раз. Совсем не так представляла Зорька своё путешествие по железной дороге. Она думала, что будет ехать в длинном красивом вагоне с мягкими диванами и зеркалами на стенках. А их запихнули в какие-то деревянные домики на колёсах. Товарные вагоны. Теплушки. По бокам теплушки деревянные нары, а на самой середине круглая печка-буржуйка на ножках-раскоряках. Смех, а не путешествие. Вот бы Зорьке заболеть вместо Даши, уж она бы обязательно перешла в санитарный вагон. Зорька спрыгнула с нар и на ощупь пробралась к двери. Дверь была закрыта неплотно, оставалась узкая щель. — Зорька, не смей выходить из вагона, — сказала Наташа. — А если Даша пить хочет? — Потерпит, не маленькая! — вмешалась Галка. — Ты что, к ней в лакеи нанялась? — А тебе какое дело? — рассердилась Зорька. — Что ты всё время лезешь? Лакеев, между прочим, ещё в восемнадцатом году отменили… Она взяла с титана кружку, спрыгнула на насыпь. Мимо Зорьки, не заметив её в темноте, пробежали Вера Ивановна и Варя. Дверь теплушки натужно проскрипела и плотно захлопнулась. Перескакивая через рельсы, Зорька помчалась к питьевой колонке. Быстро подставила кружку под тугую струю. Холодные брызги окатили подол платья. Зорька начала выкручивать подол, и в это время за её спиной раздался скрежет. Поезд медленно тронулся. Схватив кружку, Зорька бросилась к поезду. Безмолвные, как тени, без единой полоски света, проплывали мимо неё вагоны. Всё быстрее, быстрее… До дверей теплушки высоко, не дотянуться… Зорька бежала вдоль поезда, отчаянно размахивая кружкой. Мокрое платье больно стегало по ногам. Рядом с нею поравнялся санитарный вагон. На низких ступеньках стояли женщина в белом халате и красноармеец. Зорька что есть силы рванулась к подножке вагона. — Я отстала-а-а-а! Возьмите-е-е-е! — Никак детдомовка! — крикнул красноармеец. Он быстро нагнулся, подхватил Зорьку и втащил на ступеньку. Зорька цепко ухватилась за поручни. — Вот шкода! — резко проговорил красноармеец, втаскивая Зорьку в тамбур. — Отстала бы и сгинула, як щеня! — Сироты, — горько сказала женщина. — Одно слово — сироты… Зорька прижала пустую кружку к мокрому животу и заплакала. Там, позади, остались бабушка, отец, мать… Теперь никого из них нет рядом. Она одна. Одна на всём свете… сирота. Зорька заплакала ещё сильнее. — И неправда, я не сирота! У меня есть мама! И папа! И бабушка! И… — шептала она. Женщина склонилась к Зорьке. — Где же твоя мама? — спросила она. — На фронте… она хирург. Папа приехал с войны на машине и увёз меня в детский дом. А бабушка осталась с тётей Пашей, она ещё с гражданской больная лежит… Слёзы полились с новой силой. — Вот как… — Женщина выпрямилась. Постояла минуту неподвижно. Потом нагнулась, подняла Зорьку на руки и понесла в вагон. Зорька ещё раз всхлипнула, судорожно перевела дыхание и, крепко обняв женщину за мягкую, нежную, как у мамы, шею, закрыла глаза. Глава 8. В лесу родилась ёлочка Зорька спала долго. Солнце уже вовсю светило в вагонные окна, когда она наконец проснулась. Не открывая глаз, Зорька сладко потянулась и привычно позвала: — Бабушка-а… Я какой сон видела-а, интересный-преинтересный. — От беда! — глухо пробасил кто-то над головой Зорьки и надолго закашлялся. Зорька вскочила и села, испуганно озираясь. Кашель слышался где-то наверху, а напротив плашмя лежал похожий на большую куклу мужчина и смотрел на неё. Он был весь, с головы до ног, окручен широкими бинтами, только виднелись светлые резкие глаза, вздёрнутый тонкий нос да сухие белые губы. И на всех полках лежали забинтованные люди. Где она? И пахнет здесь как-то странно: йодом, гречневой кашей и ещё чем-то неприятным и тревожным. — Сестра… пи-ить! — протяжно позвали за стенкой. Санитарный вагон, вспомнила Зорька. Ну да! Сначала она побежала на станцию за водой, а потом… Ой, там же Даша, она пить хочет, а в титане вода горячая. Надо скорее бежать в свой вагон, там, наверное, все волнуются, думают, что она отстала, и эта противная Наташка уже успела, наверно, нажаловаться Вере Ивановне. Зорька решительно протянула руку к платью, висевшему в ногах, но, встретив внимательный взгляд забинтованного мужчины, испуганно отдёрнула руку и замерла. Глаза у раненого слегка прищурились, повеселели. Губы дрогнули. — Что… с-стрекоза… ис-спугалась? — будто с трудом подбирая слова, спросил он. Медленная речь раненого почему-то успокоила Зорьку. Она поёрзала, устраиваясь поудобнее, и стала разглядывать его уже не со страхом, а с любопытством. — Не… А вам очень больно? — Ид-ди… поближе… т-тайна. Тайны Зорька любила. Она быстро натянула платье, слезла с полки и наклонила ухо почти к самым губам раненого. — Эт-то врачи… думают… б-больно, а м-мне… н-не больно… Врачам н-не… говорю… об-бидятся… — Почему? — удивилась Зорька. — Ну, как же… чуть не сгорел, а не-е… больно… н-непорядок… — Конечно, непорядок, — охотно согласилась Зорька. — Я раз руку молоком ошпарила, знаете как больно было! Я целых два дня плакала. А потом сразу зажило, и у вас заживёт, вы не думайте! Ещё как! И хорошо, что не больно; когда больно, всегда плакать хочется, а военным ведь плакать нельзя, правда же? — Нельзя… — Он прикрыл тёмные веки и замолчал. Зорька подождала немного. Раненый лежал неподвижно. Только иссохшие, будто неживые губы его чуть кривились. — Дяденька, вы спите? — осторожно спросила Зорька. — 3-зачем… сплю? Д-думаю… — не сразу отозвался он. — А про что? Как вы воевать будете? — И про… это… т-тоже. — А страшно воевать? — С-страшно… Зорька недоверчиво хмыкнула. Такой большой, а воевать боится! — А папа говорил — совсем не страшно! — Папе… н-не с-страшно, а… м-мне с-страшно. — Почему? — Я н-не… папа… — Он снова закрыл глаза, погружаясь в свою страшную, непонятную недвижность. С верхней полки свесился человек с забинтованной головой. — Погоди немного, дай парню передых, нельзя ему много говорить. Гриша, слышь? Как ты? — Н-ничего… — сказал Гриша. — П-пусть… так легче. — Он немного помолчал и спросил: — Т-ты… с-стихи… знаешь? — Знаю, — Зорька обрадовалась, — прочесть? Стихи она любила. И бабушка, и мама, и папа, и даже старший брат читали ей и друг другу разные стихи. И весь огромный книжный шкаф у них в комнате был забит стихами. Не дожидаясь ответа, Зорька встала в позу и нараспев затянула, оттеняя каждое слово взмахом руки. Мы сидели с мамой рядом, Пела песни мне она. Вдруг полились пули градом, Это началась война… — Это я сама придумала, — сказала она. — Ещё? Мы прогоним всю войну В чужедальнюю страну, Потому что не боимся Мы фашистов никаких! — Ламца-дрица-лам-ца-ца, — сказал раненый наверху. — М-молодец… только н-не надо… другое. Зорька задумалась. Что ж другое? Интересно, сам военный, а про войну не хочет. Может быть, ему песенку надо спеть? Зорька уселась на полку возле окна, поджала ноги под себя, облокотилась и подпёрла щеку ладонью. За окном, держась ветвями друг за друга, торопливо убегали назад сосны. Неожиданно эти сосны напомнили Зорьке ёлку, которая стояла у неё с бабушкой дома на Новый год. Тогда ещё не было войны, и бабушка пекла громадные, на весь стол, пироги с яблоками. А потом, поздно ночью, когда маленькие часы прокуковали полночь, папа потушил люстру, а мама и брат зажгли на ёлке разноцветные свечи. В комнате сразу стало сказочно. А потом они все вместе сидели на полу под этой ёлкой и пели… Зорька и сама не заметила, как тихонько запела вслух: В лесу родилась ёлочка, В лесу она росла. Зимой и летом стройная, Весёлая была… Она замолчала и неуверенно посмотрела на Гришу. — Н-ну… ещё, — почти не разжимая плотных губ, попросил он. Зорька взбодрилась. Таких песен она знает сколько угодно и даже лучше. Например, про сотню юных бойцов, которые скакали по полям на разведку. Или про молодого бойца с комсомольским разбитым сердцем. Колёса ходко барабанили на стыках. Вагон раскачивался, баюкал. Поезд мчался в глубокий тыл. Со вчерашнего дня без остановок. Зорька пела свои песенки одну за другой и всё смотрела в окно на пронизанный солнцем лес, на голубые спокойные поля, и ей казалось, что не было никакой бомбёжки, зарева над городом и бабушки на балконе и не было прощания с отцом. Вот сейчас он подойдёт к ней сзади, положит руку на плечо и подхватит песню. Голос у отца низкий, мягкий, у Зорьки высокий. Они любили петь вместе. И Зорька невольно запела любимую песню отца. О маленьком парнишке Ежике, которого красные партизаны нашли в одиноком степном хуторке. Папа говорил, что эта песня будто про него сложена. И Ежик стал партизаном. Настоящим молодым бойцом. Но вот однажды беляки окружили партизан в глубоком овраге. И кажется, нет спасенья. Тогда командир позвал Ежика и сказал ему: Проползи незаметной дорогой И приди в красный штаб у Днепра, Если ты не поспеешь с подмогой, Не продержимся мы до утра. Ежик пробрался к нашим. Он шёл тёмной ночью, и кругом гремели выстрелы, и рвались бомбы, и беляки ползли в кустах, как гадюки. Но Ежик ничего не боялся. Он привёл партизанам подмогу. На последних словах голос Зорьки дрогнул. Она замолчала и оглянулась. Всё купе было заполнено ранеными. Они сидели рядком на полках, стояли в проходе, опираясь на костыли, и слушали. Слушали так внимательно, словно Зорька была настоящей певицей. Некоторое время в купе было тихо. Потом на верхней полке заворочался раненый с забинтованной головой. — Ну, дочка, спасибо тебе, — сказал он. — Да-а, — неопределённо сказал один из раненых. Обе ноги его были в гипсе, и он не стоял на костылях, а висел, подаваясь вперёд распахнутой грудью. Гриша лежал с закрытыми глазами, будто крепко спал. — Гриша! — окликнул его раненый сверху. Гриша не ответил. Кто-то из раненых, стоявших в купе, тревожно крикнул: — Сестра! Люба! В купе вошла сестра. Зорька сразу узнала её и радостно заулыбалась. Но сестра, отстранив Зорьку, склонилась над Гришей и прикоснулась щекой к его губам. — Вася, — не поворачивая головы, тихо сказала сестра раненому на костылях, — уведите девочку. Глава 9. Раз надо, значит, надо Вася лежал на спине и читал старую, протёртую на сгибах до дыр газету, белые поля которой были оборваны на самокрутки. Зорька подёргала своего нового знакомого за полосатый рукав. — Дядя Вася, что с Гришей? Вася сложил газету, спрятал под подушку, приподнялся и уложил поудобнее забинтованные ноги. Громадные, неуклюжие, они занимали половину полки. — Вась, а может, она есть хочет? — спросил раненый, который лежал на другой полке. — Точно! — обрадовался Вася. — Давай-ка, певунья, подзаправимся. Ты славно пела, так что вполне заработала солдатский паёк. Он сдёрнул со столика марлевую салфетку. Под салфеткой оказалась железная миска с гречневой кашей, кружка с молоком и большая горбушка ржаного хлеба. Вася причмокнул и хитро посмотрел на Зорьку. — Любишь горбушки? Зорька отвернулась. Надула губы. «Не могут сказать, что с Гришей, будто я маленькая. Вот возьму и назло им не буду есть, целый год не буду…» — Я не хочу есть… — Вот как! — огорчился Вася. — Да ты, оказывается, так себе человечек, а я-то думал… «Хочу, не хочу», — передразнил он Зорьку. — Слышала такое слово «надо»? Голос Васи стал строгим, и в нём уже не было той доброты, с которой он предлагал Зорьке горбушку. Зорька растерянно замигала. Что она такого сделала? Всё утро разговаривала с Гришей, пела песни — и ничего, а теперь почему-то нельзя, и сразу сердятся. Испуганно поглядывая на Васю, она нерешительно взяла ложку. — Вот и хорошо. Молодец. Так и надо, — Вася сразу обрадовался, заулыбался и подмигнул Зорьке правым глазом, отчего левая бровь его смешно полезла вверх, остановилась, задрожала. Зорька невольно улыбнулась. — А можно, я ещё Грише песенку спою? Вася придвинулся к Зорьке, обнял её одной рукой за плечи и стиснул так крепко, что Зорька не могла пошевелиться. — Ты уже спела ему… Когда надо, спела, понимаешь? — От беда ещё! — сокрушённо сказал раненый на другой полке и сел, выпростав босые ноги из-под серого тонкого одеяла. Неподвижная забинтованная рука его с синими голыми пальцами была туго привязана к доске. Прижимая больную руку к груди, раненый встал и, старательно избегая Зорькиного взгляда, ушёл. «Не понимаю, — растерянно подумала вдруг Зорька, — как это: когда надо, спела? А теперь не надо? Совсем?.. Почему?» Она опустила голову и уставилась на свои обгрызенные ногти. Неясная ещё тоска, посильнее обиды, росла в ней. Лезла наружу. Во рту стало сухо и горячо. Зорька облизала губы и заплакала. В купе вошла Люба. — Что случилось? Ты плачешь, Зорька? Зорька притихла. Огляделась вокруг. Раненые смотрели на неё молча, словно ждали… Зорька судорожно вздохнула. Крепко вытерла ладонями лицо. — Я? И не думала даже! — с вызовом сказала она. — Вот и хорошо, — облегчённо сказала Люба. — Часа через три будет остановка — и я сообщу директору детского дома о тебе. Ну, не скучай! Вася улёгся поудобнее, заложил руки за голову и уставился в потолок, словно рядом с ним никого не было. Вагон качало, бросало из стороны в сторону. Зорька отвернулась и прижалась щекой к круглой железке, на которой держалась верхняя полка. То ли оттого, что голова всё время тряслась и стукалась о железку, то ли оттого, что поезд всё мчался и мчался в неизвестную даль, а Вася молчал, будто берёг хорошие слова для других людей, Зорьке вдруг стало невыносимо жаль себя. И захотелось плакать. Но она сдержалась. Только сунула пальцы в рот и начала грызть ногти. Бабушка всегда сердилась на неё за это. «Перестань сейчас же!» — говорила. Вот и Вася, наверное, рассердится. Пусть. Зорька нарочно повернулась к Васе лицом, а то ещё не увидит, и встретилась с хитрым Васиным взглядом. — Ты сказки любишь? — неожиданно спросил он. — Люблю, — печально сказала Зорька. — Кто же их не любит? Она вытерла пальцы о платье и сложила руки на коленях. — И я люблю! — Вася поскрёб пятернёй затылок, пригладил задумчиво чуб, прищурился. Жил-был поп, толоконный лоб, Пошёл поп по базару… — Я знаю, — сказала Зорька. — Это про Балду. Мне мама, ещё когда я в детском саду была, читала. — Вот как? — Вася удивился. — Ну, а эту? Он приподнялся на локте и сказал скороговоркой: Три сестрицы под окном Пряли поздно вечерком. Говорит одна сестрица… — Кабы я была царица, — подхватила Зорька, уже весело поглядывая на вытянувшееся, огорчённое лицо Васи. — И про репку знаешь? — недоверчиво спросил он. — Знаю! — И про… про… про… — Вася сокрушённо почесал за ухом и решительно стукнул кулаком по столику. — Нашёл! — свирепо хмуря брови, сказал он. — Голову даю на отсечение — не знаешь! У старинушки три сына. Старший умный был детина, Средний сын и так и сяк… — Младший вовсе был дурак, — ехидно пропела Зорька и прикусила нижнюю губу, сдерживая смех. — Петро, — слабым голосом сказал Вася, — подкинь табачку на поправку здоровья, совсем уморила, окаянная девчонка. — Вася! — потребовала Зорька. — Сказку! Ты же обещал сказку! — Дело! Давай! Василий Петрович, загни сказку повеселее, — сказал Петро, баюкая больную руку. Вася положил кисет с табаком на столик, откинулся на подушку и сложил руки на груди. — Значит, сказку желаете? Так ты же, Зорька, все сказки на свете знаешь. — Не все, не все, я про волшебное люблю. — Ага! Так вам про что, как жила на свете баба-яга, гипсовая нога, или особенное? — Давай особенное. — Ну-с, так вот, — серьёзно и торжественно начал Вася, — ни далеко, ни близко, ни высоко, ни низко, ни в лесу на дереве, ни в посёлке, ни в деревне, а короче говоря, жил в одном из городов столичных Доберман Пинчер. Хоть имя он носил не русское, не французское, не английское, не турецкое, а самое настоящее немецкое — ненавидел Доберман Пинчер фашистов лютой ненавистью. Необыкновенный это был… Но Вася так и не успел досказать, кто же это был Доберман Пинчер… Поезд неожиданно дёрнулся, заскрежетал тормозами. Мимо окон поплыла и тут же застыла маленькая деревянная станция. Раненые заволновались, поднялся шум. — Сестра, письма, письма отправьте! По проходу бежала Люба. Зорька испуганно оглянулась на Васю. — Вася, — потерянно сказала она, надеясь, что хоть он заступится и ей позволят остаться, — Вася… — Ну, ну, — сказал Вася грустно, — раз надо, значит, надо, помнишь уговор? Он оторвал кусочек газеты, быстро написал что-то огрызком карандаша и сунул клочок Зорьке. — Это моя полевая почта. Не знаю, куда меня завезут лечиться, но в свою часть я обязательно вернусь, поняла? И будь человеком, пожалуйста. Помни: так надо. Что ж, раз надо, так надо. Зорька встала и пошла за Любой, крепко сжимая в руке клочок газеты с Васиным адресом. Глава 10. Крем-брюле Маря в спортивной майке и лыжных шароварах шагала по вагону вокруг печки, как на физкультурном параде, и колотила поварёшкой по кастрюле. — А ну, подъём! Подъём! — выкрикивала она. — Вставайте, девоньки, сейчас стоянка начнётся, кипяточку наберём! Никому вставать не хотелось. Утро ещё только заглянуло в маленькое оконце под потолком. Да и зачем? Ворчали: все леса проехали, одна степь крутом серая, потресканная. А ещё пески попадаются неровные. В таких песках колючки одни растут. Разве можно в таких местах жить? Куда же они всё едут и едут? — Кипяточку наберём, чайком побалуемся! — нараспев выводила Маря. — Опять сухарики жевать! — пробурчала Наташа. — Надоело! Маря перестала стучать. Пригорюнилась. — И то правда… А что делать, если продукты кончились? — На станции требовать. Мы дети, нам всё лучшее положено давать! Галка уселась на нарах, свесила ноги в рваных чулках. — Точно! — хриплым со сна голосом сказала она. Откашлялась и добавила солидно: — Дети — цветы жизни. — Тю на тебя! — Маря вся заколыхалась от смеха. Грохнула кастрюлю на печку. — Колючка ты нечёсаная, а не цветок. Парни сами себе рубахи стирают, а ты чулок зашить не можешь и ещё требуешь. Где ж тебе возьмут лучшее-то? Вот приедем на большую станцию, отоваримся. Опять вам суп сварю. Потерпите трошки. — Сами так жрут в три горла, — сказала Наташа, — а тут… — Ты шо брешешь?! — возмутилась Маря. — Кто сами? Николай Иванович ещё с гражданской желудком больные, тоже на сухарях сидят. Вера Ивановна еле ноги таскает. Совести у тебя нет, а ещё староста! — И, уперев руки в бока, крикнула требовательно: — А ну, давай поднимайся! Совсем разленились, бисовы дочки! Целыми днями сидят нечёсаные, немытые. Куда такое годится?! Шагнула к нарам, схватила Наташу за руку, стянула на пол. — Маря, ты что?! — Наташа трепыхалась в сильных Мариных руках, как рыба в садке. — Ничого, ничого… — приговаривая, Маря подтащила Наташу к рукомойнику, ловко вымыла ей лицо, уши. Растёрла щёки полотенцем. На фарфоровом лице Наташи появился румянец. Чистый нос заблестел. Маря, пыхтя, уселась на ящик, зажала Наташу коленями, чтоб не удрала. Вытащила из своих волос круглую щербатую гребёнку. — Ишь как волосы свалялись!.. Лодырка ты, Наталья, бисова дочь. Не дам таким гарным волосикам пропасть! Девочки с интересом смотрели, как Маря расправляется с Наташей, и хихикали. — А ну цыть! — Маря пригрозила им гребёнкой. — Сейчас до вас доберусь! Всем воши повычёсываю! Зорька достала из-под подушки огрызок сухаря, откусила половину. — Даша, вставай! Даша повернулась к Зорьке лицом, открыла глаза. — Погрызи. Вкусно! Даша равнодушно посмотрела на сухарь. Покачала головой. — У меня под подушкой целых два… Возьми себе. — А ты? — Я спать хочу. — Не спи, а то Маря тебя сейчас, как Наташку, умоет. Зорька села, обхватила колени руками и засмеялась, глянув вниз. Наташка стояла возле печки и обстригала ногти на пальцах. Расчёсанные кудри лежали ровными волнами на острых треугольных лопатках. А возле рукомойника уже вертелась и взвизгивала от холодной воды и Мариных шлепков Галка. Даша улыбнулась словам подружки, прозрачная кожа собралась возле тонких сухих губ морщинками. — А ты насильно поешь, — сказала Зорька. — Ну, я тебя очень прошу, ну, будь человеком, пожалуйста. А то я сейчас Марю позову, она за Верой Ивановной к мальчишкам сбегает. Даша испуганно подняла голову. — Не надо… Ты же обещала никому не говорить. Я не хочу в больнице оставаться. Не скажешь? — Ни за что! — сказала Зорька. Четырёх девочек уже сдали по дороге в больницу. Даша успокоенно легла. Натянула одеяло до подбородка. Поёжилась. — Сначала жарко было, а теперь холодно, — виновато сказала она. — Молока так хочется… Мама мне всегда утром молока давала. Каждое утро… — Подумаешь — утром, — сказала Зорька. — Вот скоро приедем в эвакуацию, там молока хоть залейся. Там всё, что хочешь, есть. Даша оживилась. — Правда? А когда приедем? — Скоро… Завтра, наверное, а может, сегодня. Я тебе сразу целую бутылку молока принесу! Ты только пожуй сухарик. Откуси, закрой глаза и представь, как будто молоком запиваешь. Прямо как по правде получается! Даша недоверчиво взяла сухарь, откусила, закрыла глаза и стала медленно жевать. Потом удивлённо взглянула на Зорьку. — Правда… А как ты узнала? — Сама догадалась! — гордо сказала Зорька. — А с чаем тоже хорошо. На остановке кипяток наберём, сладкий-сладкий чай сделаем, как до войны был. * * * — Быстрее, быстрее, девоньки, — торопила Маря, снимая с гвоздей на стене теплушки вёдра и чайники, — мальчишки вона уже где! Поезд стоял на маленькой степной станции. Зорька взяла чайник и спрыгнула на насыпь. Вдоль насыпи кое-где росли чахлые ромашки, а возле станции в палисаднике пышным осенним цветом распустились георгины. «Наберу кипятку и потом целый букет Даше нарву. Вот обрадуется! Может, и болеть перестанет», — подумала Зорька и, размахивая чайником, понеслась к станции. Возле белой каменной будки с чёрными буквами «КИПЯТОК» уже гремела посудой очередь. Конопатый Генька стоял третьим от крана, рядом с длинным крупноголовым мальчишкой-семиклассником. «Трубач, который играл перед отъездом на прощальной линейке», — узнала Зорька. Она подлетела к Геньке, растянула губы в приветливой улыбке. — Генька, ты на меня очередь занял? Трубач откинул голову назад, удивлённо прищурился. Из-под высокого лба, прикрытого свисающими русыми волосами, на Зорьку смотрели насмешливые серо-зелёные глаза. — Ребята! Генькина невеста объявилась! — весело крикнул трубач. У Геньки даже уши засветились, так покраснел. — Чего лезешь?! — сквозь зубы зашипел он и оттолкнул Зорьку локтем. — Невеста без теста, жених без пирога! — загоготала очередь. Наташа и Галка стояли в самом конце, за мальчишками. — Эй, Зорька, ты чего вперёд лезешь? — возмутилась Галка. Зорька беспомощно озиралась. Что же делать? Они же не знают, что Даша больная, а сказать нельзя… — Генька, мне надо скорее… мне ещё цветов надо, — умоляюще сказала Зорька, снова придвигаясь к Геньке. — Принцесса какая, цветочки ей надо, а крем-брюле не надо? — веселился большеголовый. Зорька не знала, что такое крем-брюле, и поэтому слова ехидного мальчишки показались ей ужасно обидными и несправедливыми. — Уходи отсюда, — уже не требовал, а умолял её Генька, — уходи, ну, что тебе стоит? Зорька глянула на него так, будто не она, а он пристал к ней. — Трус! Дураковых слов испугался! — Ух ты, какая умная нашлась?! — изумился большеголовый мальчишка. — А ты… а ты… — Зорька подняла чайник, подпрыгнула и сильно стукнула мальчишку по его большой голове. Мальчишка выпустил из рук ведро, схватился за голову. Лицо его перекосилось. Девчонки испуганно взвизгнули. — Сашка, дай ей, чего смотришь! — закричали мальчишки. Саша опустил руки. Русые волосы на виске потемнели, слиплись. Зорька в ужасе отшвырнула чайник. На растопыренных пальцах Сашки размазалась кровь. К ним подошла Вера Ивановна. — Что случилось? — спросила она. Зорька молча смотрела на Сашины пальцы и дрожала всё сильнее и сильнее. Увидев кровь, Вера Ивановна побледнела. — Боже мой, только этого ещё не хватало! Наташа подбежала к воспитательнице. Затараторила, возмущённо тараща голубые чистые глаза: — Это всё Зорька… Все стоят, как люди, а она полезла вперёд, как будто лучше других, а потом ка-ак стукнет чайником! Просто ужас какой-то! Саша вытер пальцы о брюки, посмотрел на Зорьку. И неожиданно усмехнулся. — Ничего подобного, Верванна, повернулся неловко — и вот… — Он притронулся пальцем к виску, поморщился. — Бывает… Сам виноват. Наташа так и застыла с раскрытым ртом, полная негодования. Вера Ивановна нагнула Сашину голову к себе, внимательно осмотрела рану. Вздохнула облегчённо. — Небольшая царапина. Обязательно смажь йодом. Потом повернулась к застывшей Зорьке. Окинула её усталыми, воспалёнными глазами. — Иди сейчас же в вагон, — ледяным голосом приказала она. Зорька ссутулилась, покорно нагнула голову. Ноги не слушались. Будто вросли в землю. — Ну! — Вера Ивановна, она не виновата, — настойчиво сказал Саша. — Ну что ты говоришь?! — опомнилась наконец Наташа. — И чего ты, Наташка, лезешь? Без тебя не разберутся?! — зашумели ребята. Наташа отступила, возмущённо передёрнув плечами. — Прекратите шум! — крикнула Вера Ивановна. — Зорька, долго я буду ждать? Мне надоели твои фокусы! Безобразие! То отстанешь! То дерёшься… Почему другие девочки ведут себя примерно? Зорька стояла вся красная, словно её обдали горячим паром. Уши и щёки горели от стыда. Лучше бы воспитательница ударила её, чем позорить вот так, перед всеми. «Нарвала Даше цветов, называется, — тоскливо подумала она. — А всё из-за этого Сашки. Зачем полез? Крем-брюле противный!» — Сейчас же извинись перед Сашей! Обида с новой силой закружила Зорьке голову. — Не буду! — закричала она. — Ни за что не буду! Глава 11. А ты отчаянная… Зорька стояла возле водокачки на свежеотёсанном бревне. Бревно было гладким, тёплым и липло к босым ногам. На срезе его желтели янтарные слезинки. Водокачка возвышалась на глиняном взгорье. По одну сторону водокачки станция. Снизу каменная, сверху деревянная, с резными голубыми наличниками. Сквозь грубую, по-осеннему сонную листву тополей цедились солнечные лучи, играли на закопчённых стенах пятнами. Станция гудела людскими голосами. Звенела ударами колокола. Ждала, когда загрохочет земля раскалённым металлом и понесёт в разные стороны поезда. А над станцией, перекрывая все звуки, гремели динамики: «…Фашистские бандиты рвутся к столице, к городу, дорогому для сердца каждого советского человека. Над красной столицей нависла угроза. Не допустим врага к Москве! Будем драться упорно, ожесточённо, до последней капли крови за нашу родную Москву!» Зорькин эшелон стоял на втором пути. На первом растянулись платформы. Под зелёным брезентом затаились горбатые танки. На бортах платформ сидели танкисты в новеньких синих комбинезонах и хмуро слушали радио. А ещё дальше, на запасном пути, разгружался «товарняк». По наклонным доскам из дверей вагонов громыхали на землю железные бочки, съезжали деревянные ящики с непонятной надписью «Не кантовать». Ветер смешивал степные запахи с чадом паровозных топок, бензина и прокалённого солнцем железа. Казалось, даже цветы в палисаднике возле станции пахнут гарью. По другую сторону водокачки шумел базар. Здесь жили сытые запахи. Зорька смотрела на молоко, как заворожённая. На всех станциях были базары. И на каждой станции Зорька крутилась возле прилавков, рискуя отстать. Даша слабела. Зорька с трудом заставляла её выпить кружку подсахаренного кипятка и съесть размоченный в горячей воде сухарь. — Что это Даши не слышно? — один раз спросила Маря. Соседка по нарам Нинка, девчонка робкая и тихая, открыла было рот, но Зорька погрозила ей кулаком. Нинка испуганно закрыла рот и юркнула под одеяло. — Спит она, — сказала Зорька, замирая от страха: вдруг Маря сейчас полезет к ним наверх. Но Маря не полезла. Только удивилась: — Це ж надо — всю дорогу спать… — Когда спишь, не так есть хочется, — сказала Зорька. Маря вздохнула. — Шо правда, то правда… Ну, ничого, дивчатки, скоро приедем до миста, а там усе наладится. — Что наладится? — спросила Наташа. — Усе. — Война кончится? — Може, и война. Не век же ей быть? Вот разобьют наши гитлеров — и заживём мы миром да ладом, як раньше жили. — Когда ещё это будет, — разочарованно сказала Наташа, — а пока мы с голоду все помрём. — Не помрёшь, — сердито и резко сказала Маря, — посовестилась бы. Самая старшая, а больше всех ноешь. Да я бы усю жизнь согласная на одних сухарях сидеть, только бы нашим на фронте полегше было. — И я, — тихо сказала Анка. — Не гоже, Наталья, своим животом усе на свете мерять, — всё ещё сердито продолжала Маря. — А чем же ещё мерять? — обиженно спросила Наташа. — Добрые люди совестью меряют. Даша тревожно прислушивалась к разговору. — Я скоро поправлюсь, Зоренька, — зашептала она, — вот увидишь… мне бы молока… белого… «Молока, молока», — в отчаянии думала теперь Зорька, разглядывая неповоротливую тётку с бидоном. Хоть немножко молока. Попросить? Нет, не даст. На прошлой остановке Зорька решилась, попросила у самой говорливой и, как ей показалось, доброй женщины, но женщина почему-то рассердилась на неё, закричала: «Много вас таких найдётся!» Маленький красноармеец в помятой линялой гимнастёрке подошёл к прилавку. Принюхался. — Духмянно! — не то радостно, не то удивлённо сказал он. — А ну-ка, налей! Тётка молча отстранила протянутый котелок, потёрла большой палец об указательный. — Да заплачу, не бойся, — обиделся красноармеец. Торопливо полез в карман, достал пачку денег и, отсчитав, протянул тётке несколько аккуратно сложенных бумажек. — Лей! — приказал он, подставляя котелок. Тётка, не спеша пересчитав деньги, покачала головой из стороны в сторону и показала красноармейцу два пальца. Зорька спрыгнула с брёвен и подошла ближе. Странная какая-то тётка. Может, она немая? — Да ты что? — рассердился красноармеец. — Втридорога дерёшь? Пользуешься военным временем? У тётки лицо стало злым. Она подалась вперёд, навалилась грудью на бидон. Руками упёрлась в прилавок, выставив в сторону сухие, как палки, локти. — Ты шо меня позоришь, змей! — басом сказала она. — Моего мужика в первые дни война съела! Ты, что ли, теперь моих детей кормить будешь? Красноармеец отступил на шаг, расправил гимнастёрку. — Ну, ну, — примирительно сказал он, — чего кричишь? Я сам, может, дважды раненный. Тётка выпрямилась, поправила сбившийся платок и наполнила котелок молоком. До краёв. — Пей, — хмуро сказала она и всхлипнула, — всю душу растравил, змей, чтоб тебе здоровым домой вернуться! — Чудная ты, — сказал красноармеец, пятясь, и чуть не наступил на Зорьку. — Тьфу! — в сердцах сказал он. — Чуть девчонку из-за тебя не раздавил. Тётка обиженно посмотрела на Зорьку. — Тебе что надо? Зорька молча переминалась с ноги на ногу. — Известно что, — сказала другая тётка, возле которой на полотенце громоздилась гора круглых румяных лепёшек, и зевнула, мелко крестя рот. — Шпаны этой теперь развелось не приведи господи, того и гляди обокрадут… А ну иди отсюда, иди, иди! Зорька отбежала в сторону, но совсем уйти не могла. Бидон с молоком притягивал её к себе как магнит. — Откуда ты? — спросила хмурая тётка. — Из детдома, — прошептала Зорька. — Эх, и торговля у меня сегодня! — неприязненно глядя на Зорьку, сказала тётка. — Небось и посуды нет? — Нет… — виновато сказала Зорька. Тётка вздохнула, вытащила из-под прилавка пол-литровую стеклянную банку, подула в неё, обтёрла юбкой и плеснула в банку немного молока. — Держи! — Да ты что, Клавдия, весь свет накормить вздумала? — возмущённо сказала тётка с лепёшками. — У самой дома мал-мала по лавкам ползает! Богатейка какая! — A-а, один чёрт! — махнув рукой, сердито сказала Клавдия и закричала басом на Зорьку: — Да бери же, кому говорят! Зорька схватила банку, прижала её к груди. — С-спасибо… Близкий запах молока защекотал нос, ударил в голову тёплым, парным духом. Зорька сжала губы, зажмурилась и торопливо отхлебнула один глоток, потом ещё и ещё, жалея стекавшие по краям банки белые капли. «Даша теперь поправится», — подумала Зорька, и вдруг внутри у неё всё похолодело. Молока в банке не было. Зорька растерянно встряхнула банку. Отчаяние охватило её с удвоенной силой, словно кто-то чужой отнял у неё молоко. Что же теперь делать? Она должна принести Даше молока… Должна! Зорька поставила банку на землю, сняла с себя платье и протянула тётке. Хорошее платье, байковое. В голубую и коричневую клетку. Тётка с лепёшками перехватила платье, помяла материю жадными пальцами. — Сколько возьмёшь? Две лепёшки дам! Бери, бери, платье ношеное. — Мне молока надо, — сказала Зорька. Клавдия взяла платье, осмотрела его со всех сторон. — Казённое? — Нет, это мне бабушка положила, она его ещё до войны в магазине купила, честное слово! — Зорька боялась, что Клавдия не поверит и откажется взять платье. Но Клавдия сложила платье, сунула в мешок под прилавком. — Дочке сгодится. Обносилась вся. Давай банку. Зинаида, дай взаймы лепёшку, платье-то ничего, целое. Она прикрыла банку лепёшкой и протянула Зорьке. Теперь Зорька держала банку на вытянутых руках, отворачивая нос в сторону и плотно сжав зубы. Наташа сидела на пороге вагона, расчёсывала свои кудри перед маленьким зеркальцем, которое услужливо держала перед её лицом Нинка Лапина. Галка сидела рядом с Наташей, болтала ногами и бодро выводила удалым голосом: «Ой ты, мать моя родная, зачем на свет народила? Судьбой матросской награ…» Увидев Зорьку, Галка оборвала песню на полуслове. — Ого-го! — восхищённо завопила она. — Голая! Без платья! Где взяла? — спросила она, увидев лепёшку и молоко. — На базаре, — охотно сказала Зорька, — там много… Мне тётка одна дала. Нинка замерла. Она смотрела на молоко и лепёшку так, точно не верила своим глазам. — За платье. Я знаю, даром никто не даст! — убеждённо сказала Галка. Она спрыгнула на землю и подошла к Зорьке. — Будницкая, дай кусочек. Зорька отломила кусок лепёшки. Пожалуйста, она не жадная. Наташа ласково улыбнулась. — Будницкая, а мне? Зорька отломила и ей. «Ничего, — подумала она, — ещё целая половина осталась». Нинка только прерывисто вздохнула. — Ты молодец, Зорька, — сказала Галка, поспешно глотая лепёшку и деловито похвалила: — Ловко сменяла! Ещё дай! — Не дам. — Не дашь?! Наташа скорчила гримасу и сразу отступила от Зорьки, будто боялась запачкаться. — Ты что?! — вдруг очень естественно ужаснулась она, всплёскивая руками. — С ума сошла. Платье сменяла! Это же не положено! — Подожди, — быстро сказала Галка, переводя жадный взгляд с банки молока на негодующую Наташу. — Чего ты, в самом деле? Ну, сменял человек, ну и что здесь такого? Зорька благодарно взглянула на Галку. Выручает всё-таки. И с чего Даша взяла, что она нехорошая? — Ты, кажется, забываешь, что я староста, — с упрёком сказала Наташа. Галка досадливо поморщилась. Оглянулась по сторонам. Нинки возле вагона не было. Девочки даже не заметили, когда она исчезла. — Зорька, давай пополам, а мы сменяем — тебе дадим, — деловито предложила Галка. — Верно, Наташа? Наташа замялась, неуверенно покачала головой. — А если узнают? — Да брось ты! Давай, Зорька, ты для нас, мы для тебя… Зорька обрадовалась. Вот здорово! И Даше молока больше будет. Галка притащила кружки. Они разделили поровну молоко и уселись на пороге вагона. Наташа ела медленно, аккуратно, отщипывая двумя пальцами крохотные кусочки лепёшки и запивая их маленькими глотками. Галка — быстро, не успевая пережёвывать. — Зоренька, а ты почему не ешь? — ласково спросила Наташа. — Не хочешь? — Ну да, не хочу! — Зорька с сожалением посмотрела на молоко, — это я Даше. Галка посмотрела сначала на молоко, потом на Зорьку. — А ты отчаянная… с тобой можно водиться, — сказала она. — Как ты тогда этого Сашку по голове чайником! — Пусть не лезет, — гордо сказала Зорька и встала, — я сейчас, я только Даше отнесу. Залезая в вагон, Зорька оглянулась и увидела Нинку. Она бежала к вагону в одних трусиках, прижимая к голому животу две большие лепёшки. Зорька залезла на нары. Поставила банку с молоком на подушку перед Дашиным носом. Рядом — кусок лепёшки. Даша приподняла голову. Похлопала глазами, — наверное, решила, что всё это ей снится. Потом недоверчиво провела пальцем по краям банки. — Правда, молоко, — удивлённо и радостно прошептала она, — белое… это… это мне? Внизу послышался отчаянный писк Нинки. — Не дам!.. Чего ты?! Сама иди меняй! И негодующий голос Наташи: — Жадина! И тишина. Интересно, что там такое? Зорька свесила голову. На порог вагона плюхнулся мешок. За мешком показалась потная, растрёпанная голова Мари и аккуратная, с крендельками косичек — Анки Чистовой. — Ой, не можу, — сказала Маря, отдуваясь. — Пока паёк получили, все взмокли… Анка, где наволочка с сахаром? Вы чего такие тихие? Нинка вскарабкалась на нары, быстро проползла к своему месту на коленях, всё так же прижимая к голому животу лепёшки, и юркнула под одеяло с головой. Повозилась, устраиваясь, потом высунула наружу острый нос и спросила, шамкая набитым ртом: — Даша, хочешь лепёшечки? Наташа и Галка как ни в чём не бывало подскочили к Маре, помогли ей подняться в вагон. — Маренька, милая, — ласково затараторила Наташа, — а мы тебя ждали, ждали, хотели уже на помощь идти… Устала, бедненькая? Анка, давай помогу. — Обойдусь, — сказала Анка, отстраняя от себя Наташину руку. Наташа отступила, обиженно передёрнула плечами. Маря села на опрокинутое ведро, замахала перед красным лицом ладонями, шумно дыша. — Ф-фу, жарища клятая! — И осуждающе добавила: — Не гоже так, Анка. Наташенька до тебя всей душой, а ты грубишь… Обе дивчины хоть куда, а не дружите меж собою. И чего не поделили? Глава 12. Карты на замке Ребята тесно сбились в кучу возле печки. Они так близко расселись и разлеглись друг возле друга на полу, что трудно было разобрать, где чья рука, где чья нога. — Сашка, иди к нам, расскажи что-нибудь, — позвал конопатый Генька, — скучно… — А ты помечтай о невесте, — насмешливо сказал Саша. Ребята одобрительно рассмеялись. Генька вспыхнул. — Ну чего ты привязался? Невеста, невеста… Нужна она мне! Я этот женский пол терпеть ненавижу! — Да ну? — притворно изумился Саша. Он любил подтрунивать над доверчивым, как овца, Генькой. Тем более, что Генька к каждому слову относился серьёзно и совсем не понимал шуток. — Да ведь и ты ей не очень-то нужен, — заметил Саша. — Это почему? — подозрительно спросил Генька. — А что в тебе хорошего? Одни веснушки… Генька самолюбиво напыжился. — Да я… Да она… — От возмущения он растерял все слова и только поводил вокруг выпученными глазами. — Женишься? — вкрадчиво спросил Саша. — Женюсь! — заорал Генька так уверенно, словно свадьба была назначена на завтра. — Вот это да! — Жених! Генька растерянно переводил взгляд с одного смеющегося лица на другое. Постепенно до него начал доходить весь комизм положения, в которое его так хитро втянул Саша. Он почесал затылок, вытер нос указательным пальцем и сказал беззлобно: — Да ну тебя, Сашка, всегда ты придумаешь чего-нибудь, лишь бы посмеяться над человеком. Прямо не знаешь, как с тобой разговаривать. Хохот мальчишек разбудил Веру Ивановну. Она обеспокоенно подняла голову, потом села, оправляя халат. — В чём дело, ребята? — Да вот… Сашка опять Геньку разыграл, — давясь смехом, объяснили ребята. Вера Ивановна улыбнулась, посмотрела на часы, достала из-под подушки книгу. Саша добродушно похлопал Геньку по спине. — Не горюй, не дадим мы тебя в обиду. И верно, зачем она тебе — такая? Генька окончательно успокоился. — А то! Прямо лягушка какая-то, а не девчонка… Во, ребята, случай со мной был! Идём мы с Мишкой, братаном, в ночное на рыбалку, а… Саша повернулся к открытой двери и стал смотреть, как бежит мимо вагона земля. «Действительно, лягушонок, — думал Саша. — Рот до ушей, хоть завязочки пришей, и глаза круглые, как коричневые пуговицы… А за себя, видно, постоять умеет. Как она меня! — Саша усмехнулся. — Что ж, сам виноват…» В степи было безветренно. Быстрый дождь плеснул по вагонам и пропал. Паровозный дым висел в неподвижном воздухе желтоватыми клочьями. Запах дыма перебивал свежий запах вспаханной, смоченной дождём земли. — Сашка, ты чего сидишь, как лунатик? Я думал, ты спишь… Саша повернулся к Геньке. — Думаю. Коля-Ваня один уехал… Трудно ему будет. Он же совсем больной. — Думай, не думай — только без него мы пропали! — Генька оглянулся на Веру Ивановну и добавил шёпотом: — Крага вчера грозился: «Николай Иванович либе… либел…» — Либерал? — Во! — обрадовался Генька и тут же удивился: — У тебя. Сашка, язык, что ли, по-особенному устроен? И как ты их только выговариваешь? — Ну давай рассказывай дальше, что было, — нетерпеливо заговорили ребята. — Так я и рассказываю. Я себе, значит, иду на станцию сводку послушать. Наши навтыкали Гитлеру под Тулой, будь здоров и не кашляй! Мильон танков взяли в плен! — Правда?! — Точно! Сам слышал, как Левитан рассказывал! — Генька, ты же про Крагу хотел, — напомнил Саша. — Так я же про то и говорю… А Крага идёт с нашей, — Генька скосил круглые глаза на Веру Ивановну и перешёл на еле слышный шёпот. — Она голову опустила, а Крага долбит своей палкой, как дятел: «Николай Иванович с вами либе… В общем, распустил вас… родной отец!» — Это он про Колю-Ваню так?! — возмутились ребята. — Тише, — зашипел Генька, — говорит: «Я дисциплину наведу!» Почему, мол, про драку не доложили? Это про лягушонка, когда она Сашку по голове чайником тюкнула… Вера Ивановна подняла голову, прислушалась к шёпоту Геньки. Саша незаметно подтолкнул его. — Ты чего? — удивился Генька. Оглянулся. И невинным голосом затянул: — Верванна, есть охота, аж кишка кишке марш играет. — Кто у нас сегодня дежурный? — спросила воспитательница. — Заяц, Петька! Слышишь?! — Чего? — послышался с верхних нар недовольный хриплый голос. — Во даёт! — удивился Генька. — Заяц, а спит всю дорогу, как медведь. Петька, давай дели сухарики! Петька свесил лохматую голову, посмотрел на смеющихся ребят заспанными глазами. — Что я, рыжий? — Перекрашусь в чёрный цвет, был я рыжий, стал я нет! — пропел Генька. Внезапно замолчал и тоскливо добавил: — Эх, хлопцы, тоска берёт… бежим в тыл, как малявки детсадовские. Махнуть бы всем сразу, а? Петька спрыгнул на пол, потянулся всем своим худым длинным телом. — Верно, а тебя командиром назначим. Знатный из тебя получится командир! Генька вскочил: — А чего? В гражданскую у Будённого нашего брата сколько воевало? Не пересчитать… Вон Гайдар чуть постарше тебя, Сашка, был, а уже целым взводом командовал. Не веришь? Я сам читал! Вы как хотите, а я на фронт подамся, снайпером стану. Мы с братаном каждое воскресенье в тир ходили! Чего я в тылу не видал? Думаешь, стрелять не умею? А «Ворошиловский стрелок» не хочешь? — У тебя?! — Не, у братана. А мы с ним одной породы. Я, если хочешь, всю винтовку назубок знаю. — Сиди, — Саша невесело усмехнулся, — не один ты такой… Саша давно убежал бы на фронт, если бы не слово, которое он дал Николаю Ивановичу. Незадолго до отъезда директор собрал у себя старших ребят. Тех, кто перешёл в седьмой класс. — Будем эвакуироваться, — сказал он. — Как эвакуироваться? — зашумели ребята. — Война же скоро кончится! — Вот посмотрите, к Седьмому ноября! — уверенно крикнул Петька Заяц — лучший Сашин друг. Николай Иванович поднялся из-за стола. За его спиной висела на стене шапка-будёновка с матерчатой красной звездой на рыжеватом, опалённом огнём козырьке. В этой шапке Николай Иванович воевал на гражданской. — Будем эвакуироваться, — повторил Николай Иванович и отошёл к окну. Повернулся к ребятам спиной. Сгорбился. Ребята присмирели. Саша смотрел на Николая Ивановича, каждому слову которого он привык верить, и в душе у него шевельнулось сомнение. Неужели Николай Иванович испугался бомбёжек? Неужели он не верит в быструю победу? Как же так? — Это… это трусость, — тихо сказал Саша. Сказал и сам испугался своих слов. Николай Иванович даже не обернулся. Только сгорбился ещё больше, засунул ладони в рукава телогрейки, приподнял плечи. Мальчишки молча смотрели на директора и ждали. Николай Иванович несколько минут стоял не двигаясь, потом повернулся к ребятам. Вытащил из кармана портсигар, достал папиросу, но так и не закурил. — Сколько в детском доме детей? — неожиданно спросил он. Саша растерялся. — Не знаю, человек семьдесят, наверное. — Пятьдесят. Пятнадцать человек мы отправили в госпиталь после бомбёжек, — жёстко сказал Николай Иванович. — Мы же не трусы, правда, Саша? Мы храбро подставляем малышей под бомбы. — Я же не про это, — протестующе сказал Саша. — А я про это. И ни про что другое мы с вами не имеем права сейчас говорить. Мы должны вывезти в тыл пятьдесят детей, чтобы сохранить Родине живыми и здоровыми пятьдесят будущих рабочих, инженеров, учителей, учёных… И не думайте, что это будет легко… Николай Иванович подошёл к столу, положил руки на плечи Саше и Петьке. — Я на вас надеюсь, ребята. Вы старшие. — Справимся, — важно сказал Петька, — что мы, рыжие, что ли? — Вот, вот, — Николай Иванович усмехнулся. Длинные седые брови прикрыли глаза. — Карты на замке. Всё понятно? — Понятно, — сокрушённо сказал Петька и подтолкнул Сашу локтем. Сколько лет прошло, а всё помнит Коля-Ваня… …Когда Саша и Петя учились ещё в третьем классе, в Испании шла война с фашистами. Саша предложил своему однокласснику и другу Петьке Зайцу бежать на помощь республиканцам в Испанию. Петька согласился сразу, не раздумывая. — Что мы, рыжие какие? — горячо сказал он. — Гражданская война кончилась до нас, а в Испании люди ещё как нужны. На вокзале ребята спрятались за штабелем дров возле будки стрелочника. Здесь не так дуло. Мокрая земля к вечеру смёрзлась, холодно хрустела под ногами льдинками. На дровах мохнатым слоем лежал иней. Ребята прижимались друг к другу. Ветер задувал в рукава, корёжил спины. — Холодина какая! — сказал Петька, стуча зубами от холода. — А в Испании бывает зима? — Нет, — сказал Саша, — там жарища знаешь какая! — Повезло испанцам, — вздохнул Петька. — Ты видел море? — Нет. — Вот и я не видел. Говорят, оно в тыщу раз больше реки, аж берегов не видать. Враки, наверное. На чём же тогда земля по краям держится? — На воде, — сказал Саша. — Ха! Держи карман! На речке земля за мосты держится. Ей-ей! А ты думал как? Ой, холодина какая! Просто сил нет… Сашка, бежим на вокзал, погреемся. Пока ещё поезд придёт. Ребята запрятали наволочку с сухарями под дрова и рысью припустили на вокзал. Там их и встретил Николай Иванович. Они доедали мороженое на последние десять копеек, когда Николай Иванович подошёл к ним и молча стал рядом. Саша первый увидел директора. Он сунул остатки мороженого в рот и замер, корчась от жгучего холода во рту. — В Испанию? — спросил Николай Иванович. Петька кивнул. Белое лицо его покраснело и покрылось капельками пота. — А карта Испании у вас, надеюсь, есть? Ребята растерянно переглянулись. — Нет, — прошептал Саша. — Как же так? — удивился Николай Иванович. — Серьёзные люди — и без карты? Весь путь к детскому дому они прошли пешком, держа за руки Николая Ивановича, и громко втроём пели песню о красном знамени. Песню испанских республиканцев. Тогда её пели все: Ты, знамя красное, Свети, как пламя! Свободы знамя, Свободы знамя… «…Не так уж и много с той поры прошло лет, — подумал Саша, — всего четыре года…» И снова его путь лежит не на войну с фашистами, а в тыл. Обидно. Вдали показался глиняный домик с плоской крышей. Возле дома стояло одинокое дерево с толстым стволом и тонкими голыми ветвями. К дереву был привязан верблюд. — Ребята, верблюд! — закричал Саша. Мальчишки сгрудились возле двери. — Корабль пустыни, — важно сказал Генька, — ишь стоит себе лупоглазый, вроде и войны никакой нет… Ребята, а верно — Крага в ногу раненный, или врёт? — Геннадий! Генька оглянулся. Вера Ивановна сыпала чайной ложкой сахар на сухари, которые раскладывал кучками на разостланной по полу простыне Петька Заяц. — А чего? Я просто… — забормотал Генька. Вера Ивановна покачала головой, короткие волосы выбились из-за уха, упали на лицо. Она отвела прядь и сказала сдержанно: — Стыдно. Ты просто взял и сказал за спиной человека. Гадость… Это… не по-мужски, если хочешь. Генька отвернулся. Засопел обиженно. Воспитательница окинула молчавших ребят долгим грустным взглядом. — Я вижу, ребята, вы… как бы это сказать? Недолюбливаете старшего воспитателя. Я не хочу навязывать вам своё мнение, но… человек должен быть справедливым. Степан Фёдорович строг и требователен. На его плечах сейчас весь детский дом. Вы же знаете, что Николай Иванович уехал… — А скоро мы приедем? — спросил Генька. Обиды не задерживались в Генькином сердце. — Вероятно, ночью, — Вера Ивановна вздохнула и зачерпнула ложкой сахар в наволочке. Мимо вагона замелькали дома. Пробежали и медленно проплыли вдоль горизонта полосы вспаханной земли, разрезанные на квадраты мокрыми узкими канавами. На остановке к вагону подошёл Кузьмин. — Здрасте, дети! — бодро пробасил он, прикладывая прямую ладонь к военной фуражке. — Все здоровы? — И, не дождавшись ответа, распорядился: — Воспитателя ко мне! Саша нехотя поднялся. — Вера Ивановна, вас! Воспитательница сунула ложку и наволочку с сахаром Геньке и спрыгнула на насыпь. Кузьмин отступил от двери и сказал значительно, глядя сверху вниз на воспитательницу, точно призывая её к ответу: — Доверили, собственно говоря, детей безграмотной девушке, а там бог знает что творится! — Что такое? — встревожилась воспитательница. — Идёмте. Узнаете. Позор! И Кузьмин быстро пошёл вперёд, попирая палкой землю. «Наверное, лягушонок что-то натворила, — подумал Саша. — Вот бедовая девчонка! А может, её за драку чистить будут?» Он вспомнил, как дрожали у Зорьки губы, когда она просила Геньку: «Мне скорее надо… мне цветов надо…» И свой смех. «Вот дурак, — с запоздалым раскаянием подумал Саша. — Может, человек цветы любит?» Саша посмотрел на станцию. Деревянный дом под железной высокой крышей. Площадка перед домом глиняная, утоптанная. Вокруг площадки такой же глиняный забор. А за забором цветы… Саша потрогал царапину на виске и спрыгнул на насыпь. Глава 13. Суд да дело… Маря уселась на полу возле открытой двери. Вытащила из-под нар узел с рваными платьями, рубашками, брюками, связкой разноцветных лоскутков. Достала из чемодана бобину чёрных ниток, своё самое главное богатство. Пришив очередную латку, Маря некоторое время любовалась ею, склоняя голову то на один бок, то на другой, разглаживая латочку рукой на колене, и довольно щурилась. Потом вздыхала, складывала починенное платье или рубашку в аккуратную стопку и бралась за другое, что-то озабоченно бормоча себе под нос. Крупный дождь хлынул из одинокой рыхлой тучи неожиданно и сильно. Казалось, кто-то громадный собрал дождевые струи в пучок, как веник, и начал хлестать по крыше и стенам вагона. Свежий ветер заполнил теплушку. Девчонки слезли с нар. Уселись кружком возле Мари. — А шо, дивчатки, заспиваемо? — предложила Маря, любуясь очередной заплаткой, и, не дожидаясь ответа, повела высоко и грустно: Сто-о-о-и-ить гора-а вы-со-о-о-ка-ая, A-а пи-ид горо-ою га-а-й… Анка Чистова перестала вытирать кружки. Так и застыла, прижимая к груди кусок влажной марли. Зэ-эленый гай, гу-усте-е-сенький, Нэначе справжний ра-ай, — подхватила она низом. Течёт в том гаю речка с блестящей, как стекло, водой. Отражаются в речке облака и бегут, бегут вместе с водой через широкую долину, через леса. Далеко, далеко… А у берега в затишье склонились к воде три вербы. Полощут тонкие ветви в воде и грустят. Пройдёт весна, пролетит жаркое лето, слетятся осенью к реке холодные ветры и сдуют с тонких ветвей листья. И унесёт вода листья далеко, далеко… Марин голос взлетал к облакам и звенел там, в вышине, на одной светлой печальной ноте. Девчонки притихли, нахохлились, заворожённые песней. Маря оборвала песню, закрыла лицо руками и всхлипнула. — Украина моя… увижу ли я тебя снова? Аня присела рядом с нею, обняла, припала головой к Мариному плечу. Кто-то из девчонок тоненько всхлипнул. У Зорьки защемило в носу. Она обняла Дашу и тоже заплакала. Галка подняла голову, посмотрела на ревущих девчонок, перевернулась на живот, ударила кулаком по краю настила. — Гитлерюка проклятый! — крикнула она. — Поймать бы его, паразита! — А я бы, — Зорька всхлипнула, вытерла подолом платья нос, — я бы его в клетку посадила — и в зоопарк. Правда, Даша? — Думает, ему так всё и пройдёт, — сказала Даша тихо. — Если бы я могла… — Она вытянула вперёд тонкие руки и с неожиданной силой сжала кулаки. — Если бы я могла, — задыхаясь, повторила она, — я бы пошла на фронт и своими руками застрелила… Девчонки внизу уже не ревели, а, перебивая друг друга, придумывали Гитлеру страшные кары. — А правда, он детями питается? — пищала Нинка. — Конечно! По радио же говорили, что он людоед. Немецких детей всех слопал и на нас полез! — сказала Зорька. — Ой, девочки, вдруг фашисты хоть ненадолго победят? — испуганно спросила Нинка, тараща глаза и шмыгая носом. — Дулю с маком! — сердито отрезала Анка. — Верно! Не на тех напали! Я сама слышала, как по радио сказали: «Враг будет разбит, победа будет за нами!» — сказала Галка. — И я слышала! — подхватила Зорька. — И я. Один дядька на станции рассказывал — на днях наши фашистов так шарахнули, что только держись! — сказала Анка. Девчонки радостно завизжали. — Правда?! — Ой, может, теперь война кончится и мы домой поедем, правда, Маря?! — Может, да, а может, и нет, — Маря вздохнула. — Вот приедем до большого города, все новости узнаем. — Большой город мы вчера ночью проезжали, — сказала Наташа. — Коля-Ваня там на скорый поезд пересел. В вагоне сразу стало тихо. Все лица повернулись к двери, где, обняв колени руками, сидела Наташа. — Чтоб раньше нас приехать и всё приготовить. А Степан Фёдорович за директора остался. — Значит, мы скоро приедем? — обрадовалась Зорька и затормошила Дашу: — Слышала?! — Ур-ра! — закричала Галка. — Маря, дай гитару! Она слетела вниз и встала перед Марей, нетерпеливо поводя плечами. Маря вытащила из косы круглую гребёнку. Девчонки образовали круг. — Давай, Лях! — Эй, Галчонок, оторви цыганочку! Галка поднесла гребёнку к губам и заиграла. Отросшая за дорогу чёлка рассыпалась, чёрные насмешливые глаза заблестели. Вначале она шла медленно, наигрывая цыганочку, потом остановилась, топнула ногой и полетела по кругу. Лицо Галки раскраснелось, губы растянулись в улыбке. Вагон качался, дребезжал на стыках, но Галка ничего этого не чувствовала, лихо отбивая чечётку. Зорька с завистью смотрела на Галку. Вот бы ей так научиться. А рядом с Галкой уже плыла лебёдушкой Анка. Взмахнула над головой марлей, тряхнула косичками-крендельками и властно изменила мелодию. Маря давно отбросила шитьё. Казалось, ещё немного — и она сама пустится в пляс. Только Наташа стояла у открытой двери вагона, заложив руки за спину, и снисходительно наблюдала за отчаянно веселившимися девчонками. …Мимо вагона мелькали дома, глиняные заборы. Вдали зачернели полосы вспаханной земли. Поезд замедлил ход, дёрнулся и остановился. Девчонки повалились друг на друга. Поднялась весёлая возня. — Айда на станцию! — вскакивая, крикнула Галка. — Добре, новости с фронта узнаем и кипяточку про запас наберём. Маря поправила растрепавшуюся косу и сняла с гвоздя ведро. Все начали спешно отряхиваться, приводить себя в порядок. — Никто никуда не пойдёт, — спокойно сказала Наташа, — сейчас будет собрание. Девчонки сначала опешили, потом недовольно заворчали. Дорожная жизнь и так не баловала развлечениями. — Какое ещё собрание?! — А что, мальчишки тоже придут? — Степан Фёдорович придёт, — сказала Наташа. При последних словах Наташи Нинку точно подбросило на месте. Она быстро вскарабкалась на нары и уселась рядом с Зорькой, свесив ноги в рваных парусиновых тапочках. Острое личико её побледнело. — Зоренька, — прошептала она встревоженно, — это про меня собрание. — Про тебя? — удивилась Зорька. — Откуда ты знаешь? — Чую. В открытые двери теплушки, тяжело дыша, влезла Вера Ивановна. Одёрнула халат, поправила очки и приветливо улыбнулась. Вслед за нею рывком внёс своё сильное, сухое тело Кузьмин Степан Фёдорович. Старший воспитатель. — Степан Фёдорович! Верванна! — произнесла Наташа тонким голубым голоском. — Здравствуйте! Она смотрела на старшего воспитателя с таким безграничным уважением, что Кузьмин невольно смутился. — Здравствуй, здравствуй, Наташенька. — Он ласково потрепал старосту по щеке, затем окинул начальственным взглядом вагон и приложил выпрямленную ладонь к фуражке. — Здравствуйте, дети! — Здрав-ствуй-те! Девочки рассаживались по краям нар, поджав под себя ноги, как куры на шестке. Зорька устроилась так, чтобы Дашу из-за её спины не было видно. — Все здоровы? — гремел Кузьмин своим грубоватым решительным басом. — Все! Все! — Жрать здоровы, как коровы! — выкрикнула, дурачась, Галка. Воспитательница покачала головой. Галка, сделала глуповатое лицо. — А чего? Я и говорю: все здоровы, как коровы! Маря суетливо вытащила из-под нар два чемодана, поставила их один на другой, обмахнула пыль фартуком. — Сидайте, будь ласка, — сказала она приветливо, словно принимала гостей у себя дома. Кузьмин опустился на чемоданы всей тяжестью, расставив ноги в блестящих крагах, и принялся набивать трубку табаком. На свежей гимнастёрке его сверкали, как ордена, значки «ГТО» и «БГТО». Вера Ивановна зябко поёжилась, прислонилась плечом к печке и спрятала руки в карманы халата. — Ну-с, так что же у нас с вами произошло? — спросил Кузьмин, набивая трубку табаком. Наташа вышла на середину. Поправила волосы. Откашлялась. — Сегодня мы должны обсудить неморальные дела, — сказала она и вопросительно посмотрела на Кузьмина. Старший воспитатель важно кивнул. — Неморальные дела, — повторила Наташа и в упор взглянула на Нинку чистыми правдивыми глазами. — Лапочка… — Она запнулась, но тут же поправилась: — Лапина Нина, мы, вся наша группа, требуем, чтобы ты честно рассказала нам, как ты променяла казённое платье на лепёшки? — Это когда же? — удивилась Маря. Вера Ивановна вздрогнула. Было видно, что для неё это такая же новость, как и для Мари. В вагоне воцарилось молчание. Девчонки смотрели не на Нину, а на Зорьку. Зорька невольно заёрзала, точно пыталась скинуть с себя хмурые взгляды. Галка вскочила на колени, подалась вперёд, к Наташе. — Трепло, — выдохнула она сквозь плотно сжатые губы. Наташа с минуту смотрела на подругу пристально, не мигая, затем перевела взгляд на Кузьмина и улыбнулась ему ясной, открытой улыбкой. — Лапина, — нетерпеливо сказал Кузьмин, барабаня пальцами по набалдашнику палки, — мы ждём. Нинка покорно слезла на пол. — Ну-с, почему ты, собственно говоря, молчишь? — спросил Кузьмин, разглядывая Нину сквозь табачный дым, точно в микроскоп, прищуренными глазами. — Я… я не знаю… что говорить, — растерянно пролепетала Нинка. Зорька почувствовала, как тревожно и часто забилось сердце. Неужели Нинка проболтается? Неужели скажет? Вера Ивановна положила руку на плечо Нине. Наклонилась к ней: — Ниночка, ты живёшь в коллективе и поэтому должна отвечать за свои поступки, ты понимаешь меня? Это… правда? Нина опустила голову, шмыгнула носом. По щекам, нагоняя друг друга, покатились слёзы. — Правда, — прошептала она. — Ну, зачем… зачем ты это сделала?! — Есть хотела, — прошептала Нина ещё тише. Кузьмин стукнул палкой по полу так, что подпрыгнула кружка, прикованная к титану длинной ржавой цепью. — Есть хотела? А я не хочу? А вот они не хотят? Сегодня ты есть захотела, а завтра… — Он помолчал и добавил с внезапной горечью: — Идёт война. Тяжёлая война! Люди отдают последнее фронту. А вы, вместо того чтобы, собственно говоря, сознательно и дисциплинированно ехать в глубокий тыл, воруете казённые вещи? Стыдно? Да, стыдно! Я прямо скажу — позор! — Мы все должны осудить Нину Лапину за её неморальные дела! — крикнула Наташа, розовея от сознания собственной непогрешимости. — Нина, как же ты могла? Это же казённые вещи! — быстро и нервно произнесла Вера Ивановна. — Ты… Но Кузьмин перебил её. — Да, уважаемая товарищ Соколова, это ваша недоработка. Продолжай, Наташа. — За систематическое воровство казенных вещей, за то, что думает только о себе! Нина, ты должна перед всеми признать свою вину. — Давай, Нинка, не тяни, признавайся! — отчаянно крикнула Галка. — Верно, — поддержала её Анка, — чего уж там… — От же наказание господне… — громким шёпотом проговорила Маря. Нина прошептала что-то непослушными губами. — Что? Не слышу. — Кузьмин посмотрел на часы и встал, нависая над Ниной. — Говори яснее. Стыдно? Твои подруги не ели эти грязные лепёшки, и они честно могут смотреть в глаза всем. Да! Всем! — Я… Я тоже ела… Даша старалась говорить спокойно, но голос её рвался от слабости. Обеими руками она упёрлась в края настила, чтобы не упасть. Худая, с тонким, почти прозрачным лицом и поэтому казавшаяся особенно беззащитной. Даша смотрела на Кузьмина расширенными глазами и твердила, как в бреду: — Я… Я тоже… ела… Нина не одна… Она не виновата, если… если… — Эт-то ещё что такое?! — удивился Кузьмин. — Даша Лебедь, — подсказала Наташа. Зорька в первую минуту растерялась, но потом опомнилась. — Дашка! — испуганно закричала она. — Замолчи! Ну чего ты лезешь! Она схватила Дашу за плечи, толкнула в глубь нар, чтобы поскорее спрятать подругу от Кузьмина. Даша упала, потом поднялась снова, отталкивая от себя Зорькины руки. В отчаянии Зорька соскочила на пол и закричала, прижимая к груди кулаки: — Ну да, и я меняла! Можете наказывать! Мне всё равно! Кузьмин, отстранив Зорьку, бросился к нарам. Но Кузьмина опередила Вера Ивановна. Опрокинув пустое ведро, она встала на него обеими ногами и осторожно сняла Дашу. — Что с ней? — тревожно спросил сзади Кузьмин. Воспитательница повернула к нему белое испуганное лицо. Она держала Дашу на руках, прижимая к груди, как маленького ребёнка. — Не знаю… — Ой, лышенько! — Маря всхлипнула, отёрла губы передником и набросилась на Зорьку: — Ты шо ж молчала? Я её спрашиваю, почему Даши не видно, а она говорит — Даша спит. Разве можно всю дорогу спать? Ой, горечко! Ой, лышенько… — Варя! — гневно сказал Кузьмин, стукнув палкой по полу. — Собственно говоря, вам доверили детей! Маря замолчала, со всхлипом втягивая в себя воздух. — Степан Фёдорович, это всё Зорька, — быстро сказала Наташа, — знала и ничего мне не говорила. Просто безобразие. Не могу же я одна за всеми уследить! Кузьмин скользнул взглядом по возмущённому лицу Наташи. Озабоченно потёр лоб. Нахмурился. — Срочно в больницу. Даша заплакала. Обхватила руками шею воспитательницы. — Не надо… Верванна, миленькая… не надо в больницу. Кузьмин наклонился к Даше. Левое веко его задёргалось. — Там тебе молоко будут давать, — мягко сказал он, — ну, не плачь, поправишься — и мы за тобой приедем. — Я здесь поправлюсь… мне Зорька молока принесла… за платье. — Вера Ивановна, отнесите Лебедь в служебный вагон, — распорядился Кузьмин. — Варя, помогите воспитателю. В конце концов, ночью будем на месте… — Даша! — Зорька бросилась к подружке, но Кузьмин схватил её за руку, резко повернул к себе. Зорька съёжилась, ожидая, что Кузьмин сейчас накричит на неё, как до этого кричал на Нинку. Она глубоко вздохнула и воинственно выставила вперёд плечо, готовая сражаться сейчас с целым светом один на один, раз Дашу всё равно унесли. Но Кузьмин не закричал. Он стоял среди вагона, широко расставив ноги, чуть покачиваясь, и смотрел на Зорьку со странным удивлением, словно видел впервые. — Гм… — сказал наконец он, — героем себя считаешь? Так, так… А если бы Лебедь погибла, а? Молчишь? — Я… я думала, она поправится, — прошептала Зорька. — Думала… Головой надо было думать, чем? Повтори! — Головой! — растерянно повторила Зорька. Наверху рассмеялась Галка. Следом за нею, будто сбросив оцепенение, заговорили, зашушукались девчонки. Нинка отступила в сторону и незаметно шмыгнула за титан. — Ты думаешь, Будницкая, — продолжал Кузьмин, уже позабыв, видимо, о существовании Нинки, — я ничего не знаю о драке? Как ты разбила голову Дмитриеву? Я всё знаю! От меня ничего не укроется! Как стоишь! Перестань грызть ногти и встань смирно, когда говоришь со старшими! Совсем распустились! Устраивают драки, отстают от поезда, расхищают казённые вещи! Позор! Я вам покажу круговую поруку, собственно говоря! Марш на место! Зорька шарахнулась в сторону, наткнулась на кого-то и, не разбирая дороги, полезла в самый тёмный угол на нижние нары. — Всем ясно?! — донёсся до неё отчётливый бас Кузьмина. — Надеюсь, вопросов не будет? — Будет… Наташка, не дёргай за ногу, может, я спросить хочу. — Давай, давай, Ляхова, спрашивай, — разрешил Кузьмин, — только по существу вопроса. — Я по существу, — заверила Галка. — А что с Гитлером сделают, когда поймают? * * * Зорька уткнулась носом в подушку, натянула одеяло на голову. Почему так случается? Хочешь сделать что-нибудь хорошее, а выходит плохое?.. Может, она просто такая невезучая? Жила себе с папой, мамой, бабушкой, а теперь никого нет. И Дашу унесли. Все только и знают, что ругают, кричат… Лучше бы она осталась в санитарном вагоне с Васей. Поехала бы с ним в госпиталь, а потом на фронт. Всё лучше, чем здесь оставаться. Наташке так везёт, что ни сделает — всё хорошо, и Кузьмин ей: «Наташенька, Наташенька…» Кукла несчастная! Зорька нащупала под подушкой обрывок газеты с Васиной полевой почтой и успокоенно вздохнула. «Убегу, — твёрдо решила она. — Как приедем, сразу убегу! Вот Вася обрадуется!» Зорька облизала солёные губы, улеглась поудобнее и представила себе, как она убежит, как Вася встретит её и они вместе станут бить фашистов. …Бегут солдаты по широкому полю, а впереди всех с винтовкой она, Зорька! «Ур-а-а-а!» Удирают от них фашисты. Зорька впереди… и неожиданно выбежала в степь, стала рвать георгины, но откуда-то вышел Кузьмин. — Вставай! — закричал он и потянул Зорьку вниз. — Вставай, засоня! Зорька испуганно вскрикнула и открыла глаза. Кто-то настойчиво тянул с неё одеяло. Она быстро села, дёрнула одеяло вверх, чувствуя, как всё тело мгновенно покрылось липким горячим потом. — Тю, скаженная! Держи! — сказала Маря и положила Зорьке на колени громадный букет цветов. — Пока ты спала, до тебя кавалер прибегал. Красивенький такой хлопчик со зверски побитой башкой! — Маря прыснула в кулак и вся заходила, заколыхалась от смеха. Зорька растерянно смотрела на цветы, не совсем понимая, снится ей всё это или нет. От цветов горько и нежно пахло степью. Зорька нерешительно протянула руку и потрогала бархатное сердечко ромашки. На пальце осталась жёлтая пыльца… — Тили-тили тесто, жених и невеста! — ехидно пропела Галка и засмеялась, но на этот раз её никто не поддержал. Девчонки окружили Зорьку и смотрели на цветы с необидной завистью. — Живые… — удивлённо прошептала Нинка, придвигаясь ближе. — И это всё тебе? Зорька взяла цветы обеими руками, зарылась в них лицом и, чувствуя, как уходит из сердца тоска, сказала: — Сашка… Вот дурак какой! Глава 14. «Приехали, здрасти…» С самого вечера по стенам и крыше вагона однозвучно барабанил дождь, и от этого в теплушке вдруг стало уютнее, было приятно лежать под тёплым одеялом и слушать сквозь дремоту, как Маря выводит сонным голосом свою нескончаемую сказку про красну девицу и удалого казака, которых «разорялы злии люды…» А под утро Зорька внезапно проснулась от какой-то особенной стойкой тишины. Вагон не двигался. Но не так, как это бывало на прежних остановках, а прочно, точно колёса наконец отстучали своё и замерли теперь навсегда. Зорька осторожно сползла с нар и выглянула в приоткрытую дверь. Дождь прекратился. В разрывах туч холодно голубело небо. От вагонов к самому горизонту тянулось унылое безлесье степи, и только кое-где шевелилась на ветру сухая ломкая трава. Ветер утюжил её, гоняя по степи серые шары перекати-поля. А у самого горизонта, точно застывшие волны, лиловели песчаные барханы. Невдалеке от эшелона виднелось несколько желтовато-серых домов с плоскими крышами. Возле домов дымили паровозы, двигались товарные составы. Там была станция. Так вот в чём дело! Вагоны с детским домом стояли в тупике. — Девчонки! — закричала Зорька. — Вставайте! Приехали! — Цыть, скаженная! Горланишь до света, як петух, — сердито сказала Маря. Выглянула из вагона и всполошилась. — И впрямь, приехали! Чего ж ты молчала?! Вставайте, дивчатки, вставайте! Рядом, в вагоне мальчишек, зашумели, затопали, послышался протяжный удивлённый свист. Девчонки прыгали с нар. Сонные, растрёпанные, ничего толком не поняв, толпились в проходе, натыкаясь друг на друга. Анка высунула голову, похлопала заспанными глазами. — Да тише вы! Что случилось? — Конец света, — радостно завопила Галка, — спасайся, кто может! — Вот дурне дивча! — Маря рассмеялась, стащила Галку с нар. — Приехали, чи не поняла? А возле двери уже слышались разочарованные возгласы: — Оё-ё-ёй! — Завезли! — Ой, девочки, ни деревца, ни травиночки! — А говорили — в эвакуацию едем! Какая же это эвакуация, если ничего нет?! — А может, ошибка? Может, дальше поедем? Возле вагона появился Кузьмин. Озабоченно-бодрый. В чистой гимнастёрке с тугим белым подворотничком. — Здравствуйте, дети! — Низкий голос его перекрыл галдёж. Девочки притихли, поглядывая на старшего воспитателя с пугливым любопытством. — Выгружать вещи! — зычно скомандовал Кузьмин. Галка выступила вперёд. — Это мы здесь жить будем? Кузьмин кивнул, нетерпеливо посмотрел на часы. — Тю-ю, так тут же одна степь… — Ехали, ехали и… приехали! — снова загалдели девчонки. Кузьмин нахмурился. — Р-разговорчики! Это вас, собственно говоря, не касается, ясно? Что? — Никак нет, не ясно. — Галка вытянулась по стойке смирно. Но глаза её довольно нахально косили на старшего воспитателя. — Что неясно? — Почему не касается, что касается? — Галка, ну как не стыдно! — возмутилась Наташа. — Подожди, подожди, Наташенька, — тихо проговорил Кузьмин, пристально глядя на Галку. — Значит, ясно? Так, так, Ляхова, ну, смотри, я тебе эту демонстрацию припомню… — А чего? Вы же сами спросили: ясно? А если неясно? — невинным голосом сказала Галка. — Уж и спросить нельзя… — Ой, Лях, отчаянная, — восхищённо прошептала Нинка. — А Николай Иванович говорил, что нас всё касается, — вполголоса проговорила Анка. Кузьмин выпрямился, развернул плечи и медленно обвёл взглядом столпившихся у дверей вагона девчонок. — Ну-с, так кому ещё неясно кажется, Чистовой? А? Анка молчала, опустив глаза и покусывая губы. Кузьмин усмехнулся и отыскал глазами Зорьку, робко жавшуюся за Анкиной спиной. — А тебе, Будницкая? Зорька вздрогнула и вдруг с отчаянной решимостью выпалила: — А где Даша Лебедь? Вы её в больницу сдали? Кузьмин неторопливо достал из кармана просторных галифе ярко расшитый кисет, подержал его в ладони и сунул в карман. Нахмурился. — Плохие дела у Лебедь. Счастье, что вовремя успели определить в больницу. — Он вздохнул и продолжал уже совсем другим тоном: — Эх, дети, дети, думаете, мне здесь нравится? Но раз приказано, собственно говоря, значит, надо терпеть не рассуждая. Идёт война, гибнут люди, но страна вывезла вас в глубокий тыл, чтобы вы могли — что? — учиться. А чем мы должны ответить на заботу? Хорошей учёбой и железной дисциплиной, понятно? Не слышу? — Хорошей учёбой и железной дисциплиной, — громче всех выпалила Наташа. Кузьмин взглянул на часы и заторопился. — Маря, вы отвечаете за своевременную выгрузку! — А куды ж денешься? — Маря развела руками и вздохнула. — Всю дорогу за што-нито отвечаю, такая уж моя доля… Девчонки засуетились, начали спешно собирать вещи. Зорька стояла, точно оглушённая. «С Дашей плохо… и в этом она, Зорька, виновата… Но ведь Даша же сама просила никому не говорить. Как же так?» Внезапно перед нею встало лицо Гриши. Зорька сжала щёки ладонями, затрясла головой. «Нет, нет, с Дашей этого не случится, — лихорадочно думала она. — Даша поправится! Я не виновата… Я слово дала; а может, не надо было слово давать? А если она просила?» — Зорька, ты чего стоишь, как столб на дороге? Зорька уставилась на Анку, с трудом соображая, отчего Чистова держит в руках пустой тюфяк, а девчонки с визгом носятся по вагону в клубах пыли и соломенной трухи. — Что с тобой? — уже участливо спросила Анка. — Так… ничего, — с трудом разжимая губы, прошептала Зорька и расплакалась. Анка испуганно бросила тюфяк на пол и прижала Зорьку к своему плечу. — Перестань… ну, чего ты? Всё будет хорошо, посмотришь! — Пусть все… все на меня… пусть, если… если я виноватая, — захлёбываясь, бормотала Зорька, уткнувшись носом в Анкино плечо. — Пусть я умру… если плохая, а они хорошие… мне всё равно… Девчонки обступили их со всех сторон. — Зорька, тю на тебя! Чего ты? — спросила Галка, прибежавшая позже всех. — А я знаю, она из-за Даши, — пропищала Нинка. Острое личико её жалостливо перекосилось, казалось, что она тоже вот-вот расплачется. — Маря! — встревоженно позвала Наташа. — Маря! Да где же она?!! — Та ось же я, — тяжело дыша, сказала Маря откуда-то снизу. Девчонки расступились. Маря выбралась из-под нар, волоча за собой узлы с бельём. — Что тут у вас приключилося? — спросила она, поправляя сбившуюся с головы косынку. — Зорька плачет! — Крага сказал, что с Дашей плохо! — Да нет, он сказал, что Зорька виноватая! — перебивая друг друга, закричали девчонки. — А она не виноватая! — Нет, виноватая! — сказала Наташа. — Раз молчала. — Ну и что же, что молчала? — Не положено про больную молчать! — Да брось ты! Не положено… А если она слово дала? — А ну цыть! — резко сказала Маря. Она с силой оторвала Зорьку от Анки и повернула к себе. — Цыть! Кому говорю?! Нашла время нюни распускать! Зорька перестала плакать и только судорожно вздыхала. — Дурне дивча, — выговаривала Маря, вытирая фартуком зарёванное Зорькино лицо. — Нехорошо живое раньше времени хоронить… Поправится Даша и приедет к нам. — И верно, — поддержала Марю Галка, — мало ли что Крага скажет. — Смотрите, вон пошёл к станции и не хромает вовсе, — простодушно пропищала Нинка. — А чего ему хромать? Фронт-то во-он где остался! — язвительно заметила Галка. Наташа возмутилась. — Как не стыдно! Степан Фёдорович не виноват, что у него нога больная! И ты, Галка, тоже… — Стыд не дым, глаза не ест! — Галка засмеялась. — От и погано, шо не ест, — укоризненно сказала Маря, — а ещё хуже, когда дурные слова про человека сыплются с языка, як шелуха от семечек. Не гоже так, Галю. — А чего? Не правда, что ли? — Раненный он. Ще в первый месяц, як война началась. Оттого и с палкой ходит, что рана болит. Треба, дивчатки мои милые, справедливыми быть, вот шо я вам скажу. — Это к Краге-то справедливыми быть?! — возмутилась Галка. — А он справедливый, да? Справедливый? Маря прижала коленом стопку наволочек на разостланной по полу простыне, связала края узлом и выпрямилась, отирая прилипшие к потному лицу соломины. — Може, воно и так, Галю, а только и к несправедливому треба отнестись справедливо, а инакше, чем же ты лучше него будешь? — Ага! А я что говорила? Степан Фёдорович вовсе и не злой. Он нарушителей не любит, вот и всё, — сказала Наташа. — Галка, идём, помоги мне вещи носить. Галка взглянула на неё из-под чёлки, потом повернулась к Зорьке, хлопнула её по плечу. — Айда матрацы стаскивать! — и громко запела: Костёр горит, а искры вьются, На нём детдомовцы сидят… — Не на нём, а вокруг! — рассмеявшись, поправила Анка. — Неважно! — весело крикнула Галка наверху, сбрасывая матрацы. — Зорька, а ну хватай за угол! Так его, фашиста! А пылищи, пылищи-то! Наташа, точно очнувшись от внезапного оцепенения, закричала на девчонок, то и дело поглядывая вверх, где так же весело, как и пела, работала Галка. И в это время в вагон влез незнакомый парень. Тонкий чёрный парень в зелёном стёганом халате, стянутом на узких бёдрах кожаным ремнём, в красной железнодорожной фуражке. Он влез в вагон и остановился у двери, щуря узкие длинные глаза. — Приехали, здрасти, — скаля в улыбке крупные зубы, сказал он и чихнул. — Уй-юй, какой пиль поднял! Давай быстро собирай вещи, вагон надо! Ваш директор арба пригнал… Маря упёрла руки в бока, тряхнула головой так, что коса раскрутилась, рассыпалась по плечам. — А ты кто такой? Чего командуешь? — грозно спросила она, наступая на парня. Парень уставился на Марю восхищённым взглядом, улыбнулся ещё шире и ухватился руками за пояс. — Начальник я! — гордо сказал он, выставив вперёд ногу в мягком кожаном сапоге. — Какой ещё начальник? — Станции начальник! — парень поправил фуражку, отступил от двери и повёл рукой на скученные домики вдали. — Станция Берекельде. Быстро, быстро надо. Вагон надо. Один приехал, другой уехал, что поделаешь, война! Зорька слезла с нар и с любопытством уставилась на парня. — Берекельде — это уже эвакуация? — спросила она. — Уй-юй, какая худая кызымка! — начальник покачал головой. — Совсем худая… Ничего. Кушать будешь бишбармак, лепёшку… живот во-от такой будет! — Он вытянул руки и округлил их. — Как большой арбуз будет. Хорошо? Девочки рассмеялись. Маря фыркнула, прикрывая ладонью рот. — Как у буржуя! Во заживём! — крикнула Галка, свешивая голову с нар. Начальник обиженно поднял брови. — Зачем буржуй? В Казахстане нет никаких буржуев. — Зорька, хватит болтать, — сказала Наташа, — кто за тебя работать будет? — Ладно тебе, — сказала Анка, — уж и поговорить с человеком нельзя. — Она бросила одеяло в кучу на полу и подошла к начальнику. — А Казахстан большой? — Очень! — сказал начальник. — Республика! Городов много, людей много, колхозов много, еды много, хорошо жить будем! — и добавил, неуверенно поглядывая на раскрасневшуюся Марю: — В гости ходить будем… — Ой, не можу! Уже и в гости ходить… — сердито сказала Маря, весело щуря глаза. Мимо вагона торопливо прошёл Кузьмин. Следом за ним потянулись мальчишки с узлами на плечах. Прибежала весёлая Вера Ивановна. — Девочки, милые, давайте быстрее. Мальчики уже начали грузить вещи на подводы. — А Ко… Николай Иванович приехал? — спросила Анка. — Приехал, приехал! — Ура! — закричала Галка. — Ура-а-а! — возбуждённо подхватили девчонки. — Всё, всё будет хорошо, — необычно быстро и оживлённо говорила Вера Ивановна, обнимая девочек. — Сейчас в посёлок поедем. Нас уже ждут в колхозе… Наконец-то и у нас с вами начнётся нормальная жизнь! Часть вторая Глава 15. Ребята бравые… Детдомовцы на громадных скрипучих арбах, запряжённых важными верблюдами, добрались наконец до посёлка. Кругом было тихо и пусто: все жители ушли работать в поле. Ребята с любопытством оглядывались по сторонам. Почти все дома здесь были из глины. Вперемежку с русскими белёными домами по четыре окна в ряд и резными ставнями, крашенными в разные цвета, стояли низкие серые мазанки с одним оконцем под плоской крышей. Кое-где за деревьями виднелись войлочные юрты. В центре посёлка белела церковь с зелёными куполами. Над главным, её входом висела афиша: «Сегодня кино «Трактористы», а от купола к куполу протянулся плакат: «Всё для фронта, всё для победы! Товарищ, помни: хлопок — это наше оружие!» Арбы проскрипели мимо церкви, завернули за угол и остановились возле одноэтажного барака за высоким деревянным забором. Длинный ряд окон белел занавесками. Вокруг барака редкие яблони. По-осеннему грустные, с вялыми серыми листьями. Земля под деревьями разрыхлённая, сыпучая, а во дворе плотная, будто обмазанная глиной. Над распахнутыми дверьми висел лозунг, выписанный неуверенной рукой, но было видно, что тот, кто писал, очень старался, потому что каждая буква была заглавной: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ!». Едва разгрузили последнюю арбу и Кузьмин с Марей и старшими ребятами отправились в сельсовет получать продукты, младших окружили местные мальчишки и девчонки. Одинаково смуглые, черноглазые, они разглядывали приезжих с откровенным любопытством. — Эй, лопнешь! — крикнула Галка толстому мальчишке с початком варёной кукурузы в руках. Мальчишка уставился на Галку тёмными глазами, не переставая жевать. — Во, жрёт и не подавится! — завистливо сказал Генька, не сводя глаз с кукурузы. Мальчишка деловито доглодал початок, отбросил его и вытащил из кармана кусок белой лепёшки. — А ну пошёл отсюда! — завопили детдомовцы. — Ещё дразнится! Жвачное животное! Мальчишка сунул руки в карманы, подтянул штаны. Потом закрыл рот и сбычился. — Как сказал? П-повтори, — заикаясь, спросил он. — Повтори сразу! Генька сжал кулаки и шагнул к мальчишке. — Жвачное животное! — выкрикнул он, оглядываясь на своих. — А ты… ты от войны сбежал! В тот же миг Генькин кулак сбил с мальчишки тюбетейку. Мгновенно и дружно местные навалились на Геньку, но на помощь ему сразу подоспели детдомовцы. Местные сопротивлялись храбро, но детдомовцев было много, тем более, что на стороне поселковых сражались одни мальчишки. Девчонки с визгом разлетелись в разные стороны, и только одна из них, с красным галстуком, бесстрашно ринулась в самую гущу сражения, отчаянно тряся многочисленными косичками. — Ой-бой! Хулиган! Зачем так?! — кричала она, пытаясь разнять дерущихся. А от дома к месту драки уже бежал Николай Иванович. Следом за ним, почему-то хромая, спешила Наташа Доможир. Увидев директора, детдомовцы неохотно прекратили драку. Кое-кто всё же успел скрыться за домом, но большинство ребят остались на месте, сдерживая торжествующие улыбки. Николай Иванович остановился, расстегнул воротник телогрейки. У него вдруг стало чужое лицо и чужие, непривычно злые глаза. — Ну, что же вы… — хрипло дыша, сказал он. — Продолжайте… Не бойтесь. Вы же у меня храбрецы — семеро на одного… Галка не выдержала, выбралась из толпы, ударила себя кулаком в грудь. — Николай Иванович, они первые! — Молчи уж, — шёпотом сказала Анка, потирая ссадину на щеке. — А чего? Разобраться сначала надо! Николай Иванович заложил руки за спину и в упор посмотрел на Галку. — В данном случае я не буду разбираться, Галя! — И приказал: — Геннадий и Наташа, снимите лозунг. Ребята оторопело уставились на директора. — Зачем? — Николай Иванович, пусть висит! — Он же никому не мешает! — наперебой заговорили они. — Замолчите! — крикнул Николай Иванович. — Лозунг писали ребята, которых вы сейчас избили. Водворилась тишина. Генька и Наташа медленно, словно на казнь, поплелись к двери, на которой сияли белизной слова «Добро пожаловать!» И в этой тишине внезапно раздался тонкий, наполненный горестным изумлением возглас: — Ой-бо-ой! От группы местных ребят отделилась смуглая девочка. В белом платье, веером разбегавшемся из-под чёрного камзола, с красным галстуком и в зелёных сатиновых шароварах. Тонкие тугие косички рассыпались по плечам. Издали они казались чёрными шелковистыми шнурками, пришитыми к малиновой тюбетейке. На конце каждой косички блестели серебристые монетки. — Зачем так? Не надо снимать! Очень прошу, таксыр! Разве плохо написали? Ташен лепёшку ел, а… — Она оглянулась на детдомовцев. — Зачем он один ел? Угощать надо. У них папы нету, мамы нету… — И неправда! — закричала Зорька. — У меня папа на войне, и мама, и Толястик! — И у меня! — А мой братан самый главный снайпер! — пытаясь перекричать всех, орал Генька. Галка несколько секунд стояла, понуро опустив голову, но внезапно встрепенулась, растолкала девочек локтями и вылезла вперёд. — И наш Крага на войне раненный! — крикнула она, но, метнув быстрый взгляд на удивлённое лицо директора, тут же поправилась: — Степан Фёдорович, старший воспитатель. Нам Маря сказала, правда же, Николай Иванович? Директор кивнул. — Правда, Галя. Он командовал учебной ротой и вместе с нею принял первый бой. — Ага! Съели?! — торжествовала Галка. Николай Иванович склонился к девочке. — Как тебя зовут? — Рахия… — Спасибо, Рахия. — Ой-бой! — Рахия удивлённо хлопнула в ладоши. — Бабатай писал, Арсен писал. Вся команда — Тимур писал. Я совсем немножко помогала… Николай Иванович выпрямился, внимательно оглядел насупленные лица ребят. — Ну, что будем делать? Анка подняла голову, расстроенно шмыгнула широким приплюснутым носом. — Снимать. Галка глянула на неё исподлобья и пробурчала: — Они же первые… Тоже нашлась справедливая… — А что, нет, что ли? Пусть висит, глаза колет, да? Галка ехидно улыбнулась. — Вроде ты не дралась? — А я, как все! — запальчиво сказала Анка, но тут же опомнилась, растерянно махнула рукой и, отступив, спряталась в толпе. Ребята рассмеялись. Улыбнулся и Николай Иванович. Рахия радостно зазвенела косичками. — Ой-бой! Хорошо! Не надо их наказывать, таксыр! — Видишь ли, Рахия, — серьёзно сказал Николай Иванович, — иногда наказать человека — значит выразить уважение к нему. — Он неторопливо оглядел всех вокруг, увидел выжидающие, нацеленные на него глаза, пригладил редкие седые волосы и положил руку на плечо Галки. — Но, учитывая, так сказать, обстоятельства… Надеюсь, это больше не повторится? Как ты считаешь, Галя? И подтолкнул Галку к Рахие. Но Галка отвернулась, не обращая внимания на открытую улыбку Рахии, и вперила сердитые глаза в хлюпающего носом Ташена. — А зачем он сказал, что мы от войны бежали? — Верно! — зашумели ребята. — За такие слова ещё не так надо дать! Ташен испуганно попятился, скрылся за спинами местных ребят и закричал оттуда тонко и обиженно: — Сами первые обзывались! Зачем обзывались, а? Зачем к нам тогда приехали? Мы вас звали, да? Рахия ахнула, зажала рот рукой. Среди местных послышались гневные крики. Несколько смуглых рук вцепились в Ташена и вытолкнули его вперёд. Высокий плечистый мальчишка в военной гимнастёрке с завёрнутыми рукавами, стоявший впереди всех, что-то презрительно и быстро сказал Ташену, плюнул и добавил по-русски: — Ишак! Ташен оскорблённо выпрямился, прикусил губу и завертел головой из стороны в сторону. Но в это время другой мальчишка, русоволосый и тонкий, подскочил к нему: — Ты не казах! Правильно Бабатай сказал — ишак ты! — Сам Арсен ишак! — закричал Ташен, замахиваясь на русоволосого мальчишку рукой с зажатой в кулаке тюбетейкой. — Свою овцу от чужой не отличаешь, да? — Ташен! — глухим от сдерживаемого гнева голосом сказал Николай Иванович. — Для казахского народа нет своей и чужой земли. Есть одна земля — наша Родина! И поэтому борются сейчас с фашистами на Украине, откуда мы приехали, тысячи казахов. — Он помолчал и раздельно, как будто ставил после каждого слова точку, приказал: — Уходи отсюда! В тёмных глазах Ташена блеснули слёзы. Трясущимися руками он надел тюбетейку, потом снял её, снова надел и зашагал прочь. Николай Иванович хмуро смотрел ему вслед. Рахия подошла, подёргала его за рукав телогрейки. — Таксыр, — словно извиняясь, сказала она, — не надо… Их окружили ребята. Они поглядывали на местных с чувством превосходства. — А здорово вы его! — весело сказала Галка. Николай Иванович посмотрел на неё печальными глазами. Наташа и Генька притащили лозунг. Зорька ткнула в буквы пальцем. — Написали, а сами! Тоже нашлись какие хозяева! Пусть теперь только полезут, мы им всем покажем! — Э-э! — вдруг сердито сказала Рахия. — Пустую голову глупые глаза украшают, глупые уста пустыми словами сыплют! — Ты чего? — опешила Зорька, растерянно мигая. Но Рахия, не отвечая, повернулась и пошла к воротам. Следом за нею потянулись местные, кидая на детдомовцев неприязненные взгляды. — Рахия! — позвал Николай Иванович. Рахия остановилась, постояла минуту, словно раздумывая, потом повернулась к Николаю Ивановичу. За её спиной независимо, сунув руки в карманы, стояли Арсен и Бабатай. — Иди к нам, Рахия, — снова позвал Николай Иванович. У Зорьки даже в носу защемило от зависти и обиды. — Подумаешь, — пробормотала она, ревниво поджимая губы, — тоже нашлась принцесса на горошине… То одно, то другое… Рахия шагнула вперёд. — Если один баранчук больной, зачем всю отару резать? Глаза есть? Смотреть надо! Справедливо надо! Николай Иванович кашлянул в кулак и сердито посмотрел на своих ребят. — Ну что, друзья хорошие, получили? Стыдно? Мне на вашем месте тоже было бы стыдно… Будницкая, ты что-то сказала, или мне послышалось? Говори громче, не стесняйся, здесь все свои. Зорька опустила голову. Она считала, что ничего плохого не сделала, и в то же время почему-то чувствовала себя виноватой. — Что же ты молчишь, Зорька? Или ты считаешь правильным отвечать на «добро пожаловать» кулаком в зубы? — Мы не хотели, оно само получилось… — сказала Зорька, не поднимая головы. — Точно! — поддержала её Галка. — Мы что, Николай Иванович, мы такие: нас не трогай — и мы не тронем! — Да ну?! — удивился Николай Иванович. — А то я вас не знаю, невинные овечки… Ребята смущённо засмеялись. На лицах местных тоже замелькали улыбки. — Ээ-э, что говорить, таксыр, все хорошее пополам, — сказала Рахия. Она подошла к Зорьке и протянула руку. — У нас говорят: «Чем сто человек знать в лицо, лучше одного по имени». Тебя зовут Зорька, меня Рахия, давай теперь знакомиться будем. Эй, Бабатай, Арсен идите сюда, вы у нас тоже… невинные овечки! Глава 16. Боевое задание Послеобеденная половина дня прошла в хозяйственных хлопотах. Пока Саша и Петька растапливали громадный котёл в мазанке на задворках дома и наспех приспосабливали мазанку для бани. Вера Ивановна с девочками затеяли генеральную уборку. Из района привезли на двух грузовиках узкие железные кровати, похожую на громадный шкаф дезинфекционную камеру, или, попросту, «вошебойку», и фанерные, крашенные серой масляной краской тумбочки. Дезкамеру установили за мазанкой. Здесь командовала Анка Чистова. Мальчишки тащили сюда одеяла, белье, матрацы, подушки, одежду. Анка хозяйственно пересчитывала вещи, записывала в тетрадь и направляла в «вошебойку». Девочки мыли окна. До желтизны, с кирпичом драили деревянные некрашеные полы. Расставляли в спальнях смазанные керосином кровати и тумбочки. Ударная бригада Галки Ляховой приводила в порядок двор. Вера Ивановна, Зорька, Рахия и Наташа украшали столовую. Рахия притащила из дому пышный фикус с широкими, точно вырезанными из блестящей зелёной кожи листьями и маленький горшочек герани. Фикус поставили на табуретку в углу столовой, герань — на окно. В простенках между окнами повесили лозунги. Длинные деревянные столы вместо скатертей накрыли белоснежными простынями. Из раздаточного окна, соединяющего кухню со столовой, слышалась весёлая украинская песня. Вкусно пахло варёной картошкой. Маря готовила торжественный ужин. Зорька выкрутила тряпку, встряхнула и постелила на пороге. — Пусть ноги как следует вытирают! В окно заглянула растрёпанная весёлая Галка. — Эй, мадамы, баня готова, пожалуйте мыться! Возле мазанки уже стрекотал машинкой поселковый парикмахер. Вечером, остриженные наголо, вымытые, в чистой одежде, собрались детдомовцы в столовой на торжественный ужин. На дворе дул холодный ветер. Небо было тёмное и низкое. А в столовой гудела пламенем круглая железная печь, было шумно и весело. Галка уселась на скамейку вполоборота к печке, подпёрла подбородок кулаком и уставилась на огонь. Свет не зажигали, привыкли за дорогу к вагонной коптилке, а от печки свет был даже ярче. В полутьме столовой празднично белели марлевые косынки на головах девочек. Зорька втиснулась между Галкой и Анкой. Стриженая голова с непривычки мёрзла. Зорька поёжилась, подняла воротник байкового платья и прижалась плечом к Анке. Напротив Зорьки рядом с Ниной сидела удручённая Рахия. Никак не могла успокоиться, зачем девочек остригли. Девочки сидели вдоль стола, как маленькие старушки, в надвинутых на лоб платках, сложив руки на коленях, и смотрели на раздаточное окно. За окном в кухне колдовала возле весов Вера Ивановна. Взвешивала пайки хлеба, укладывала их на деревянный поднос. К каждой пайке аккуратно щепочкой прикалывала довесок. Воспитательнице помогала важная, раскрасневшаяся Наташа в белом, расшитом цветными узорами Марином фартуке. За столом мальчишек Арсен вполголоса рассказывал что-то весёлое. Молчаливый, степенный Бабатай с насмешливой гордостью поглядывал на друга и тоже улыбался, прикрывая рот тюбетейкой. После утреннего происшествия друзья так и не ушли домой. Таскали вещи в дезкамеру, помогали девочкам расставлять в спальнях кровати и тумбочки, носили в вёдрах воду из колодца для мытья полов и окон. К концу дня ребята обращались с ними так, словно Арсен и Бабатай тоже были детдомовцами. — Вста-ать! Смирно! — внезапно у входа в столовую пропел Кузьмин. Под потолком вспыхнули две лампочки. Смех оборвался мгновенно. Ребята вскочили, вытянулись вдоль столов. Кузьмин довольно оглядел нарядную столовую и, легко опираясь на палку, прошёл через всю комнату. Высокий, молодцеватый, весь перекрещенный ремнями. Следом за ним, чуть ссутулясь и заложив по привычке руки за спину, шёл Николай Иванович, в чёрном мешковатом, словно с чужого плеча, костюме. И только сейчас при ярком беспощадном свете электрических лампочек стало видно, как осунулся за дорогу Николай Иванович. В дверях показался Саша Дмитриев с трубой в руке. Он встал у двери, чуть закинул голову назад, приложил к губам мундштук и заиграл песню испанских республиканцев «Красное знамя». Петька Заяц, неузнаваемо торжественный, в белой рубашке, по-военному печатая шаг, внёс в столовую развёрнутое знамя. Николай Иванович шагнул к знамени, но его опередил Саша. Он перестал играть, поднял над головой руку с сжатым кулаком, словно давал клятву и срывающимся голосом запел: Ты, знамя красное… И тотчас же песню подхватили все. Зорька почувствовала, как у неё от волнения захолодило спину и на глазах выступили слёзы. Свети, как пламя, Свободы знамя, Свободы знамя… — Под красным знаменем сражались с фашизмом испанские республиканцы. Под красным знаменем сражается сейчас с фашизмом наш народ за свободу и счастье всех людей на земле, — негромко заговорил Николай Иванович, когда песня смолкла и ребята сели. — Сегодня двадцать второе октября тысяча девятьсот сорок первого года. Четыре месяца, точнее — сто двадцать два дня, каждый советский человек отдаёт все свои силы, все свои знания и умение фронту. Я прочту вам переданное по радио обращение группы участников строительства оборонительных рубежей вокруг Москвы. «Враг не пройдёт!» — так называется это обращение. «Грозные, суровые дни переживает наша Родина, — голос Николая Ивановича обрёл полную силу. — Над Москвой, великой столицей Советского государства, нависла суровая опасность. Гитлер бросил на Москву свои бронированные дивизии, занёс над нами кровавую лапу…» «Наверно, папа тоже там, и мама, и дядя Лёня, и Толястик», — думала Зорька, слушая обращение, и в душе её рождалась обида. Почему, почему она не успела вырасти? Взять бы убежать на фронт, пробраться домой к Гитлеру и бросить ему бомбу прямо в кровать… Не очень-то фашисты без своего Гитлера потом навоюют! Зорька повернулась к Галке, с которой сдружилась после того, как Дашу увезли в больницу. Ей захотелось тут же, не дожидаясь конца собрания, поделиться с подругой своей идеей, но Галка сердито мотнула головой: не мешай слушать. «Тысячи нас, москвичей, — читал Николай Иванович, — вышли на оборонительные работы. Тяжёлого труда мы не боимся, не пожалеем ни сил, ни здоровья. Будем работать от зари до зари. Холод, дождь, грязь нас не испугают. Не должно быть среди нас ни одного человека, который бы в эти суровые дни лодырничал. Презирать и клеймить позором будем таких людей! За работу, за самоотверженную боевую работу! Ни минуты промедления! Ни минуты на раскачку! Враг не пройдёт! Победа будет за нами! Да здравствует Москва! 18 октября 1941 года». Николай Иванович кончил читать и, не опуская руки, поверх бумаги посмотрел на хмурые, сосредоточенные лица ребят. Несколько секунд они молчали, потом зашумели, задвигались, каждый пытался что-то сказать, но слова тонули в общем шуме. Саша поднял руку. — Одни л-люди воюют, другие работают для фронта, а мы? — громко, чуть заикаясь от волнения, сказал он. — Н-нас везли за тысячи километров. П-продукты выдали наравне с ранеными. Так сказал тот дядька на складе: «наравне с ранеными». А мы имеем на это право? Зорька затаила дыхание. Саша говорил так, словно подслушал Зорькины мысли. Только она никогда бы не сумела так хорошо и правильно всё сказать. Смелость Саши удивляла и восхищала её. А Николай Иванович только улыбается, точно ему по душе горячность Саши. «Крага бы показал, если бы Саша с ним попробовал так поговорить», — вдруг подумала Зорька и посмотрела на старшего воспитателя. Кузьмин стоял в стороне молча, засунув обе ладони за ремень, недоуменно приподняв брови. — Николай Иванович, что же мы — иждивенцы?! — Мы дети, — солидно сказала Наташа. Галка сощурилась и, подражая тонкому голосу Наташи, пропела: Дети, дети, куды же вас, дети? Петька вскочил, стал рядом с Сашей, рубанул воздух ладонью. — Я согласен с Сашкой! Или обращение нас не касается? — А что ты предлагаешь? — спросила Вера Ивановна. Петька в замешательстве посмотрел на неё, почесал за ухом, раздумывая, и решительно заявил: — По двенадцать часов в сутки работать. Для фронта! — Правильно. Согласен. А школа? — спросил Николай Иванович. — Учиться никогда не поздно! Ребята поддержали Петьку одобрительным гулом. Петька посматривал на ребят хитровато и немного свысока: сообразили? Где, мол, вам, лопухам, самим додуматься! — Война идёт, а мы прилагательные должны зубрить. Нема дурных! — выразила общее мнение Галка. — Это ж с ума сойти, сколько бесполезно времени тратить на уроки… Немцы прут и прут, а мы будем себе сидеть за партами, как будто нас война не касается! — Зачем прилагательные? Танки, например, можно создавать. Или новый тип самолёта, — подсказал Николай Иванович и хмыкнул. Петька возмутился: — Вам смешно… вы и воевали и… ну, в общем, много чего уже сделали в жизни. Пусть мы танки не умеем делать, но что-нибудь другое, нужное, сумеем. Николай Иванович кивнул. — Конечно. Рядом с нами колхоз «Кзыл-аскер», там очень нужна была бы ваша помощь. Но прежде всего вы должны учиться, понимаете? Учиться! — Да что вы, Николай Иванович… школа да школа… А если душа горит! Неужели не понимаете?! — Заяц! — не выдержав, одёрнул Петьку Кузьмин. — Забыл, с кем разговариваешь?! — Я ничего не забыл, — сердито сказал Петька и сел. Щёки и шея у него стали красными. Наступила неловкая тишина, и в этой тишине как-то особенно спокойно прозвучал голос Анки Чистовой: — Зачем же вы тогда нам обращение читали? Разве мы не сможем, не жалея ни сил, ни здоровья, работать и учиться? — Ну, это ты хватила! — прозвучал чей-то несмелый возглас, и тут же сорвалась с места Галка Ляхова. — Ты чего, Чистова, за других расписываешься? — Молчи, — попыталась удержать её Зорька. — Почему это я должна молчать? Что, я права голоса лишённая? Работать надо, учиться потом успеем. — Верно! — подхватил Генька. — Ляхова! Прекрати демагогию! — Кузьмин сделал шаг по направлению к Галке, но Николай Иванович успокаивающе поднял руку. — Подождите, Степан Фёдорович, вопрос решается важный. Пусть говорят. — Давай, Лях, не бойся! — подзадорил Галку Петька. — Я и не боюсь! Я никакой работы не боюсь! Я для фронта чего хочешь сделаю, а учиться ещё вдобавок несогласная, и всё! Не время сейчас! Схватишь «плохо» — опять в галоше сидеть? Анке что, она и так отличница, ей, хоть работай не работай, всё равно. А я во, по горло сыта вашими галошами! Последние слова Галки потонули в общем хохоте. Зорька наклонилась к Анке: — Чего они смеются? — У нас газета выходила; кто «плохо» схватит, того в галоше рисовали или верхом на раке… Галка из галош не вылезала. — Что, Лях, силёнок не хватает? — смеясь, спросил Саша. — Не твоё дело! — самолюбиво ответила Галка. — Как это «не твоё дело»? А чьё же это дело? Ребята, это наше дело или не наше? — Наше! — закричали ребята. Анка Чистова поднялась, поправила косынку, подошла к Галке. — Ну, так вот, по учёбе я беру Ляхову на буксир! Если она схватит «плохо», сажайте меня вместе с нею в галошу! — Правильно, Чистова, молодец! — Знаешь что, Чистова? — окончательно разозлилась Галка. — Думаешь, только у тебя в голове мозги, а у других опилки? Думаешь, только ты такая сознательная? Я, если захочу, не хуже твоего работать и учиться буду, поняла? И села, ни на кого не глядя. Петька вскочил, застучал кулаком по столу. — Хлопцы, голосуем резолюцию? — А чего голосовать? Все «за»! — Вот это по-нашему, по-военному! — одобрительно прогудел Кузьмин. — Слышите, Николай Иванович? Николай Иванович не ответил. Одну секунду он стоял, наклонив седую голову, затем серьёзно, без тени улыбки посмотрел в выжидающие глаза детдомовцев. — Ну, ребята, сами вызвались, будьте добры потом не хныкать! Завтра в шесть ноль-ноль утра мы приступим к выполнению важного боевого задания! Собирать хлопок! Петька ухмыльнулся, покрутил стриженой головой. — Ох, и хитрый же вы, Николай Иванович! Чего ж сразу не сказали? Думали, скиснем работать и учиться? — Ты ошибаешься, Петя, я знал, что вы не скиснете. Во всяком случае, старшие. Но вас немного. Большинству же от десяти до двенадцати лет. С этим нельзя не считаться. Но ваша помощь очень нужна фронту. Так вот, для успешного выполнения этого задания мы со Степаном Фёдоровичем решили разбить вас на два отряда. Первый отряд — мальчики. Командир отряда Бабатай Тайменов, комиссар — Саша Дмитриев… Бабатай, ты согласен? Бабатай встал и серьёзно кивнул — согласен. — Почему Бабатай? — удивились мальчики. — Бабатай хорошо знает местные условия. Второй отряд — девочки. Командир Рахия Утемисова, комиссар… Ляхова Галя. Рахия покраснела и спрятала лицо в ладони. Галка обалдело уставилась на Николая Ивановича, не понимая, смеётся он над нею или говорит серьёзно. Но уже через несколько секунд, убедившись, что Николай Иванович серьёзен, Галка справилась с собой, приосанилась и ехидно подмигнула Анке. — Комиссар… а как же галоши? — шепнула Анка. — Будь спок, — важно ответила Галка. Наташа сидела пришибленная и растерянно смотрела на Кузьмина. Старший воспитатель нахмурился. Видимо, назначение Галки было и для него неожиданностью. — Завтра воскресенье, — продолжал между тем Николай Иванович, — в понедельник начнутся занятия в школе. Учтите, никакой скидки не будет. Ну как, выдержите? — Выдержим! — Не маленькие! Николай Иванович прошёлся вдоль столов, поглядывая на ребят, и неожиданно спросил: — Неужели вы так и не поняли, что ваша учёба — это тоже оружие? — Как это — оружие? — удивились ребята. — Да, оружие! — с силой повторил Николай Иванович. — И гораздо страшнее для фашистов, чем танки, пулемёты, бомбы! Подумайте сами: фашисты трубят на весь мир, что они уничтожат нашу армию, сломят наше сопротивление. Они не только разрушают наши города, убивают жителей — они пытаются убить наше будущее! Но вы только посмотрите, ребята, что происходит: тысячи детей вместе с учителями вывезены в тыл. В Казахстане, на Урале, в Сибири работают школы, техникумы, институты… Кончится война, и вы: Саша, Петя, Аня, Зорька, Галя… все вы, будущие учителя, инженеры, агрономы, рабочие восстановите разрушенные города, сделаете нашу страну ещё краше. В ваши руки, ребята, партия большевиков вкладывает самое сильное, самое светлое оружие — ЗНАНИЯ! Помните об этом. * * * В этот вечер долго не спали. Зорька начала было в который раз рассказывать сказку, но девочки никак не могли успокоиться: обсуждали собрание. Нина Лапина сидела на кровати в ногах у Анки и жалобно тянула: — Ань, по русскому у меня ещё ничего, а с арифметикой просто никак, хоть умри… может, я просто такая неспособная, а? Бывают же такие люди? Бывают? Может, у меня голова не как у всех устроена? — А рот у тебя так устроен? — насмешливо спросила Наташа, взбивая подушку. — Может, тебе пайку поменьше выдавать? Зорька уже сквозь сон слышала, как Галка доказывала кому-то: — Если в колхозе работать, какое же это боевое? Это трудовое. А боевое, когда на фронте или шпионов ловить. Я одного шпиона чуть не поймала… Бежала, бежала за ним, а он, гад, сел в машину и укатил. — А как ты его узнала? — Что же, у меня в голове не мозги? Будь спок… идёт себе в шляпе, усы чёрные, а борода рыжая, сразу видать — приклеенная… В следующий раз ни за что не упущу. В спальню вошла Вера Ивановна. Остановились, потом подошла к Зорькиной кровати. — Зоря, сколько раз я тебе говорила: не укрывайся с головой, это вредно. Зорька высунула из-под одеяла нос. Прямо перед собой она увидела узкие плечи Веры Ивановны, худую шею и седые волосы, отросшие за дорогу неровными прядями. Воспитательница закладывала волосы за уши, отчего лицо её казалось ещё уже и острее. — Последний раз, Верванна, больше не буду. Вера Ивановна улыбнулась, постояла несколько минут, прислушиваясь к сонному дыханию девочек, и, осторожно прикрыв за собой дверь, на цыпочках вышла в коридор. Из спальни мальчиков доносился весёлый смех. Вера Ивановна открыла дверь и строго сказала: — Спокойной ночи, ребята. Смех утих, словно его и не было. …На маленьком крылечке флигеля, в котором разместилась воспитательская и кабинет директора, сидели Николай Иванович и Кузьмин. — Вера Ивановна, идите к нам, — позвал Николай Иванович и подвинулся, освобождая место на узкой ступеньке. — Трудный сегодня был день. Первый… а сколько таких дней ещё впереди? — Вот именно, — многозначительно сказал Кузьмин, раскуривая трубку. — Я, собственно говоря, ждал, что вы скажете на собрании о драке. — Зачем? — То есть как зачем? Вы что же, намерены оставить это безобразное нарушение дисциплины без последствий? — А что вы предлагаете? — Я не предлагаю, я требую, — резко сказал Кузьмин, — чтобы зачинщики были строго наказаны. — Я ненавижу драку… с детства, — не сразу сказал Николай Иванович, — но иногда… приходилось. Наши дети травмированы войной, гибелью родных. Я хочу, чтобы здесь они обрели семью, дружную, добрую, разумную, где ребят не делят на хороших и плохих. И начинать нашу новую жизнь с наказаний… увольте, Степан Фёдорович. За эти четыре месяца войны, за дорогу ребята стали более сильными, в них развилось чувство ответственности; вспомните сегодняшнее собрание. И надо дать добрый выход этим новым силам; поверьте мне, это больше даст, нежели любое наказание. — Всё это очень хорошо, — перебил Кузьмин, — но если мы не добьёмся железной дисциплины и воспитанники будут разговаривать с воспитателями так, как сегодня с вами говорил Заяц, я, собственно говоря, ни за что не ручаюсь. Вы мечтатель, Николай Иванович, и забываете, что идёт война и мы не имеем права быть добренькими, нужна дисциплина и ещё раз дисциплина. Вера Ивановна сидела молча, только предельным усилием воли заставляя себя не заснуть тут же на крыльце. Встать и уйти казалось ей невежливым, и она мучилась, терпеливо дожидаясь конца разговора. Но слова Кузьмина неожиданно больно ударили её, словно он замахнулся на самое главное, без чего она уже не могла жить. Сонливость исчезла. Вере Ивановне хотелось поспорить с Кузьминым, но она сказала только: — С ними нельзя быть очень суровыми, надо по-другому. — Она смешалась и добавила расстроенно: — Я сама не знаю ещё, как по-другому, но не одной дисциплиной… Кузьмин поднялся. Выбил трубку. Вера Ивановна невольно проследила взглядом, как погасли у самой земли горячие искры. — Извините, — сухо сказал Кузьмин, — утопии не по моей части. Ангелочков нет. Есть испорченные, запущенные дети, и мы обязаны сделать из них обычных детей. Кстати, Николай Иванович, я не привык обсуждать распоряжения старших по команде, но всё же… всё же, собственно говоря, я хотел бы знать, почему вы назначили комиссаром отряда Ляхову? — Как вам сказать… Галя девочка живая, с чувством собственного достоинства, с инициативой. Правда, ей не хватает самодисциплины, и мне кажется, что ответственность за других, за общее дело и приучит Галю к ней. — Педагогический эксперимент? В такое время? А у нас есть моральное право на эти эксперименты сейчас, когда идёт война? А если она окончательно развалит дисциплину? У вас есть гарантия, что этого не будет? — Когда имеешь дело с живыми людьми, а не с механизмами, Степан Фёдорович, трудно говорить о гарантиях, — тихо сказал Николай Иванович, — вся наша работа — поиск. Кузьмин несколько раз прошёлся возле крыльца, тяжело опираясь на палку. Потом остановился напротив Николай Ивановича и сказал возмущённо: — Ну, знаете… Поиск! И тон, которым позволил себе говорить с вами Заяц, тоже поиск? Кажется, мы доищемся, собственно говоря… Я считаю: то, что вы называете инициативой у Ляховой и ей подобных, не инициатива, а самое обычное самовольничанье, которое мы обязаны пресекать, а не поощрять. Что? — Слышали бы вы, с какой гордостью сказала сегодня Галя о вашей ране… Кузьмин иронически хмыкнул. — Странно… Мне говорили, что именно она, собственно говоря, распространяет обо мне всякие слухи. Подрывает мой авторитет. С чего это она так вдруг? — Варя рассказала девочкам о вас. Почему же вы сами ни разу не поговорили с детьми по душам, не рассказали им о себе, о том, как вы воевали? — Не вижу, собственно говоря, необходимости разводить панибратство. В детском коллективе, как и в армии, отношения старшего и младшего должны держаться на приказе и беспрекословном исполнении. Надо не заигрывать с детьми, а воспитывать. Так я понимаю свой долг. Спокойной ночи. — Почему вы не возразили ему? Почему? — горячо спросила Вера Ивановна, когда Кузьмин ушёл. — Он опасный, злой… Николай Иванович пошевелился и сказал, медленно выговаривая слова: — Опасный? Что вы, голубушка… по-моему, он… просто… без воображения. Идите отдыхать, Верочка… Я немного посижу один… Вера Ивановна встревожилась. Она наклонилась и взяла Николая Ивановича за руку. Рука была тяжёлая, с набрякшими венами… — Вам плохо? — Нет… ничего. Вера Ивановна замешкалась, вглядываясь в лицо Николая Ивановича, но в темноте лица не было видно. — Ну, что же вы? — нетерпеливо повторил Николай Иванович. Когда Вера Ивановна ушла, Николай Иванович лёг на крыльцо, с трудом удерживаясь, чтобы не застонать. Боль в желудке постепенно ушла. Последнее время она приходила всё чаще и чаще, напоминая о тяжёлом ранении гайдамацкой пулей под Киевом. Глава 17. Даешь хлопок! На рассвете к воротам детского дома подкатил грузовик. — Быстрее, быстрее, время — деньги, — подгонял Кузьмин. Ребята торопливо выскребали из мисок овсяную кашу-размазню, обжигаясь, тянули из жестяных кружек чай. Пайки прятали в карманы, чтобы потом долго есть хлеб, отщипывая по кусочку. Кузьмин самолично проверил борта грузовика, встал на колесо, пересчитал ребят по головам и забрался в кабину. Мальчишки оттеснили девочек к заднему борту и разлеглись как хозяева. Галка затеяла было перебранку с Генькой, но Генька надвинул кепку на рыжий нос и демонстративно захрапел, положив голову на мешок с мисками. Грузовик вырулил на центральную улицу и помчался по дороге, подпрыгивая на ухабах. Было холодно. На дороге, на траве возле арыков серебрился тонкий иней. Посёлок не спал. За деревьями возле домов курились синим дымом летние печки, мычали коровы, блеяли овцы. Навстречу шли подводы, гружённые жёлтыми дынями и кукурузой. Зорька сидела, тесно зажатая между Анкой и Наташей, щипала хлеб и думала, что, наверное, она больше никогда не увидит бабушку, папу, маму и будет теперь всю жизнь жить в детском доме вместе с весёлой, отчаянной Галкой Ляховой, спокойной, рассудительной Анкой, с Наташкой, которая воображает, что похожа на артистку. Возле каменного сельсовета с прибитым к чердаку флагом стояли женщины с кетменями, закутанные в белые платки. В стороне сидели на корточках Рахия и Бабатай с узелками на коленях. Грузовик притормозил. Рахия и Бабатай забрались в кузов. Женщины засмеялись. Одна, помоложе, с тёмным широким лицом, крикнула: — Эй, Бабатай, невест много, не ошибись! Девчонки засмеялись. Бабатай покраснел и сел Анке на ногу. Мимо промелькнули глинобитные дома. Остроконечные юрты. Плотная стена акаций, отделяющая забором посёлок от степи. На самой окраине, под корявой алычой стоял верблюд с завалившимся набок облезлым горбом и лениво жевал, мерно двигая мягкой раздвоенной губой. Началась бесконечная, унылая степь, покрытая белёсыми проплешинами солончаков, островками полыни, грязно-зелёного типчака и редкими сухими зарослями белого саксаула. Солнце поднималось всё выше, сушило степь. В неподвижном, горьковатом полынном воздухе звенели кузнечики. Удивлённо кричала какая-то птица: «Кто? Кто?» Зорька сонно смотрела в пустое зеленоватое небо, вполуха прислушиваясь к разговорам. Нинка Лапина рассказывала Рахии: — Мы шли по дороге, а они ка-ак налетят и из пулемётов прямо по нам, прямо по нам… — Ой-бой, — тихонько шептала Рахия. — А вон Коля-Ваня и Верванна! — обрадованно закричала глазастая Галка. Грузовик остановился возле утоптанной площадки на краю громадного бело-зелёного поля. Зорька перелезла через борт, нащупала ногами колесо и спрыгнула на мягкую пыльную землю. Следом за нею прыгали остальные девчонки. Мальчишки принялись будить Геньку, но он продолжал спать и только бурчал недовольно и сварливо. — Его теперь и пушкой не разбудишь! — Петька махнул рукой и спрыгнул на дорогу. — Так уж и не разбудишь? — ехидно спросила Галка. — А ты сама попробуй. — Спорим, разбужу? Вскочит как миленький. — Спорим. На что? Галка хитро взглянула снизу вверх на длинного Петьку. — Если разбужу, ты в моё дежурство в нашей спальне пол вымоешь, а если нет, тогда я за тебя вымою. Идёт? — Идёт. Только уговор: добела, с кирпичиком драить! Галка подмигнула девчонкам и полезла в кузов. Там, раскинув руки, сладко посапывал Генька. Ребята расступились. Галка наклонилась, приподняла кепку, которой Генька укрыл лицо от солнца, и сказала ему в самое ухо трагическим шёпотом: — Черти, весь хлеб слопали, а где же Генькина порция? Генька проснулся мгновенно. Перемахнул через борт и, озираясь вокруг сонными, бессмысленными глазами, заорал: — Кто мою пайку слопал? Ребята повалились на землю от хохота. — Вот обжора конопатый, — в сердцах сказал Петька, — как на работу, так не добудишься… Даже Кузьмин не выдержал и тоже захохотал, открыв большой рот, полный крепких, неровных зубов. На площадке стояли весы, лежала куча плетёных корзинок и кипа сложенного брезента. А дальше, куда ни кинь взгляд, тянулись к горизонту ровные ряды хлопчатника. Красновато-зелёные кусты, а на них коричневые коробочки с белыми ватными локонами. — Тю-ю, — разочарованно протянула Галка. — Я-то думала — хлопок… а это просто вата… Тоже мне — боевое задание! Вот если б хлеб убирать… — Вата? — переспросил Николай Иванович. Он повернулся и взмахнул рукой в сторону дороги. — Смотрите, что такое эта вата! Вдоль поля были установлены самодельные красочные плакаты. Саша Дмитриев закреплял каждый лист на шесте гвоздиками, чтобы не сорвал ветер. «Хлопок — это тысячи метров материи», — а под надписью нарисован боец с винтовкой. «Хлопок — это мыло, глицерин, стеарин!» «Хлопок — это искусственный шёлк для парашютов!» — И десятки парашютистов спускаются на головы бегущих немцев. «Хлопок — это взрывчатые вещества, порох!» «Помни: собирая хлопок, ты делаешь патроны, снаряды, бомбы!» — Вот это да! — сказал Генька. — А с виду вата и вата… — Даёшь хлопок! — крикнула Галка. — Бей фашистских гадов! Вера Ивановна раздала плетёные корзинки. Отряд мальчишек двинулся на другой конец поля. Николай Иванович объявил: отряду, собравшему больше хлопка, будет присвоено звание «Смерть фашизму!», и мальчишки, заранее уверенные в победе, маршировали на свой участок с песней: Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой! Рахия, как челнок, сновала между рядами от одной девочки к другой, терпеливо показывая, как лучше и быстрее выбирать хлопок из коробочек. Зорька, напевая, переходила от куста к кусту, одной рукой придерживая подол платья, другой опустошая коробочки. Когда подол наполнялся, вытряхивала хлопок в корзину, а затем несла её к площадке возле весов. Горка хлопка на площадке росла, девочки одна за другой высыпали полные корзины и бегом возвращались на поле. Пришёл от мальчишек Кузьмин, поискал воспитательницу, но она была далеко. На глаза ему попалась Анка Чистова. — Вы записываете, сколько собрали корзин? — Нет… а что? Кузьмин не ответил. Вытащил из кармана галифе блокнот, вырвал лист. — Наташа Доможир! — позвал он. Наташа бросила корзину на полдороге и подбежала к Кузьмину. — Вот тебе бумага и карандаш. Садись здесь и записывай, кто сколько соберёт корзин. — Наташа сильнее всех, — начала было Анка, но Кузьмин не дал ей договорить. — Иди работать, Чистова. Ты, кажется, вообще любишь обсуждать распоряжения старших? И ушёл. Девочки сразу, как по команде, бросили работу и собрались у весов. Распоряжение Кузьмина возмутило их. — Наташка самая здоровая и будет сидеть! — Эй, комиссар! Ляхова! Слышишь? На площадку с корзинкой на плече прибежала Галка. — Что за шум, а драки нет? — Крага поставил Наташку корзинки считать. Галка подошла к Наташе и сунула ей фигу в нос. — А вот это видела? — Если уж так приспичило считать, пусть Нинка Лапина не работает, она самая слабая, — сказала Анка, — я хотела Краге сказать, а он и слушать не захотел. — Точно! — сказала Галка. — Нинка, бери бумагу и садись записывай. Наташа вскочила, спрятала бумагу за спину. — Ты что, самовольничать? Степан Фёдорович мне приказал! Я сейчас Вере Ивановне скажу! — Топай! Твой Крага ходит руки в брюки, а Верванна вместе с нами вкалывает. Зорька оглянулась. Далеко в поле виднелась согнутая спина воспитательницы. — А зачем записывать? — спросила Зорька. — Мы же все вместе… один отряд. Пусть каждый сам свои корзинки считает, а потом скажет. — Голова! — воскликнула Галка и одобрительно хлопнула Зорьку по спине. — А ну, девочки, кончай митинг! Давай, давай, Наташка, нечего жир нагуливать. День разгорелся жаркий, словно в степь ненадолго вернулось лето. Разговоры постепенно смолкли. Было душно и пыльно. Жажда саднила горло, рот обволакивался шершавой противной плёнкой. Даже неистощимая на выдумки Галка сникла. Девочки уже не бегали с корзинками к площадке, а с трудом волокли их по земле между рядами. Анка Чистова внезапно села и сказала спокойно: — Девочки… всё. Лицо её побледнело. Кто-то крикнул: — Воды! Зорька почувствовала: ещё секунду — и она тоже упадёт. Поле надвинулось на неё, закачалось перед глазами. Крики девочек, собравшихся возле Анки, доносились до неё будто издали, приглушённые расстоянием. Она закрыла глаза. «Ничего, сейчас пройдёт… Ничего, доченька, ты у меня храбрый парень…» — словно наяву услышала она слова отца. Зорька встряхнула головой, открыла глаза. Поле ещё медленно плыло, покачивалось… Зелёное море… белые барашки на волнах. Будет ли им когда-нибудь конец? Издали казалось, что кусты зеленовато-коричневые. Если присмотреться, с одной стороны они наполовину красные и усыпаны чёрными смоляными точками. Из раскрытых коробочек белой пеной лезет хлопок. Вата с зёрнышками внутри, как дольки апельсина. «Каждая спасённая коробочка — это выстрел по врагу», — сказал Коля-Ваня… Сколько же получится пороха из собранных ею корзин? Много, наверное… Порохом начиняют патроны… Начиняют, как пироги капустой… Подавится Гитлер такими пирогами. — Вот тебе, вот тебе, жри, фриц! — со злостью шептала Зорька и, уже не разгибаясь — так легче, переходила от куста к кусту, волоча за собой тяжёлую корзину. Девочки что-то кричали, но Зорька не слышала. Она потеряла счёт времени и перестала чувствовать усталость. — Хлопок! — вдруг закричала над её головой Рахия. — Хлопок спасай! Зорька с трудом распрямилась. Рахия бежала к площадке, где будто живая шевелилась гора собранного хлопка. Ветер усиливался. За дорогой по степи катились, цепляясь друг за друга, серые шары перекати-поля. Вдали, там, где ряды хлопчатника сливались в ровное единое поле, внезапно возникла буро-жёлтая кружащаяся пылевая воронка. Она подбирала по пути сухую траву, ветки саксаула, палые листья, гнала впереди себя мутную волну пыли. Девочки в панике забегали по полю. На площадке метались Вера Ивановна и Рахия, пытаясь натянуть поверх собранного хлопка брезент. Зорька со всех ног бросилась к ним. — Держите крепче! — кричала подоспевшая Галка. Рядом с Зорькой и Верой Ивановной за брезент уцепилась Анка Чистова. Воронка приближалась, увеличивалась, вырастая в огромный вертящийся столб. Волны мелкой острой пыли шли одна за другой. В последнюю минуту девочки успели натянуть брезент на хлопковый холм. Волна песка хлестнула их по спинам. Зорька закрыла глаза и изо всех сил уцепилась за брезент. Ветер вырывал его из рук, надувал парусом. — Ничего себе погодка! Как в Африке! — крикнула Галка, сплёвывая песок. Когда Зорька открыла глаза, столба уже не было. Ветер дул так же сильно. Ветки хлопчатника стелились понизу. По степи катились сорванные с шестов плакаты, мчались наперегонки шары перекати-поля. Только сухие белые сучья саксаула тянулись к угрюмому красноватому небу. Глава 18. Черные пятна — Ты была когда-нибудь в настоящих горах? — спросила Галка. — Нет… Папа только хотел отпуск взять и поехать в горы, как война сразу началась. А ты? — И я не была… а может, и была когда, не знаю. Мы с мамкой и бабушкой, считай, всю землю обходили. Бабка моя здорово гадала. А потом мамка заболела. Мы ночью стучались, стучались в хату, а тётка вышла, здоровая, как квашня, да как заорёт: «Геть звидсыля, цыганские морды! Ще обкрадёте!» Больно нам её богатство нужно было. А потом мамка померла в лесу. Всё плакала перед смертью, что нет у нас своей хаты… И бабушка померла. — Бедная… — Зорька вздохнула и погладила Галку по руке. Галка сорвала камышину, размяла бархатистую головку, распрямила ладонь и подула. Белые пушинки закружились в воздухе. Она проследила взглядом за пушинками и сказала просто: — Чего уж там бедная. У всякого своё счастье. — A у тебя какое? — У меня? — Галка усмехнулась. — У меня цыганское. Я знаешь, чего хочу? Она посерьёзнела и искоса взглянула на Зорьку. — Не будешь смеяться? — Не буду. — Вырасту большая и залезу на самую высокую гору, какая только есть на земле… чтоб облака внизу. Построю себе хату и буду жить. С горы всё видно внизу… города, деревни. Всё, всё… Сяду на самую макушку и буду целый день песни петь. — Здорово. Только я бы так не смогла. Если одна, без людей. — Я ж тебе что говорю: у всякого своя судьба. Вот ты тоже, как и я, в детдоме, а всё не одно и то же. — А какая разница? — Для Коли-Вани никакой, а для Краги есть. — Ну да?! — Он тебя ещё за ухо не крутил? Вот видишь, боится: придёт твой отец с войны и даст ему за это, а у меня никого нет, меня можно… — Почему же ты Коле-Ване не скажешь? Никто Краге права не дал уши крутить! Галка помолчала и сказала тихо: — Больной Коля-Ваня… Ему скажи, он и заболеет сразу. Чёрт с ним, с Крагой, не оторвал же уха… Ох и посчитаюсь я с ним когда-нибудь, век будет помнить! Они сидели в камышах на бугуте — длинной земляной насыпи. Эти насыпи делили рисовое поле на ровные квадраты. Когда рис поспевал, воду из квадратов спускали в арык и ждали, покуда земля высохнет, чтобы начать жатву. Метёлки риса местами полегли, перепутались. Ссохшаяся глинистая почва, рассечённая множеством трещин, колола босые ноги. Девочки берегли обувь и жали босиком. В понедельник школу в посёлке закрыли до конца уборочной. На высокой, обитой коричневым войлоком двери повисло объявление: «Все ушли в колхоз». Ребята возвращались из колхоза домой затемно. Еле волоча ноги, но не вразброд, а строем. Это получилось само собой, хотя Вера Ивановна и не требовала. Вместе с детдомовцами возвращались с полей школьники и жители посёлка. Ребята поглядывали на них и невольно ровняли шаг — пусть все видят: идет дружная семья, коллектив. Все вместе. Рахия и Бабатай жили на краю посёлка, но они доходили в общем строю до ворот детского дома и только потом возвращались назад, домой. Председатель колхоза, щуплый старик с редкой седой бородкой на коричневом, точно запечённом на солнце, узком лице и в громадной меховой шапке, несколько раз приезжал в поле, где работали детдомовцы. И каждый раз на крупе его коня лежал мешок с дынями. — Хорошо работает детдом, ах, хорошо! — фальцетом кричал он, разрезая янтарную медовую дыню широким кривым ножом. — Николай Иванович, отдай мне в колхоз. Я за таких джигитов в ноги тебе кланяться буду! Никакие тяготы не шли в сравнение с радостью, которая охватывала ребят, когда они видели сделанную ими работу. Зорька впервые почувствовала это в тот день, когда они переходили с хлопкового поля на рисовое. Она шла и всё время оглядывалась. Там, где два дня назад была пустая площадка, возвышалась теперь белоснежная гора собранного ими хлопка. Поле стояло тихое, чистое, без единого белого пятнышка. Старик с плугом уже провёл первую борозду, запахивая кусты. За зиму они перегниют в земле и дадут пищу новому урожаю. А возле горы стояли две машины, и женщины набивали хлопком мешки. Прямо отсюда хлопок повезут на станцию, погрузят в вагоны и отправят на фабрику. Фабрика представлялась Зорьке громадным зданием из красного кирпича с чёрными высокими трубами. Внутри здания ряды железных машин с маленькими и большими колёсами. Колёса крутятся, жужжат, как осенние сердитые мухи. Машина гудит низким голосом, перерабатывая хлопок. Из дверцы сбоку широкой лентой льётся готовая материя зелёного цвета. Работницы в красных косынках, с засученными рукавами режут материю большими ножницами на куски и тут же шьют военные гимнастёрки, брюки, парашюты… А из других машин, как песок, сыплется в мешки порох… Зорька всё оглядывалась и оглядывалась на гору хлопка, пока Кузьмин не прикрикнул на неё. За эти дни ребята научились управляться с казахским серпом-резаком, крутить перевясла, вязать снопы. Детскому дому отвели самый ближний к посёлку участок. Глубокий арык, поросший камышом, разделял плантацию на две части. С одной стороны арыка работали на делянках колхозники, а с другой детдомовцы. И хотя ребята выходили из дома на рассвете, а возвращались поздним вечером, когда на небе уже появлялись первые звёзды, работа подвигалась медленно. Колхозники давно управились на своих делянках и перешли на другое поле за дорогой, а у ребят не была сжата и половина. — А я ещё танцы люблю, — говорила Галка, — не такие, как Даша Лебедь танцевала, на цыпочках, а настоящие: цыганочку, чечётку… Чтоб душа играла! Зорька расстроилась. Надо же, Галка, которую Даша не любила, и то вспомнила… А она? Надо сегодня же вечером после работы поговорить с Верванной, пусть напишет письмо в больницу. Может, Даша уже поправилась? Может, за ней уже ехать надо? Интересно, что бы сказала Даша, если бы узнала, что Зорька подружилась с Галкой? Удивилась, нет, рассердилась бы, наверное. Она же не знает, что Галя больше не водится с Наташкой. — Тебе не жалко Наташку? Галка удивлённо взглянула на Зорьку. — А чего её жалеть, что она — больная? — Ну, ты же с ней не захотела дружить. — Не люблю, когда перед воспитателями выслуживаются. Я сначала думала, что Дашка и Анка наговаривают на Наташку, завидуют, что она такая красивая и что её старостой Крага назначил. А потом смотрю, он меня за ухо крутит, а она перед ним на задних лапках ходит… Ой, Зорька! Айда, смотри, Анка с Верванной насколько нас обогнали! Зорька с тоской посмотрела на поле. И что это за работа такая? Жнёшь, жнёшь, а конца не видно. Хлопок и то быстрей собирать. Там знай обирай коробочки, а здесь… Сначала режешь, режешь перепутанные колосья, потом перевясло крутишь, потом собираешь охапки в сноп… А что, если?.. Ого-го! Это же гораздо быстрее! Зорька вскочила и увидела Кузьмина, пробиравшегося к ним по бугуту. Степан Фёдорович остановился, чуть покачиваясь, и посмотрел на девочек. — Так я и знал. Ляхова и Будницкая, два сапога пара… Весь коллектив, собственно говоря, трудится, а они, как дезертиры, в кустах прячутся. В чём дело? Почему не работаете? — Мы только на минуту, — сказала Зорька. Галка молчала, разглядывая деревянную ручку резака. — Ляхова, ты что — язык проглотила? Отменять мои распоряжения у тебя хватает смелости. Ты думаешь, я ничего не знаю? От меня не укроется, понятно? Что? Кузьмин говорил всё это против обыкновения тихо, разглядывая девочек тёмными глазами. Белки глаз у него были желтоватого цвета. «Бабушка говорила, если белки жёлтые, значит, печень больная, а от больной печени у людей характер портится. Может, Крага поэтому такой злой?» — подумала Зорька, а вслух сказала, желая выгородить Галку: — Это я предложила, чтобы каждый сам запоминал, сколько собирает корзинок. Николай Иванович говорил же, что сейчас каждые руки дороги. — Вот ты какая, оказывается, сознательная? — не то иронически, не то удивлённо сказал Кузьмин. Но Зорька не заметила иронии. — Я и сейчас знаете что придумала? Если… — Отправляйтесь работать! — не дослушав Зорьки, приказал Кузьмин. — Твои ценные предложения, Будницкая, мы послушаем на вечерней линейке, где ты, кстати, и объяснишь коллективу, почему просидела в кустах половину рабочего дня. Что? Зорька открыла было рот, но Галка схватила её за руку и потащила за собой. — Нашла перед кем распинаться. Разве ему докажешь? — Ну и пусть! — сказала Зорька. — А я знаешь что придумала? Сколько нас всего? Тридцать пять, если с Верванной. Пусть самые сильные жнут, кто послабее — человека три, готовят перевясла, а шесть человек или пять вяжут снопы. Сразу работа быстрей пойдёт. — Будницкая! Голова! — восторженно завопила Галка. — Айда скорей к Верванне! Через полчаса работа на участке детдомовцев закипела. Мальчишки и старшие девочки с Верой Ивановной жали, Нинка Лапина и ещё двое крутили перевясла, а остальные вязали снопы и составляли их шалашиками по нескольку штук. За три часа такой работы детдомовцы сделали больше, чем за весь вчерашний день. После работы к Зорьке неожиданно подошёл Саша. — А ты молодец! Хорошо придумала. Зорька смутилась. Саша смотрел на неё и улыбался. — Просто удивительно, как это раньше никому в голову не пришло? Ну да ты у нас всегда такая… находчивая, верно? Зорька покраснела и ничего не ответила. Ей хотелось многое сказать Саше, извиниться за ту выходку в очереди за кипятком, но от волнения она не могла выговорить ни слова. — Что же ты молчишь? — спросил Саша и положил Зорьке руку на плечо. — Пойдём, уже все построились. Зорька беспомощно оглянулась. Ну где же эта Галка? Когда надо, так её нет… и встретилась с ревнивым, подозрительным взглядом Наташи. «Ага, съела?..» — злорадно подумала Зорька и вдруг почувствовала себя с Сашей легко и свободно, словно они давно были друзьями. — Я про это в одной книжке читала. Там колхозники так пшеницу жали. — Ты любишь книги? — Ещё как! У нас дома много всяких книг было. Ты Жюля Верна читал? А Вальтера Скотта? А «Тома Сойера»? И я читала. Только я больше всего сказки люблю. У них конец всегда хороший. Когда книга плохо кончается, такая обида берёт, и ничего сделать не можешь. — В жизни тоже часто бывает, когда чувствуешь себя бессильным, — задумчиво и грустно сказал Саша. Зорька согласно кивнула. Они шли сзади всех, чуть отстав от строя. Прибитая вечерней росой дорожная пыль холодила босые ноги. Быстро темнело. — Когда город бомбили… у меня бабушка там осталась… Она там, а я ничего, ничего не могу сделать. — Почему бабушка не уехала? — Она не могла. Тётя Паша, бабушкина подруга, ещё с гражданской парализованная лежит. У неё даже орден есть, она боевая была. Комиссар! Не могла же бабушка её бросить… одну… Моя бабушка тоже на гражданской была этим, как его… лик… лик… — Зорька запнулась и смущённо взглянула снизу вверх на Сашу, — выскочило из головы. Ну, такое помещение, где взрослых учат читать и писать, которые неграмотные. — Ликбез? — Ага! Вот бабушка им и руководила. Только она учила красноармейцев. Вот кончится война, папа приедет, мама, Толястик — это мой старший брат. Он знаешь какой сильный? Просто как Поддубный, даже сильнее. А читать любит — ужас! Мама сколько раз сердилась… сядем обедать, а он книжку раскроет и ложку мимо рта проносит, вот честное слово! А у тебя папа тоже на фронте? Саша прошёл несколько шагов молча, потом сказал: — Нет. У меня никого нет… — Как? Вообще? — ужаснулась Зорька. — Вообще… На глаза Зорьки навернулись слёзы. Она представила себе на секунду, что у неё тоже никого нет, и даже задохнулась от внезапного страха. — Мы с мамой в отпуск ездили в Ленинград, — сказал Саша, глядя пристально перед собой, — отец раньше на Ижорском заводе работал, а потом его в село послали, председателем… А когда мы с мамой вернулись… вместо нашего дома только печка чёрная осталась. — Пожар был? — Нет. Кулаки сожгли. Ночью. И все сгорели: отец, бабушка, Настенька, сестрёнка младшая… ей всего два годика было. Потом люди рассказали, что их сначала постреляли, облили хату керосином и подожгли. — Как же это так, Саша? — тихо сказала Зорька. — Так же только фашисты делают… Значит, кулаки — фашисты, да? — Думаешь, фашисты только немецкие бывают? Фашисты все, кто хочет, чтоб только ему хорошо было, а другие на него спину гнули. А мой отец боролся за хорошую жизнь для всех, понимаешь? — Конечно, понимаю, — горячо сказала Зорька, — я про это много разных книг читала, и кино смотрела… «Мы из Кронштадта» видел? А «Чапаев»? Знаешь, я думаю, твой папа погиб всё равно что на фронте, правда? Саша кивнул. — А потом что было? — Потом… мама стала как деревянная. Легла у соседей на лавку, лицом к стене, и три дня пролежала молча. А на четвёртый умерла, так ни слова и не сказала… А потом за мной из города приехал Николай Иванович. — Наш Коля-Ваня? — А чей же? Наш… Зорька прерывисто вздохнула и взяла Сашу за руку. — Хочешь, когда война кончится, с нами жить? Хочешь? И мой папа тебе папой будет, и мама, и Толястик… Он всегда жалел, что я не мальчишка… Вот ты и получишься у него брат, правда? Не отвечая, Саша сжал Зорькино плечо так, что ей стало больно, но она не подала вида, радуясь, что так хорошо придумала. — Я глупо вёл себя тогда на станции, ты не сердись. Зорька даже остановилась. — Ну что ты! Это я… Я тогда Даше Лебедь цветов хотела нарвать… Я всё думала, может, она поправится. Как ты думаешь, она выздоровеет? — Конечно. — И её к нам опять привезут? — А куда же ещё? Здесь её дом теперь. Саша помолчал, всё так же держа руку на Зорькином плече, и сказал почему-то сердито: — Вот что, Будницкая, если тебя кто-нибудь обидит, ты скажи мне, хорошо?.. Вечернюю линейку Вера Ивановна проводила в столовой сразу после ужина. Николая Ивановича не было, он ещё с утра уехал в район на совещание, а Кузьмин задерживался в правлении колхоза. Линейка проходила как обычно. Вера Ивановна прочла последние известия с фронта, потом отметила тех, кто хорошо работал, и особо от имени дирекции поблагодарила Зорьку. — Будь всегда такой, Зоренька, — сказала она, — ты всем очень помогла. И в это время появился Кузьмин. — Прошу внимания! — зычно сказал он, проходя на середину. — Только что закончилось правление колхоза, и меня просили передать вам большую благодарность за помощь. Вероятно, наш детский дом будет награждён грамотой райсовета за самоотверженный труд по уборке урожая. — Ура-а-а! — закричала Наташа и захлопала в ладоши. Ребята подхватили крик. Кузьмин подождал, пока стихнут аплодисменты. — Но я должен вас огорчить. Наряду с самоотверженной работой всего коллектива у нас появились чёрные пятна. Ребята удивлённо смотрели на Кузьмина. Какие ещё чёрные пятна? — Да, да, — веско сказал Кузьмин. — И мы не имеем права проходить мимо. Будницкая и Ляхова, выйдите на середину и расскажите своим товарищам, почему вы в то время, когда они работают не жалея сил, отсиживаетесь в кустах? Это заявление было так неожиданно, что ребята вначале ничего не поняли. Только Зорька и Галка понимающе переглянулись. Приподнятое настроение, владевшее Зорькой после разговора с Сашей и тёплых слов Веры Ивановны, разом пропало. Она спряталась за спину Анки Чистовой, и никакая сила не смогла бы сейчас заставить её выйти на середину. — И второе, — продолжал Кузьмин. — Они хотели внести какое-то предложение. Будницкая! Вот теперь мы послушаем тебя, а не во время работы. — Степан Фёдорович, о чём вы? — недоумевая, спросила Вера Ивановна. — То есть как о чём? — в свою очередь спросил Кузьмин. И запнулся, удивлённо и растерянно глядя на ребят. Они смеялись. Вначале робко, приглушённо, а затем в столовой раздался откровенный, безудержный хохот. Даже Вера Ивановна не выдержала и ткнулась лицом в плечо всхлипывающей от смеха Маре. Первым опомнился Саша Дмитриев. — Степан Фёдорович… это же Зорька, — всё ещё смеясь, сказал он. — Зорька придумала такое, что мы сегодня сделали в два раза больше, чем вчера… А вы говорите — пятна… Кузьмин прикрыл на минуту глаза, затем повернулся и быстро вышел из столовой. Вышел, тут же вернулся и глухо проговорил: — Извините. В спальне, когда девчонки уже улеглись, Галка сказала: — То благодарности, то выговоры… Житуха! Анка Чистова повернулась к Зорьке и встревоженно сказала: — Смотри, Зорька, Крага не простит тебе сегодняшннее… не верю я ему. Глава 19. Школа Всю ночь шёл дождь. Гремел по железу на крыше. Стучал в окна тяжёлыми каплями. Будто просился в тепло, к людям. А под утро проснулся за отрогами Каратау ветер, разметал тучи, очищая себе вольный простор над степью. И пошёл гулять по посёлку, выгоняя из домов остатки печного тепла. Люди прятали руки, ёжились, кутались в платки и шарфы. Но детдомовцам ветер нипочём. Николай Иванович шёл по обочине дороги, стараясь шагать в ногу с ребятами, и тоже пел, широко размахивая руками. А Кузьмин — впереди строя, и в руке у него трепетали, как флаги, длинные полоски обёрточной бумаги со списками учеников. Возле школы строй смешался. Образовалась толпа. А толпа всегда неспокойна. Кричит, когда плохо, и кричит, когда хорошо. Детдомовцам было весело. Вчера на собрании председатель колхоза торжественно вручил детдому почётную грамоту от райисполкома, а от колхоза — целого барашка за боевую работу по уборке урожае. Учителя встретили ребят возле школы. По их лицам было сразу видно, что они встревожены: шутка ли — целую ораву детдомовцев добавили, а детдомовцы, как известно, народ отчаянный… — Как у вас с дисциплиной? — допытывался директор школы, целясь в Кузьмина рыжеватым клинышком бородки. — Можете быть спокойны, — пробасил Кузьмин. Но глаза его почему-то прятались, уходили от пытливого взгляда директора. — Ума не приложу, как с ними быть? — разводила руками очкастая завуч. — Столько времени пропустили… — Они обязательно догонят. Вы даже не знаете, какие у нас способные ребята, — уверял её Николай Иванович. — Глянь — Рахия — сказала Зорька. Галка вытянула шею, рассматривая в окнах школы любопытные носы, приплюснутые к стёклам. — Эй, Рахия! Здорово! — закричала она и подтолкнула Зорьку локтем. — Смотри, этот, как его… Ташен! Умора! Зорька подошла к Саше. — Я, наверное, всё-всё перезабыла. А ты? Саша улыбнулся. — И я. Ничего, не трусь, малыш, я тебе помогу. — А я тебе помогу, — серьёзно сказала Зорька. Саша рассмеялся. На крыльцо вышел дед в меховой треугольной шапке и в бараньей шубе. Поклонился учителям, вытащил из кармана колокол и затряс им над головами ребят. — Дети, — торжественно сказал Кузьмин. — С сегодняшнего дня вы снова начнёте учиться. Я горжусь тем, что в трудное военное время, когда, собственно говоря, идёт война, кровопролитная война, вы можете учиться! — Он поднял вверх палец и сделал паузу, отпустив ребятам несколько секунд для того, чтобы они смогли осмыслить сказанное. — Я надеюсь, я верю, что вы не опозорите честь родного детского дома плохой успеваемостью и дисциплиной. Что? Не слышу? — Дисциплиной! — дружно сказали ребята. Николай Иванович наклонил голову и улыбнулся. Ребята начали расходиться по классам. И тут, впервые за всё время жизни Зорьки в детском доме, девочек разъединили. Наташа пошла в шестой класс, Анка в пятый, а Галка и Нина Лапина в четвёртый. Зорька, не раздумывая, двинулась следом за Галкой. Возле двери четвёртого класса Зорьку остановил Кузьмин: — Будницкая, ты куда направилась? — Я? Я с ними. — То есть как это с ними? Тебе же надо в третий. — Ну и что же… А я с Галей хочу… мы вместе. — Зорька умоляюще посмотрела на старшего воспитателя. — Пожалуйста, Степан Фёдорович, пусть я с ними буду! Кузьмин рассмеялся. Глядя на него, засмеялась и Зорька. — Ох, Будницкая, горе мне с тобой… Из класса выглянула учительница: — В чём дело? Вы мешаете заниматься. Кузьмин перестал смеяться. Зорька весело и нетерпеливо ждала, когда Кузьмин разрешит ей идти в класс к Галке. — Иди-ка в свой класс, Будницкая. Что? Не слышу… — Ну, я вас очень прошу, — упавшим голосом сказала Зорька. — Вот что, Будницкая, что-то я не пойму, ты в самом деле такая глупая или притворяешься? Марш в свой класс, и чтобы я больше тебя не слышал! Зорька обиделась. — Не пойду, и всё! — крикнула она. — Ах, вот ты как заговорила?! Ну, смотри, я тебе покажу! Я тебе все твои фокусы, собственно говоря, припомню! Кузьмин схватил Зорьку и поволок по коридору, Зорька отчаянно барахталась, пытаясь вырваться. Обида и злость переполняли сё. Она извернулась и укусила Кузьмина за руку. Кузьмин вскрикнул, разжал пальцы, Зорька упала, поднялась и отбежала в сторону. — И пожалуйста! Мне всё равно! Она выбежала на улицу, Кузьмин что-то кричал ей вслед, но Зорька, не слушая, неслась по дороге, шлёпая ботинками по лужам. В ушах у неё гудело, слёзы застилали глаза. Пусть все на неё! Не надо ей никого! Ещё за шиворот хватает, тоже нашёлся! Крага несчастный! А что она такого сделала? Жалко ему, что ли? А Галка тоже хорошая, ушла себе и оставила её одну. Ну и пусть, если она никому не нужна, пусть себе как хотят живут, она и без них обойдётся! «Вот возьму и совсем убегу. К Васе! Прямо сейчас убегу!» Мысль о побеге понравилась Зорьке. Все обиды вместе с Кузьминым сразу вылетели из головы. Словно их и не было. Зорька облегчённо высморкалась, вытерла слёзы и, прыгая через лужи, направилась в ту сторону, откуда, приглушённые расстоянием, доносились гудки паровозов. «Здорово придумала!» — радовалась Зорька. Вот сейчас она сядет на поезд и приедет к Васе. На станциях всегда много солдат, они-то наверняка знают, где находится госпиталь. Потом они вместе с Васей поедут на фронт, будут бить фашистов или ходить в разведку… А когда кончится война, поедут к бабушке. И папа приедет, и мама, и брат… Все вместе соберутся. Пусть тогда Крага только сунется! Вот только Колю-Ваню жалко… и Сашу. Коля-Ваня расстроится, а ему нельзя волноваться… И всё из-за Краги противного… Она выбежала на дорогу, по которой шли к станции машины. Горами пушистого снега лежал в кузовах хлопок, прикрытый сверху от дождя и ветра брезентом. Машины бежали длинной вереницей, покачиваясь на ухабах. На бортах машин красные полосы материи: «Всё для фронта! Всё для победы!» — и ещё: «Враг будет разбит — победа будет за нами!» На обочине дороги стояла женщина с корзинкой. Вот она подняла руку. Одна из машин притормозила. — Подвези до станции, сынок! — крикнула шофёру женщина и полезла в кабину. Зорька встала на то место, где стояла женщина, и тоже подняла руку. Но машины проезжали мимо. Тогда она стала кричать: — Дяденька! Дяденька! Наконец-то! Шофёр выглянул из кабины, посмотрел на Зорьку усталыми, красными глазами. — Что кричишь? — прохрипел он. — Дяденька, возьмите до станции… — просительно сказала Зорька. В кабине было тепло. Пахло перегретым железом и ещё чем-то одурманивающим и приятным. Зорьку разморило, начало клонить ко сну. Она завозилась на сиденье, устраиваясь поудобнее. — Дяденька, а далеко ещё? — Хватит. Ты что, нездешняя? — Нет, мы только приехали с детским домом, — охотно сказала Зорька и спохватилась. Проболталась! Теперь шофёр догадается про всё и отвезёт назад, в детский дом. Но шофёр не догадался. Открыл дверцу маленького ящичка возле руля и достал кусок лепёшки. — На, поешь… У Зорьки даже в груди стало горячо. Она вытерла руки о подол платья, отломила половину, остальное протянула шофёру. — Ешь всё… У меня, понимаешь, в горле сохнет. Кваску бы сейчас холодненького. — Он перехватил баранку повыше. Машина затряслась, вильнула в сторону, объезжая рытвину. — Эх-ма, было бы времени тьма лёг бы да выспался… Шофёр вздохнул, поскучнел. Дорога пошла ровная, укатанная, и он то и дело клевал носом. — А вы ложитесь и спите, — сказала Зорька. — Нельзя, сестрёнка… война. Шофёр снял кепку. Через всю верхнюю часть его лба шёл красный рубчатый шрам. Зорька поперхнулась куском лепёшки. Шофёр скосил воспалённые глаза на Зорьку и нахлобучил кепку до самых бровей. — Это… это на войне? — почему-то шёпотом спросила Зорька. — На войне. Пограничником я был. Слыхала про таких? — Ага. Я одну книжку читала. Только название забыла. Пограничники у столба стоят с винтовкой. — Вот именно, с винтовкой! — сказал шофёр и, словно желая переменить разговор, спросил: — А какие у тебя дела на станции? — Никаких… — Зорька растерялась и поглядела на шофёра со страхом. Вот возьмёт и отвезёт её назад. — А зачем едешь? — удивился шофёр. — Одного знакомого повидать, — неожиданно сказала Зорька и сама удивилась своей находчивости. Удивилась и обрадовалась. Начальник хороший, он обязательно поможет ей отыскать Васю. — Там есть такой начальник, станции начальник, — заторопилась она, бессознательно копируя речь парня в красной железнодорожной фуражке. Шофёр засмеялся и резко затормозил возле приземистого деревянного барака, по виду напоминающего то ли сарай, то ли склад. — Приехали. Дальше мне хода нет. Тебе куда? — А вам? — Мне в другую сторону. На выгрузку. Ну, бывай. Вокзал чуть подальше. Если управишься по-быстрому, приходи сюда. Я скоро назад поеду. Железнодорожные пути были тесно заставлены товарными поездами и эшелонами с эвакуированными. Возле вагонов крутилось много разного народа. Уверенными шагами проходили военные. Толклись женщины, шныряли ребятишки. Здесь вовсю шла торговля. Эвакуированные меняли на еду костюмы, платья, обувь… Зорька остановилась растерянная и ошеломлённая криками, слезами, запахом еды. Возле неё, зажав ногами ведро, наполненное варёной картошкой, торговалась с парнем старуха казашка. Они дёргали из рук друг друга мужскую рубаху и деловито переругивались. Парень был весёлый, рыжеватый, чем-то похожий на Васю. Вспомнив о Васе, Зорька затосковала. Что же теперь делать? Куда идти? Может, и правда к начальнику? А если он рассердится и отвезёт её в детский дом? Зорька выбралась из толпы. Невдалеке разгружался санитарный. Там сновали люди в белых халатах. Возле крытых машин с красными крестами прямо на земле стояли рядами носилки. Зорька обрадовалась. Уж здесь-то она наверняка узнает про госпиталь. Она заглянула в последний вагон. — Ты что здесь потеряла? — цыкнул на неё пожилой санитар в жёлтом халате поверх телогрейки. — Ну, брысь! Не путайся под ногами. Зорька скатилась по ступенькам на землю, и тотчас же из вагона вынесли носилки. На носилках лежал человек с закрытыми глазами. Зорька испуганно попятилась и чуть не наткнулась на длинного, как жердь, военного. Рядом с ним, нервно теребя поясок халата, торопливо шла молодая женщина. — Поймите, товарищ начальник, — чуть не плача, говорила она, — госпиталь не резиновый: октябрь на исходе, мы не можем держать раненых в неотапливаемых помещениях… Зорька остановилась как вкопанная. Госпиталь? Здесь? Она подбежала к санитару в жёлтом халате и дёрнула его за рукав: — Дяденька, а где госпиталь? — В посёлке, где ж ему быть? — сказал санитар. Глава 20. Где же Вася? Госпиталь помещался в бывших казармах казачьего полка. Двухэтажное каменное здание окружали со всех сторон частые деревья. Ветер срывал сухие листья и бросал на каменные дорожки, мощённые разноцветной брусчаткой. По саду бродили люди в белых штанах и мышиного цвета халатах. Несколько человек, прислонив к спинкам скамеек костыли, стучали костяшками домино. В вестибюле девушка-санитарка мыла полы. Тёрла доски железным скребком, щедро поливала горячей водой из жестяного чайника. Девушка морщила лицо, отворачивалась от жаркого пара. Под ногами у неё растекались чёрные лужи, хлюпала грязь. — Тётенька! — позвала Зорька. — Тётенька! Мне Васю нужно, он раненый… Девушка отжала тряпку, выкрутила и бросила Зорьке под ноги. Тряпка плюхнулась в лужу, взметая брызги. — Вытирай ноги! Потом спросила: — Тебе чего? — Тётенька, мне нужно Васю. Вы медсестра? У девушки по курносому лицу разлилось удовольствие. Она поджала губы, приосанилась и сразу стала выглядеть старше. — Пройдите на чистую середину пола, — важно сказала она. — Я не могу с вами посреди воды беседовать. Зорька старательно вытерла грязные ботинки и запрыгала по-воробьиному, боком, на чистое место. Из ближней палаты выбрался раненый на костылях. — Нюська! — весело крикнул он. — Кончай аврал! Гулять охота. Санитарка подбоченилась. Хлюпнула простуженным носом. И тут Зорька разглядела, что Нюська опередила её на каких-нибудь четыре года, хотя и показалась вначале старше. — И чего вы, больной, нюськаете? Я на должности состою, как-никак… Вот девочка пришла, Васю ищет… — А фамилия у твоего Васи есть? — спросил раненый. Зорька растерялась. Фамилия у Васи, конечно, была, но она осталась в детском доме на клочке газеты… Как же теперь быть? — Вот тебе и на… Вась на Руси не пересчитать. В одной нашей роте их трое было. — Сами не знают, чего хотят, — презрительно сказала Нюська, сгребая тряпкой воду, — только людей от дела отрывают. Зорька жалобно улыбнулась. Подошло ещё несколько человек. Они окружили Зорьку и начали расспрашивать её, сочувственно вздыхая. — Я знаю, он в госпитале… Он сам сказал, — твердила Зорька, размазывая по щекам слёзы. — Что за толкучка?! — раздался громкий сердитый голос. — Да вот девочка Васю ищет, а фамилии не знает. К Зорьке подошёл доктор в белом колпаке. — Родственник? Зорька подумала и сказала уверенно: — Ага. — Как же ты фамилию у своего родственника не догадалась спросить? — Я знала и забыла… — Да что с неё возьмёшь? — заговорили раненые. — От горшка два вершка! — Нюся, дайте девочке халат, пусть пройдёт по палатам, — распорядился доктор и скорыми шагами пошёл к широкой двери, над которой горела красная лампочка и было написано «Перевязочная». — Ходют и ходют, — неопределённо сказала Нюська, — ещё и халаты им давай. Раненые водили Зорьку по палатам долго. У неё даже начала кружиться голова от бесконечного мелькания лиц. Васи не было. — А ты точно знаешь, что твой Вася в этом госпитале? — спросил один из раненых, когда они вышли в сад и остановились возле скамейки. — Он же сказал, в госпиталь повезут… Раненый притянул Зорьку к себе, погладил по голове. — Эх, дочка, да разве на такую войну одного госпиталя хватит? Их тыщи по всем городам понастроили, а всё мало… Путаясь ногами в длинном халате, Зорька побрела к воротам. Как же ей теперь найти Васю? Возле калитки её догнала Нюська. — Совесть надо иметь! — заорала она, дёргая Зорьку за рукав. — Халат-то отдай! Зорька подняла голову. — Ну чего ты орёшь? — глотая слёзы, прошептала она. — Нужен мне твой халат! — Он не мой, он казённый, и вовсе я не ору, а работаю. — Ну и работай себе, а орать нечего… — Да-а, — вдруг жалобно сказала Нюська, хлюпая простуженным носом, — если орать не будешь, больно они слушаются… Зорька долго стояла на одном месте, смотрела, как бродят по саду выздоравливающие, как уезжают и приезжают санитарные машины. Потом медленно побрела прочь. «Ребята, наверное, уже давно вернулись из школы и обедают. Маря картошки с бараниной поджарила на второе…» — глотая слюну, тоскливо думала она. А Саша, наверное, ищет её… И Коля-Ваня беспокоится. Теперь Крага наговорит ему всякого, и Коля-Ваня подумает, что она и правда такая плохая… Правильно Анка тогда сказала, что Крага не простит ей… Что же делать? Может, вернуться? Ну да, вернёшься, а там Крага… Зорька не отдавала себе отчёта, куда и зачем идёт, но возвращение в детский дом к Кузьмину было для неё страшнее неизвестности. Глава 21. Начальник Дармен — Начальник! Начальник! — крикнула Зорька, бросаясь к парню в красной железнодорожной фуражке. Парень оглянулся. Лицо его выразило недоумение. Он снял фуражку, обтёр платком бритую, отливающую синевой голову и снова надел, тщательно выверяя расстояние от бровей до козырька. Зорька прижалась лицом к ватному халату начальника и заплакала. — Э-э-э… — сказал начальник растерянно, — зачем слёзы? Кто обидел? Он с трудом оторвал от себя Зорьку и присел на корточки, придерживая её за плечи обеими руками. — Говори, кызымка, где твои папка-мамка? Потеряла? Зорька замотала головой, сглатывая слёзы. — Нет? — Начальник обрадовался. — Скажи тогда почему горе? Какой поезд едешь? Зорька всхлипнула и вытерла ладонью мокрое лицо, успокаиваясь. В ней уже крепла уверенность, что начальник не оставит её одну здесь и теперь всё устроится. — Я не на поезде, я из детского дома, — сказала Зорька. — Помните, вы говорили: «Ой, какой худой кызымка, кушать много надо…» Начальник вскинул голову и выпятил нижнюю губу, с трудом припоминая Зорьку. На худом скуластом лице его отразилось удивление, потом досада. Он нахмурился и строго спросил: — Почему одна на станцию ходишь? Кто пускал? Зорька отвернулась. Слёзы снова потекли быстро-быстро, она размазывала их кулаками по щекам, замирая от страха, что вот он сейчас рассердится и уйдёт, и она опять останется одна. К ним подбежал человек в шинели. — Начальник! — хрипло сказал он. — Дармен-жан! Райком вызывает! Начальник, придерживая Зорьку за плечи, скорыми шагами повёл её к станции. В самом здании царила полутьма. Окна были плотно завешены плетёными циновками, а над входной дверью и под потолком светились лампочки, неровно замазанные синей краской. На широких подоконниках, на скамейках и прямо на полу сидели и спали люди. Начальник Дармен, Зорька и человек в шинели с трудом пробрались к двери в самом конце помещения. Навстречу начальнику от двери метнулась женщина с ребёнком на руках. — Товарищ начальник, — умоляюще сказала она. — Мне нужно в Арысь, понимаете, в Арысь… Я третьи сутки здесь. — Поезд есть, билетов нет, — негромко сказал начальник Дармен. — Что я могу сделать?! Война! — Мне нужно в Арысь, понимаете, там меня ждут, а здесь я… с ребёнком… — Женщина хватала начальника за халат, настойчиво втолковывала, словно он не понимал её. Начальник вытащил из кармана блокнот, что-то быстро написал в нём и, оторвав листок, протянул его человеку в шинели. — В кассу. Сеид, помогай женщине. Люди вокруг зашумели. К начальнику властно продвинулся грузный мужчина с брезентовым портфелем. — Послушайте, уважаемый, — зарокотал он, но начальник, не слушая, втолкнул Зорьку в комнату, вбежал сам и плотно закрыл за собой дверь. — Скорее, Дармен, райком на проводе! Начальник сдёрнул с бритой головы фуражку, не глядя повесил на крюк возле двери и схватил хрипящую возле рогатого телефона трубку. Зорька огляделась. Маленькая узкая комната была забита народом. Но не пассажирами, а железнодорожниками. Они молча курили, выжидающе поглядывая на начальника. — Начальник слушает! — кричал в трубку Дармен, прикрывая рот согнутой ладонью. — Э-э, девушка, давай быстро райком! Начальник Дармен слушает! В трубке послышался мужской голос. Дармен замолчал, напряжённо сдвинув брови. Наконец он положил трубку. Посмотрел в окно отсутствующим взглядом, потом повернулся и крепко, начиная со лба, вытер лицо ладонями. — Ну, что там? — нетерпеливо спросил железнодорожник с торчащими вперёд, как у моржа, усами. — Весь урожай хлопка за три дня вывезти надо, — ровным голосом сказал начальник. Помолчал, барабаня пальцами по столу, хлопнул ладонью и добавил, стиснув кулак: — А где людей возьмём столько сразу грузить? Вагоны все заберём… Люди опять на станции сидеть будут? Конечно, фронту хлопок надо, а людям ехать не надо? Работать не надо? Столько, понимаешь, рук без работы пропадает! — Что сделаешь? — Железнодорожник с моржовыми усами вздохнул и поднялся, стряхивая с ватных штанов махорочные крошки. — Подожди! Подожди! — сердито закричал начальник. — Война, война. Ий-е! Жигиты, давай иди, говори людям; кто помогает быстро хлопок грузить, в первую очередь сажать вагоны будем. Комната опустела. Дармен, всё ещё хмурясь, посмотрел на Зорьку, застывшую в углу, и вдруг широко улыбнулся. — Видал-миндал? Иди садись… кушать хочешь? В это время зазвонил телефон. Начальник снял трубку. Прислушался. Поднял бровь и хитро посмотрел на Зорьку сквозь длинные узкие щёлочки глаз. — Я… здравствуй, здравствуй, Баскарма! Как не видал? Здесь, куда денется? Никуда не денется… Хорошо, хорошо… Э-э-э, скажи ему, Баскарма, от хорошего пастуха овца не бегает… Зачем мой слова, народа слова… Хорошо, давай приезжай, ждём! Он положил трубку, упёрся локтями в стол, погрозил Зорьке указательным пальцем. — Нехорошо, кызымка, зачем бегала? Директору больно сделала… Хорошего человека обидела. Зорька молчала. Теребила и мяла воротник платья, не в силах совладать с дрожью. Начальник прищёлкнул языком и с досадой хлопнул себя ладонями по коленям… — Э-э, совсем глупый стал! Давай кушать будем, са-авсем другой разговор пойдёт, хорошо? Дармен снял с шеи платок, заменяющий ему шарф, расстелил прямо на письменном столе. Выдвинул ящик и начал живо выкладывать на платок куски лепёшек, кружочки белого прессованного сыра, сушёный урюк. — Папка-мамка войну кончат. В детский дом приедут: давай директор, нашу кызымку — а тебя нет… Хорошо? Нехорошо. Зорька покорно кивала. У неё кружилась голова от голода и нетерпения. Она почти не слышала слов начальника, ей было всё равно, что с нею будет потом, лишь бы сейчас скорей дали поесть. В комнату заглянул железнодорожник с моржовыми усами. — Дармен-жан, выйди на секунд, тут один гражданин… Начальник вышел. Зорька, разморённая едой, задремала, уютно свернувшись калачиком на скамейке. Разбудил её крик. В комнате толпился народ. Грузный мужчина с брезентовым портфелем тыкал в лицо начальнику пачкой бумаг и кричал негодующим начальственным басом: — Я вам не грузчик! Зорька испуганно вскочила. Ей показалось, что она услышала голос Кузьмина. Вот таким же негодующим начальственным басом он кричал на неё в школе: «Я тебе все фокусы припомню!» Нет, она ни за что не вернётся в детский дом! Ни за что! Зорька попятилась и незаметно выскользнула в дверь. На улице быстро темнело. Ветер усилился. Гнал по земле охапки сена, сухой помёт. Взметал над паровозами сверкающие снопы искр. Мысль, что скоро наступит ночь, пугала Зорьку, она нерешительно остановилась. Может, и правда вернуться? Начальник хороший, разве он хочет ей плохого? А Николай Иванович?! Кузьмин, наверно, ему такого наговорил!.. «Позор, — скажет — военное время! — И пальцем будет тыкать как тогда в Нинку. — Всему детскому дому позор из-за таких, как она!» Нет, в детский дом возвращаться нельзя… А куда? Сейчас Зорька была сыта, в кармане курточки лежал про запас кусок лепёшки, и поэтому будущее уже не казалось ей таким мрачным. Она плотнее запахнула курточку и побежала в самый конец привокзальной площади, где было много народа. Там её труднее будет найти. Глава 22. Кумалаки Возле деревянного решётчатого ящика прямо на земле сидел, подобрав под себя ноги, старик казах. Он был в мягкой козьей шапке с длинными ушами. На грудь стекала белыми волнами длинная узкая борода. Перед стариком на широком цветастом платке были рассыпаны глиняные шарики. Старик то собирал шарики, в горсть, то бросал их на платок и что-то говорил сидевшим вокруг него на корточках женщинам. Они согласно кивали головами, с тревогой и надеждой вслушиваясь в быструю речь старика. Зорька подошла ближе. Сидят себе люди и разговаривают. Кругом шум, суета, а эти будто на отдельном острове. Интересно! Старик собрал шарики в горсть, прикрыл сверху рукой, потряс и резко бросил на платок. Шарики побежали в разные стороны, цокаясь боками, и замерли группами и поодиночке. Старик наклонился, несколько секунд внимательно рассматривал шарики, сосредоточенно наматывая на палец конец бороды. Потом поднял голову. — Суюнши! — радостно сказал он русской женщине в старом, залатанном на локтях мужском пальто. — Когда кумалаки падают так, говорят: «Уже видна тропа, по которой идёт караван!» — Это как же, значит — живой? — спросила женщина, недоверчиво разглядывая кумалаки. — Ты правду гадаешь? Старик собрал бороду в кулак, укоризненно покачал головой. — Женщина! — важно и немного обиженно сказал он. — Я пас стада, когда тебя ещё не было на свете. Я ходил толмачом с кызыл-аскерами, когда ты ещё держалась за подол матери. Спина моя давно превратилась в сухую арчу, но никто не слышал от старого Токатая слова неправды. «Ценность слова — в истине» — так говорил мой отец. У ай, женщина, пусть исчезнут с твоего лица морщины горя и отчаяния. Твой жигит жив! Победа стоит за его спиной, и в сердце твоего мужа пылает огонь мужества и смелости! Женщина встала и протянула старику деньги, но старик отвёл её руку. Он собрал кумалаки в горсть и снова бросил их на платок. Женщины слушали старика так, словно от него зависело всё. А главное — живы ли те, кого они ждали с войны. Подошёл пассажирский поезд. Люди с мешками заметались по перрону. Женщины, окружавшие старика, всполошились, похватали свои кошёлки и замотанные тряпками вёдра. Старик сидел неподвижно, задумчиво процеживая бороду между пальцами. Зорька переступила с ноги на ногу, кашлянула. Старик шевельнулся. Достал из-за пазухи кожаный мешочек, осторожно развязал шнурки, прихватил оттуда двумя пальцами щепотку какой-то зелёной травы и заложил её за щёку. Зорька изумлённо смотрела на него. — Ты хочешь о чём-то спросить меня? Зорька смущённо замялась. — Разве в доме, где ты живёшь, тебя не учат уважать старших? — Здравствуйте, — сказала Зорька и, осмелев, попросила: — Посмотрите, пожалуйста, мой папа живой? Старик тронул шарики ладонью. — Живой. — А мама? — заторопилась Зорька. — И ещё брат, дядя Лёня, бабушка, Даша и потом… в каком госпитале Вася? — Уай, девочка, я слышу, у тебя много родных людей. Это хорошо, значит, ты не одинока. — Ну, что вы! — гордо сказала Зорька. — У меня ещё Саша есть… и Коля-Ваня, и Галка… только про них не надо гадать. Старик усмехнулся, накрутил на палец конец бороды, другой рукой собрал шарики и бросил их. — Все живые, — сказал он, — а Вася в самом лучшем госпитале. Его лечат самые лучшие врачи. Ты напиши ему письмо. — У меня только военный адрес есть… — Уай, хорошо! Напиши ему на войну. Такой жигит, как твой Вася, не будет долго болеть. К ним подошёл милиционер, туго перепоясанный ремнем поверх синей шинели. — Нехорошо, батя, старый человек, а обманываешь людей. Старик собрал кумалаки и, завязав их в платок, сунул за пазуху. — Обидел тебя аллах, сынок, — насмешливо сказал он, — в тело мужчины вложил короткий ум женщины. — Попрошу без оскорблений! — Милиционер обиженно нахмурил редкие белёсые брови. — И иди отсюда по-хорошему. Старик поднялся. Тонкие кривые ноги в белых штанах и галошах гнулись и дрожали. Он взял прислонённую к ящику сучковатую палку и опёрся на неё обеими руками. — Зачем кричишь? — грустно спросил старик. — Разве ты не слышал: «У горластого колокола внутри пусто»? Я старый человек, мои руки больше не держат кетмень, а глаза потеряли зоркость. Мой сын, военный начальник, присылает деньги — аттестат. Я могу сидеть в моей кибитке и пить городской кумыс. — Вот и сиди, — сказал милиционер, — живи, батя, и радуйся. А то нашёл занятие! Смотри, ещё раз увижу — составлю протокол. Старик зацокал языком, покачивая головой. — Уай, человек, сам себе на радость никто не живёт… Разве глоток надежды, влитый моими словами в сердце матери, не важнее твоего протокола? Старик ушёл, шаркая галошами. Милиционер обескураженно смотрел ему вслед, хмыкал. Взгляд его упал на Зорьку. — А ты что здесь делаешь? Эвакуированная? Зорька уклончиво посмотрела в сторону и ничего не ответила. — Постой-постой, — продолжал милиционер, разглядывая Зорьку, — а ты случайно не из детского дома сбежала? Всё так же молча, не сводя с милиционера испуганных глаз, Зорька попятилась и бросилась бежать. — Стой! — раздался за её спиной сердитый возглас. — Кому говорю, стой! Зорька прибавила прыти. Какая-то женщина поймала её за рукав, но Зорька вывернулась и помчалась дальше. На улице уже совсем стемнело. Начал капать дождь. Ветер гнал по небу чёрные лохматые тучи. Зорька мчалась вперёд не разбирая дороги, позабыв обо всём на свете. Топот за спиной гнал её всё дальше и дальше от станции. Она бежала до тех пор, пока не почувствовала: ещё один шаг — и она упадёт без сил. Зорька остановилась. Она была одна на степной дороге. Всё вокруг: и низкое лохматое небо с редкими просветами, и неразличимая в полной темени степь — точно окуталось толстым слоем сырой ваты, сквозь которую не проникал ни один живой звук. Дождь всё усиливался. Зорька отдышалась, натянула на голову курточку и медленно поплелась вперёд. Где-то на краю степи мигали красноватые огни посёлка. Там было тепло, была еда и была постель… Никогда в жизни Зорька не испытывала ещё такого мучительного чувства полной беспомощности и одиночества. Даже на станции вокруг неё всё-таки были люди. Пусть чужие, но люди… «Девочки, наверное, давно уже спят, — думала Зорька, — им хорошо… Почему этот Крага всё время придирается? Если бы она не убежала, он бы, наверное, как Галке, стал ей уши крутить… Тоже нашёлся, никто ему права не дал… Неужели она теперь никогда не увидит Николая Ивановича? Сашу? Девочек? Папа и мама приедут, а её нет… Что же делать? Тонкая суконная курточка промокла насквозь. Платье стало тяжёлым и липло к ногам. Неожиданно слева от дороги показалось какое-то большое строение. Оно было такое тёмное, что мрак вокруг него уже не казался таким непроглядным. Зорька сошла с дороги и провела рукой по шершавой стенке. Пальцы натыкались на сухие остинки соломы. Видимо, стены были сложены из самана [1] . Зорька шла вдоль стены, пока рука не повисла в пустоте. Дверь! Изнутри пахнуло сеном и живым теплом, будто в строении кто-то был. 1 Солома, спрессованная с кизяком. — Кто здесь? — шёпотом спросила Зорька. Что-то мохнатое взвизгнуло и ткнулось ей в ноги. Зорька в страхе шарахнулась прочь, скользя ботинками по мокрой траве. За её спиной тявкнула собака, догнала Зорьку и снова прижалась к её ногам. Страх пропал. — Собачкин, — радуясь, что не одна в этой ночи, прошептала Зорька, — бедненький, мокрый весь. Сзади на дороге затормозила грузовая машина. Послышались мужские голоса. Яркий сноп света выхватил из темноты строение. Это был низкий глухой сарай, с чёрным проёмом вместо двери. Собака лизнула Зорьку в нос и скрылась в проёме. В сарае было тепло. Обмазанная глиной крыша не пропускала дождя. Зорька протянула руку и нащупала сено. Собака вертелась рядом, повизгивала — видно, тоже была до смерти рада живой душе. Зорька разворошила сено, закопалась поглубже. Дремота властно захватила её, и, уже ни о чём не думая, Зорька провалилась в долгожданное сонное тепло. Глава 23. Кара-джель Побег Зорьки взбудоражил ребят. В спальне девочек поднялся такой крик, что из кухни прибежала Маря с поварёшкой в руках. — Та вы что, сказились, бисовы дочки? Зорьку искать треба, а они митингуют! Наташа гневно стучала кулаком по столу, пытаясь перекричать девчонок. — Так только эгоисты поступают! Просто безобразие! Совсем распустились! Раз положено в третий класс, значит, надо идти, а не воображать из себя… Теперь бегай ищи её… Я снимаю с себя всякую ответственность за её поведение! При последних словах Наташи Маря шагнула в комнату, устало опустилась на крайнюю кровать и потёрла лицо красными толстыми пальцами. — Ой, не можу! — сказала она. — Да кто ж на тебя-то ответственность положил? — Ну чисто Крага! — крикнул кто-то из девчонок. — Как вам не стыдно! — возмутилась Наташа. — Я как староста заявляю: надо осудить Зорьку за побег, за то, что нагрубила Степану Фёдоровичу. — Ты найди её сначала, потом осуждай, — сказала Анка, — от твоего Краги кто хочешь убежит. Наташа подступила к ней, загородив выход из прохода между кроватями. — Что ты сказала?! Анка нахмурилась. Нинка взволнованно завертела головой. — Каждую минуту бегаешь к Краге, всё доносишь! — пропищала она и юркнула за Анкину спину, точно спряталась в норку. У Наташи лицо пошло красными пятнами. Она хотела что-то сказать, но в это время в комнату влетела Галка. — Наташка! Там уже старшие искать собрались! Айда скорей! — И не подумаю… Зорька будет дисциплину нарушать, а мы её бегай ищи по такой холодине. — Да ты что?! — опешила Галка. Подошла ближе, покрутила пальцем у виска. — Свихнулась? — Она с себя всякую ответственность уже сняла, — насмешливо сказала Маря, поднимаясь. — Эх ты, Наталья, бумажка из тебя вырастет, а не людына. Тьфу! — и ушла на кухню. Галка сунула руки в карманы. — Вы как хотите, можете слушать эту… — она кивком головы указала на Наташу, — я и одна пойду! — Почему это одна? Вместе пойдём. — Анка поправила косынку и пошла на Наташу так, словно перед нею было пустое место. И Наташа невольно отступила, освобождая Анке дорогу. …Саша и Петька ходили по посёлку, заглядывали в каждый закоулок, стучались в дома, расспрашивали местных жителей, не видал ли кто стриженую девчонку в белой марлевой косынке, зелёном байковом платье и чёрной суконной курточке. Вместе с ними ходили Галка и Анка. Зорьки нигде не было. Начало темнеть. Небо плотно заволокло тучами. Мелкий дождик просеялся, затих на несколько минут и вдруг прошил воздух ледяными струями с такой силой, словно хотел пробить землю насквозь. Ребята кинулись к ближайшему дому, забарабанили в калитку. Громко залаяла собака. Тревожно заблеяли в сарае овцы. Из калитки выглянула замотанная в белый платок женщина. Из-за её плеча показалась девочка в тюбетейке со множеством тонких косичек. — О-бой! — удивлённо воскликнула девочка. — Галя, Аня! — Ой-бой! — так же, как девочка, воскликнула женщина. — Совсем мокрые! Заходи, быстро, быстро. Ребята вошли в дом и неловко столпились у порога. Следом за ними вбежала Рахия. — Хорошо, что пришли! Проходите, почему стоите? Чай пить будем, зелёный, вку-усный! Мать Рахии сняла платок и осталась в просторном цветастом платье. Круглая, улыбчатая. Две толстых, отливающих синевой косы вокруг головы. Хлопотала возле стола, расставляя пиалы. Ребята не сводили глаз с янтарных, медовых ломтей варёной тыквы, которую внесла на круглом деревянном подносе Рахия. Саша посмотрел на бледное заострившееся лицо Петьки, на Галку и Анку, вздохнул и снял кепку. — Извините нас… мы не можем… — В эту минуту Саша был зол на Зорьку, как никогда. — У нас девочка пропала… мы должны идти искать… Да вот из-за дождя забежали… — Кто пропала? — встревожилась Рахия. — Зорька, — в один голос сказали Галка и Анка. Рахия заметалась по комнате. — Апа! Где большой чапан? На голову надену, искать пойду. — Маленькая кызымка? — допытывалась хозяйка. — Ой-бой! Кара-джель дует и ещё дождь! Заболеет… Рахия притащила из прихожей громадную коричневую накидку и закуталась с головой. Снаружи остался только нос и блестящие чёрные глаза. — Сейчас Арсена, Бабатая позову — вместе пойдём! И убежала. — Кушайте, — сказала хозяйка, — курсак пустой, как искать будешь? Ребята переглянулись и окружили стол. В комнате воцарилось молчание. Рты были забиты лепёшками, тыквой. Глаза сияли от удовольствия. Галка съела второй кусок тыквы, облизала твёрдую корку, потянулась за третьим. — Здорово! — сказала она и подтолкнула Анку локтем. — Чего ты? Чего ты такая? Кончится дождик, и пойдём. — Мы-то едим, а она… целый день без обеда, — сказала Анка. Петька Заяц вытер рукавом рот, досадливо поскрёб макушку. Саша нахмурился и отошёл от стола. Снял с вешалки кепку, нахлобучил. — Пошли, ребята. — Он повернулся к хозяйке. — Спасибо вам… Ребята вышли на улицу. Дождь хлестал с прежней силой. Одинокий фонарь радужным дрожащим пятном светился далеко впереди. От его далёкого света ещё темнее казались улицы. Ребята натянули на головы курточки и побежали, шлёпая в темноте по лужам. «А вдруг ей придёт в голову сесть на поезд? — обеспокоенно думал Саша. — Пропадёт одна… Не верю Краге, Зорька не такая, чтобы просто так убежать… Сидит, верно, где-нибудь под дождём и плачет. Только бы найти… только бы найти…» На одной из улиц им повстречался совершенно мокрый Генька. Над головой он держал кусок фанеры, которая хоть и не спасала его от дождя, но зато грохотала с такой силой, что никто из ребят не мог вначале расслышать ни слова. — Во! Целых… два часа… бегаю… полоумный! — услышали ребята наконец. — Коля-Ваня пришёл, сказал — нашли, сказал — беги, там Сашка… — Ур-ра! — не дослушав Геньку, радостно завопила Галка и понеслась к детскому дому. За нею ринулись остальные, далеко позади оставив Геньку. — Погодите-е! — закричал он, размахивая фанерой. — Она же всё равно пропала-а-а! Ребята остановились, Петька приблизился к Геньке, схватил его за воротник курточки и притянул к себе. — Кто опять пропал? — Да лягушонка же! Во, не дослушают и бегут… полоумные совсем! Да не тряси ты, что я — виноват? Саша высвободил Геньку, оттащил с дороги и прислонил к забору. — Говори толком, что там опять? — А я, что ли, не говорю? — обиделся Генька. — Я всё время говорю, а вы не слушаете… Искал, искал вас, нашёл… — Давай короче, — взмолился Петька. — А я, что ли, не короче? На станции она нашлась, у начальника. Коля-Ваня только насчёт лошади договорился в колхозе, а она опять тю-тю! Ищи ветра в поле! Коля-Ваня сказал, чтоб я вас нашёл, сейчас он на станцию поедет. Возле ворот детского дома под фонарём стоял Николай Иванович в брезентовом плаще с капюшоном. — Саша, Петя, — сказал он, завидев ребят, — переоденьтесь и помогите Вере Ивановне. Проследите, чтобы все ребята легли спать. — А вы? — Сейчас мы со Степаном Фёдоровичем поедем на станцию. Будницкая где-то там. — И я с вами, — сказал Саша. — И мы! — в один голос заявили Галка и Анка. — Нет. Никто не поедет. Идите в дом и быстро переоденьтесь. — Николай Иванович, я должен поехать, — тихо и настойчиво сказал Саша. В это время к детском дому подкатил грузовик. Открылась дверца, и на дорогу спрыгнули одна за другой две тёмные фигуры. Большая и маленькая. — Саша! — крикнула Зорька и заплакала. А милиционер шагнул к Николаю Ивановичу в светлый круг, очерченный фонарём, и поднёс руку к козырьку. — Директор? Ваша беглянка? Пройдёмте, пожалуйста, составим протокол… …Галка и Анка раздели Зорьку, уложили в кровать. Зорьку знобило, во всём её теле поселилась ноющая боль. Николай Иванович спрашивал её о чём-то, но она не слышала, хотя изо всех сил старалась уловить смысл его слов. И ещё почему-то Зорьке было жалко его. Лицо Николая Ивановича за этот день осунулось, пожелтело. Под глазами легли тёмные тени. И от этого седые волосы и брови стали ещё белее. — Устроить такой номер! — негодовал Кузьмин. — Переполошить весь детский дом! Бас Кузьмина катился по комнате, отдавался в висках Зорьки тупой болью. Она умоляюще посмотрела на Сашу. — Скажи… ему… пусть не кричит… — Подождите, Степан Фёдорович, — сказал Николай Иванович и нагнулся к Зорьке. — Я… я не хотела… а оно само… — Убежалось? — спросил Николай Иванович. Он провёл ладонью по голове Зорьки, задержал руку на лбу. — Ага… я к Васе… на войну… хотела… — Болит голова? — спросил Николай Иванович не отнимая руки от лба Зорьки. Кузьмин постучал костяшками пальцев по столу. — Само… Распустились окончательно, вот и само… собственно говоря. Врут на каждом шагу, хулиганят… Зорька испуганно взглянула на него. Когда это она врала и хулиганила? Что он говорит?! Боль усилилась. Голову точно стиснул раскалённый обруч. Лицо Кузьмина расплылось в тёмное пятно. Пятна размножились, заполнили комнату, пошли кругами. Зорька в страхе повернулась к Саше, взяла его руку и прижалась к ней лицом. — Неправда… — прошептала она, хотя ей казалось, что она кричит во весь голос, — неправда… никто не дал… вам права… уши крутить… Саша осторожно высвободил руку и встал. — Вы что, не видите?! Ей плохо! — сдавленным голосом крикнул он. Зорька потеряла сознание. И уже беспамятную её закутали в одеяла и увезли на арбе за много километров от посёлка в районную больницу. Глава 24. Берегите дружбу Зорька сидела на узле с простынями возле окна и писала письмо. Она любила забираться в кладовую. Здесь было тепло. От стеллажей с бельём, чемоданами и грудами старой одежды терпко пахло сушёной полынью, которой Маря щедро пересыпала вещи, чтоб не заводилась моль. Здесь Зорька была одна, отрезанная от всего мира. Шум голосов из коридора и спален почти не проникал в кладовую. «Добрый день или вечер, миленький Вася, — писала Зорька, — я живу ничего. А как ты живёшь? Как твоё здоровье? Сколько ты убил фашистов? Убивай их побольше, не бойся. Враг будет разбит — победа будет за нами! Миленький Вася, я болела воспалением лёгких и теперь уже выздоровела. В больнице было хорошо. Николай Иванович приезжал ко мне в больницу, и Саша тоже приезжал…» Она обмакнула перо в чернильницу и посмотрела в тёмное, расписанное ледяными узорами окно. Третий день над посёлком метался и выл буран. Сметал со степи тонкий слой снега. Обнажённая земля промёрзла и звенела под ногами. Зорька болела долго и тяжело. Почти два месяца. За это время она вытянулась, и Маря, притворно сердясь, говорила: если Зорька и дальше будет так расти, то у неё не хватит обрезков надставлять «бисовой дочке» платья. «Я, когда болела, отстала от школы, и Саша теперь со мной занимается, и я догоню всех, — писала Зорька. — Миленький Вася, если ты увидишь на войне папу и маму, передай им привет, а я не знаю, куда им писать. Миленький Вася, ты за меня не бойся и бей фашистов и в хвост и в гриву, а мы здесь в глубоком тылу будем трудиться не покладая рук, чтобы ковать фронту победу! Миленький Вася, приезжай скорей с победой. Галка не верит, а ты всё равно напиши мне ответ, когда твоя рука отдохнёт от автомата. Очень тебя прошу, напиши мне скорей. Жду ответа, как соловей лета. Твоя навеки Будницкая Зорька». Зорька сложила листок треугольником и старательно печатными буквами выписала адрес. Потом сунула письмо в карман и достала из своего чемодана забинтованную куклу Елизавету. Единственную память о своей прошлой довоенной жизни. Зорька расправила кукле платье, перебинтовала покрепче оторванную руку. Кукла смотрела на неё стеклянными глазами и улыбалась. Будто спрашивала: «Ну, что же ты? Разве ты забыла, как играют в куклы?» Дверь дёрнулась. Зорька поспешно сунула куклу в чемодан и откинула крючок. В коридоре стоял запорошённый снегом Саша. Он молча прошёл в кладовую и встал возле окна. — Что с тобой? — встревожилась Зорька. — Плохо… с Колей-Ваней, — сказал Саша. — Как плохо? Совсем? — Крага за врачом поехал… Зорька села. С минуту она сидела молча, глядя на Сашу испуганными глазами, потом вскочила, схватила его за руку и потянула к двери. — Что же мы стоим? Идём… Надо что-то делать… Нельзя же так… На крыльце директорской толпились ребята. Саша и Зорька прошли в комнату Николая Ивановича. Там были Вера Ивановна и Варя. Воспитательница сидела возле Николая Ивановича и вытирала влажным полотенцем его лицо. Варя наливала в грелку кипяток из чайника. Завидев ребят, Варя сердито вполголоса сказала: — Вы ещё зачем? Идите, идите… нельзя. — Кто там? — слабым голосом спросил Николай Иванович. Он лежал на спине, укрытый до подбородка ватным одеялом. — Саша?.. Ничего, Варя… мне уже лучше… Иди поближе, Саша, садись… Николай Иванович выпростал из-под одеяла руку и погладил Веру Ивановну по плечу. — А вы идите, Верочка… к ребятам… нельзя оставлять… одних… Вера Ивановна встала, наклонилась к Николаю Ивановичу, поцеловала его в щёку и быстро, ни на кого не глядя, вышла из комнаты. — Иди сюда… Зоря, расскажи… как твои успехи… в школе? Зорька села на краешек табуретки и оглянулась на Сашу. — Хорошо. Я уже почти всех догнала, правда! Мне Саша помогает… — Задачу решишь… про пункт А? — Ой, что вы… ещё нет! Она вспомнила, как без всяких споров и уговоров Николай Иванович убедил её идти в третий класс, когда Зорька вернулась из больницы. — Ну, Зоренька, — спросил он тогда, — в какой же ты класс пойдёшь? — Я с Галей хочу, Николай Иванович. Я не хочу одна пропадать. Даша вернётся, тоже с нами будет. — Вот и хорошо. Договорились. Пойдёшь в четвёртый. Только вот какое дело… надо проверить твою подготовку, чтобы ты не опозорилась перед всеми. Реши, пожалуйста, задачу: из пункта А вышел поезд. Через полчаса навстречу… Конечно, Зорька не смогла решить эту несчастную задачу. Её и Анка-то потом два часа решала, а она в пятом… Николай Иванович тогда страшно огорчился. — Что же делать будем? Не хочу, чтобы над тобой смеялись. — Ладно уж, — сказала тогда Зорька, — поучусь пока немножко в третьем, а как научусь задачи решать, перейду. Зорька поёрзала на табуретке, устраиваясь поудобнее. Надо же, совсем больной Коля-Ваня, а всё помнит… Подошла Варя, переменила Николаю Ивановичу грелку и по бежала на кухню за новой порцией кипятку. — Ничего, Зоренька, подрастёшь… научишься и посложнее задачи решать… — сказал Николай Иванович. Он посмотрел на Сашу долгим взглядом, улыбнулся. — Берегите вашу дружбу, дети… Никому не давайте её в обиду… — Мы не дадим, правда, Саша? — уверенно сказала Зорька. Она приободрилась. Раз Николай Иванович улыбается, значит, всё не так плохо. Зорька встала и прошлась по комнате, разглядывая корешки книг на грубых деревянных полках вдоль стены. — Сколько у вас книг! Смотрите… Пушкин! — Ты читала Пушкина? — спросил Николай Иванович. — Ага. Мне ещё мама читала сказки. И в школе уже проходили. Учительница говорила, что Пушкин был из бедной дворянской семьи. Его родители всё время ездили по театрам и балам, и Пушкин был предоставлен сам себе… Жалко, правда? Саша изумлённо взглянул на Зорьку и, не выдержав, засмеялся. Николай Иванович тихо охнул и прикрыл глаза. — Николай Иванович, а почему мне «Пиковую даму» нельзя читать? Я взяла в библиотеке, а Кра… Степан Фёдорович отнял. Как закричит: «Кто тебе позволил такие книги читать?» Только я всё равно прочла, потихоньку. Совсем неинтересная. — Вот видишь… тебе можно всё читать… Только есть такие… книги, которые ты ещё просто не сможешь… понять. Прочтёшь, книга… покажется тебе неинтересной… и ты потеряешь для себя… прекрасную книгу… Понимаешь? Николай Иванович замолчал. Губы его плотно сжались. Лоб покрылся испариной. Саша схватил полотенце и стал осторожно вытирать ему лицо. Зорька на цыпочках подошла к кровати. — Саш, может, Верванну позвать? — шёпотом спросила она. — Не надо… — сказал Николай Иванович. — Николай Иванович… а если вас в больницу заберут, — испуганно спросила Зорька, — как же мы… без вас… Саша сердито взглянул на неё. — Ничего, — с трудом сказал Николай Иванович и попытался улыбнуться, — будем живы, не умрём… В комнату быстро вошёл Кузьмин с двумя женщинами в белых халатах. Саша и Зорька вышли во двор. У крыльца стояла арба, устланная сеном. На костлявой спине лошади лежала снежная нашлёпка. А чуть подальше, у двери в корпус, окружив Веру Ивановну, стояли ребята. Николая Ивановича увезли в больницу. В спальнях девчонки ревели в голос. Зорька забралась в кладовую. Саша уговаривал её идти спать, но она не слушала его, заливаясь слезами. — Успокойся, малыш, всё обойдётся… Сделают Коле-Ване операцию, он поправится и вернётся к нам… Коля-Ваня не такой, он не бросит нас… — А если… если… Крага… — Ну, перестань реветь… Нас же с тобой двое, малыш… Вдвоём нам никто не страшен, верно? — Ага, — сказала Зорька, успокаиваясь. Саша обнял её, прижал к себе и погладил по голове. — Скоро Даша твоя приедет. — Правда? А ты откуда знаешь? — Коля-Ваня сказал. Дашу после больницы в другой детский дом отправили, а Коля-Ваня написал, чтобы её к нам опять перевели. Как только получат разрешение, так Вера Ивановна или Маря поедут за нею. — Ой, Саша! Как здорово! Ты ещё не знаешь, какая Даша хорошая… Она просто ужас какая справедливая! — Ну вот, а теперь иди спать. Уроки все сделала? — Ага… Дверь в кладовую распахнулась. На пороге стоял Кузьмин. — Дмитриев? Будницкая? — удивлённо, словно не веря своим глазам, спросил он. Саша стоял всё так же, прижимая Зорьку к себе, и смотрел на Кузьмина. — Так-так, Дмитриев… — вертя трубку в пальцах, насмешливо сказал Кузьмин. Саша вспыхнул, отстранил от себя Зорьку. — Беги… Зорька опрометью, со всех ног бросилась в спальню. Щёки её горели. Она не могла понять, отчего ей вдруг стало так стыдно, точно в их дружбе с Сашей было что-то нехорошее. Сзади неё слышался гневный бас Кузьмина и заикающийся от волнения возмущённый голос Саши. Не раздеваясь, Зорька забралась в постель и укрылась с головой. Глава 25. Щука Продавец хватал буханки хлеба одну за другой, бросал их на широкий, как площадь, щербатый прилавок и разрезал на пайки. Зорька тянулась к прилавку, но её всё время отталкивали. А буханок всё меньше становилось и меньше. Полки неожиданно сдвинулись, и на Зорьку со всех сторон посыпался хлеб. Зорька хватала буханки и прятала за пазуху. Ей вдруг стало страшно. Пропадёт столько хлеба! Скорее, скорее, пока никто не увидел, не отнял! Продавец, размахивая ножом, бегал вокруг неё и кричал: — Зорька, ты чего дёргаешься?! Зорька выпустила из рук буханку, она запрыгала, как резиновый мячик. Выше, выше! Зорька подпрыгнула, чтобы поймать её, и ударилась головой обо что-то твёрдое. Зорька испуганно открыла глаза. Рядом с нею сидела сонная Галка, тёрла ладонью висок. — Ты чего? — с трудом приходя в себя, спросила Зорька. — Это не я, а ты чего? — рассердилась Галка. — Сначала дёргаешься, как ненормальная, а потом ка-ак дашь головой… аж шишка вскочила! Девочки спали. Возле окна свернулась калачиком под одеялом Наташа. На подушке торчали только рожки из бумаги, на которые староста заботливо накручивала перед сном отросшие за зиму золотистые волосы. Тоненько, будто крадучись, посвистывала носом Нинка. Широко раскинув руки, распласталась на спине Анка. Под потолком у двери тускло мерцала синим огоньком закованная в железную сетку ночная лампочка. В спальне было душно. Галка улеглась, натянула на голову одеяло и затихла, сердито посапывая. Зорька тоже перевернулась на другой бок, спиной к подружке, стараясь заснуть, но буханки хлеба всё кружились перед глазами. Зорька вздохнула и повернулась к Галке. — Галь, ты спишь? — Сплю. — А мне хлеба столько снилось… — Мне он каждую ночь снится, — пробурчала Галка под одеялом. Зорька легла на спину, закинула руки за голову и стала смотреть в окно. На дворе мерно качался от ветра фонарь в жестяной круглой шляпке, подвешенный к проводу, и от его качающегося света тьма за окном то вспыхивала ярким кругом, то гасла. «Почему от Васи так долго нет письма? Вдруг он не получил, затерялось там по дороге или ещё что? Галка говорит, очень ему нужно отвечать… Дура она, просто не знает, какой Вася… Вот здорово было бы, если бы Вася вместе с папой и мамой приехали и дали бы здесь Краге, чтобы знал… Неужели теперь вот так на всю жизнь в детском доме оставаться? А как же бабушка там одна будет? Скорей бы Коля-Ваня выздоравливал, а то Крага совсем противный стал, придирается, как ненормальный, только Наташенька у него в хороших ходит, ябеда несчастная… И есть так хочется, прямо сил никаких нет… Хоть бы маленький кусочек хлеба или чего-нибудь ещё», — с тоской подумала Зорька, а вслух сказала: — Я, когда вырасту большая, куплю себе целую буханку хлеба. Галка заворочалась. Откинула с головы одеяло. — А ты бы могла зараз съесть буханку? — Подумаешь, буханку… я бы две, нет, целых три зараз съела! — Ври, три бы не съела! — Нет, съела! — Спорим? — Спорим! На что? Проснулась Анка, подняла голову. — Вы чего? — и тут же снова уснула. Девчонки невесело переглянулись. — Вот чумные, — сокрушённо сказала Галка, — нашли, о чём спорить. Фонарь за окном вдруг потух, и ночная темь сразу поредела, разбавилась рассветной беловатой синевой. — Айда на кухню, Маря уже картошку чистит, — предложила Галка. Зорька воодушевилась. И как она забыла про Марю? Уж Маря-то всегда подкинет картошину, а то и две. Девочки оделись и бесшумно выскользнули из спальни. В кухню можно было попасть через столовую, но сейчас она была закрыта на ключ. Девочки на носках прокрались по длинному коридору мимо спальни мальчишек, мимо пионерской комнаты, где ночевала Вера Ивановна, и вышли во двор. Несмотря на то, что было уже начало марта, ночами ещё морозило. Неровная бугристая земля покрывалась инеем, хрустела под ногами тонкими льдинками. По степи гоняли ещё изредка бураны, ломая сухие травы, высоко торчащие над тонким слоем снега в низинах. Но днём солнце уже грело по-весеннему. Земля под его тёплыми лучами размякла, парила. На деревьях набухали почки. Местные жители, придя с работы, до поздней ночи копались на своих огородах. Во флигеле, где размещались кабинет и квартира Кузьмина, было ещё темно, хотя старший воспитатель вставал всегда засветло. Девочки облегчённо вздохнули. Лучше не попадаться ему на глаза. В кухне жарко топилась печь. Над котлом, закрытым плоской дощатой крышкой, белым облаком висел пар. Сияли огненным блеском медные кастрюли. Темнели гряды алюминиевых мисок на узких полках. Всё, как обычно. Только вместо Мари у чана с картошкой сидела незнакомая женщина в белом платочке, туго натянутом до густых чёрных бровей. Ха-аз-Булат у-уда-ало-ой, Бедна са-а-акля твоя-а-а… — скучным голосом выводила тётка, широко разевая рот с торчащими мелкими зубами. Картошины сонно шевелились в её вялых узловатых пальцах. — Тю-ю, — удивлённо протянула Галка, — надо же… Тётка окинула девчонок светлым немигающим взглядом, потом зевнула, потянулась и встала, двинув кирзовым сапогом мешок с картошкой. — Что надо? — А где Маря? — спросила Зорька. — Нету вашей Мари. Директор в прачечную перевёл. — А… а кто же теперь на кухне? — Я. Идите, идите отсюда, кому говорю? Нечего вам здесь отираться! Она пихнула девчонок с порога и захлопнула дверь. — Во чумная! — уязвлённо прошипела Галка. — Ещё и дверью хлопает, щука! Откуда она взялась? — И правда Щука, — Галка ехидно засмеялась, приставила к раскрытому рту тыльную часть руки с растопыренными пальцами. — Зубищи во! Страхолюдина противная! Галка рывком открыла дверь. Тётка стояла у плиты, помешивала деревянной ложкой в зелёной эмалированной кастрюле. По кухне расплывался пряный запах варёного мяса, сдобренного красным стручковым перцем. Галка прислонилась плечом к косяку, шумно втянула в себя мясной дух и уставилась на тётку нахальными глазами. — Это что, на завтрак мясо будет? Тётка быстро прикрыла кастрюлю крышкой, отскочила от плиты и замахала перед Галкой руками, точно пыталась отогнать от девчонок запах мяса. — Вы чего здесь лазаете? — срывающимся злым голосом закричала она. Галка отскочила, толкнула спиной Зорьку. Дверь перед ними снова захлопнулась. Во дворе что-то заскрипело. Из-за угла флигеля показалась тёмная фигура в мохнатой ушастой шапке. — Хайт, чу! — крикнула фигура высоким протяжным голосом, взмахнула рукой, и к двери кухни важно подплыл громадный верблюд, волоча за собой скрипучую арбу с большими колёсами. Возчик забросил поводья на горб верблюда, снял с арбы мешок и, весело «хекнув», взвалил его на спину. — Эй, хозяйка! Прадухт привёз! Широко распахнув дверь, он втащил мешок в кухню, перевалил его на стол и достал из-за пазухи смятые бумажки. — Тут пиши… всё привёз, всё получил. Один мешок госпиталь, один мешок детской дом — всё правильна. Директор будил, окно стучал, сказал кухню вези. Кухню привез — пиши, пожалуйста. Хароший прадухт, крупа гречневый. «Гречневая крупа, — обрадовалась Зорька, — вот здорово! Теперь хоть кашу будут варить». Галка подмигнула Зорьке и пропела ей на ухо шёпотом: Гоп, мои гречаныки, Гоп, мои мыли… Возчик вышел из кухни. — Повестку получил, война идём! — ни с того ни с сего гордо сказал он и сделал руками так, словно держал у плеча винтовку. — Весь фашист — бах! бах! Он засмеялся, снял с горба верблюда вожжи и вскарабкался на арбу. — Чу! Чу! — натягивая вожжи, закричал он. Верблюд лениво качнулся, изогнул длинную шею и поволок арбу со двора, увозя весёлого возчика. На пороге показалась тётка. — А вы ещё здесь? Всё выглядываете да вынюхиваете? — прошипела она. — А мы и не выглядываем, — обозлилась Галка. — Очень надо. Дверь хлопнула, громыхнула изнутри засовом. И в ту же минуту над головами девчонок раздался бас: — Так-так, собственно говоря, попрошайничаете, а? Зорька с Галкой прижались к стене. Перед ними, постукивая палкой по краге, стоял Кузьмин в накинутом на плечи новом дублёном полушубке. — Не… мы к Маре, — растерянно пролепетала Зорька, ёжась под насмешливым взглядом Кузьмина. Он усмехнулся, провёл пальцем по тонким, подбритым усам, покивал головой. — Понятно, собственно говоря, что не к Прасковье Семёновне, — и внезапно повысил голос: — Марш отсюда, и чтоб я больше вас здесь не видел, что? Повторите! Дверь кухни скрипнула. Прасковья Семёновна плавно переступила порог, вытерла руки о фартук и низко поклонилась Кузьмину. — Ахти мне, Степан Фёдорович, — задушевным голосом, чуть шепелявя, пропела она. — Уж так-то вы сердце своё надрываете заботой. Не гневайтесь на бедных сироток, голодные, вот и неймётся… Зорька и Галка оторопело смотрели на новую повариху. Не меньше их был удивлён и Кузьмин. Он шагнул к поварихе и что-то тихо сказал, закрывая её спиной от девчонок. Повариха ответила ему сначала шёпотом, а потом произнесла громко: — Ахти мне, не беспокойте свою душу тревогой, Степан Фёдорович, не обижу ваших деточек: и накормлю, и напою… Кузьмин пожал плечами и ушёл, широко и твёрдо переставляя свои длинные, негнущиеся в коленях ноги в жёлтых скрипучих крагах. Прасковья Семёновна привела девочек в кухню, усадила возле чана с картошкой. Дала ножи. — Ахти мне, — ворковала она, — изголодались верно, деточки? — Факт, изголодались, — подтвердила Галка, принимаясь чистить картошку. Зорька хмуро помалкивала. Не поймёшь её: то гнала, то привечает, как родных дочек. Повариха отошла к плите, принялась помешивать варево в котле. Сыпнула соли, попробовала, поморщилась, будто хватила уксуса. В багровом отствете печки лицо её казалось каким-то расплывчатым. Светлые глаза, даже когда она улыбалась, оставались холодными. — Ты чего? — шепнула Галка, взглянув на Зорькино хмурое лицо. — Так… Щука она скользкая, вот что. — А тебе не всё равно? Лишь бы жрать дала… Прасковья Семёновна кинула быстрый взгляд на девчонок. Они замолчали, старательно сдирая с подмороженной картошки мокрую гнилую кожуру. — Изголодались, сиротиночки, — снова запела повариха. — Мы не сиротиночки, — сказала Галка. — У нас все на фронте… Повариха вздохнула, подпёрла щёку ладонью и облокотилась на белёный край плиты. — Глупые вы ещё… на то она и война, чтоб сирот оставлять. Ахти мне, что же с вами делать? Время военное, страдальное, никто даром хлеба не даст… Девочки только вздохнули. — А с такой кормёжки быстро ноги протянешь, — продолжала повариха, кивая на котёл, где жидко булькала отала. — А то нет, — согласно сказала Галка и, незаметно подтолкнув молчавшую Зорьку, добавила со слезливыми нотками в голосе: — Прямо живот к спине прирос, сил никаких нет терпеть… Повариха снова вздохнула, подошла и села рядом с Зорькой на скамейку. — Я сразу поняла, что вы деточки толковые, себе во вред не станете языком лишнее трепать, верно? Недаром пословица есть: тише едешь, дальше будешь. Жизнь такая пошла: ты мне, я тебе, а иначе не проживёшь… — Факт, — солидно, в тон поварихе, поддакнула Галка. Во дворе звонко разнеслись звуки горна. Повариха спешно сунула девчонкам по куску хлеба и почти вытолкала из кухни. * * * — Вот повезло, так повезло, — радовалась Галка, уминая хлеб. — А ты чего такая? — Так… противная она какая-то. — Тю! Заладила одно и то же. По мне так какая она ни есть, лишь бы польза была. — Всё одно, — упрямо сказала Зорька, бессознательно пытаясь найти причину беспокойства. — Я одну такую знала, тоже говорила «тише едешь, дальше будешь», а сама немцев ждала. — Ну и что же? Подумаешь, говорила… Людей-то вон сколько, мильоны тысяч, а слова для всех одинаковые… По словам нельзя судить. Твоя тётка немцев ждала, а Щука нам хлеба дала, — резонно заметила Галка и, хлопнув Зорьку по плечу, засмеялась: — Да брось ты! Кто много думает, у того морщины вырастают. Зорька растерянно посмотрела в весёлые Галкины глаза. А ведь верно. Вот Саша всё время говорит: «Учи уроки». И Наташка то же самое твердит, а они же разные… Разве сравнить Сашу с Наташкой? Да ни за что! И всё-таки… — Как ты думаешь, про что это Щука велела молчать? — спросила Зорька уже у входа в здание. Галка неопределённо пожала плечами. — Не знаю… верно, про хлеб. Забоялась, что скажут: зачем дала? — А чего Марго перевели? — Ну чего ты пристала, — рассердилась Галка, — вот чумная: «чего, чего»… Нам-то что? Глава 26. Кудель [2] По главной улице посёлка двигался караван. Впереди верхом на серых тощих лошадёнках ехали три девушки в ярких шёлковых платьях и тёмных бархатных камзолах, расшитых по краям стеклярусом. За девушками степенно вышагивали навьюченные юртами и вещами верблюды. На вещах сидели смуглые чернобровые женщины и дети. За верблюдами в клубах пыли двигалось громадное стадо узкоголовых горбоносых овец. Овцы отощали за зиму, у них были подтянуты животы. Они голодно блеяли и скопом бросались на каждую травинку, росшую у дороги. 2 Кудель — вычесанная, перевязанная пучками шерсть, приготовленная для пряжи. Ребята выбежали из школы и остановились, пережидая, когда пройдёт шумное стадо. — Ух ты! Сколько носков! — восхищённо сказала Зорька. Два темнолицых важных пастуха в лисьих малахаях и ватных стёганых халатах ехали за стадом, подгоняя отставших овец деревянными остроконечными палками. — Куда их гонят? На мясокомбинат? — спросила Галка. — На коктеу кочуют… весенние пастбища, — ответила Рахия. — Зима трудная была, овечки совсем худые… На коктеу овечки погуляют на молодой траве, ягнят принесут. Праздник будет. Галка вздохнула. — Ничего себе, сколько мяса с места на место гоняют, а тут сиди на одной баланде… Рахия, ты куда сейчас, к нам? — Домой. Апа велела кукурузу смолоть. Я потом приду, вечером. — Смотри. Сегодня надо все носки довязать. Стоял конец марта. Солнце с каждым днём поднималось всё выше. В садах розовым цветом покрылся урюк. Точно заснеженные, стояли яблони и вишни. Зелёная густая трава по крыла берега арыка вдоль улицы. Девочки спешили. Их ждало важное дело. Отправляли посылки на фронт. Всю зиму в начале каждого месяца Маря и Вера Ивановна складывали в мешки связанные девочками шерстяные носки и относили в правление колхоза, а оттуда посылки с носками шли на фронт. Апрельские посылки решили собрать раньше, чтобы красноармейцы получили подарки к Первому мая. После обеда, приготовив уроки, Зорька вытащила из тумбочки недовязанный носок и направилась в пионерскую комнату. В пионерской на широком, сбитом из толстых струганых досок столе серым ворсистым облаком вздымалась чисто промытая, трёпаная овечья шерсть. Остатки полученной в колхозе шерсти после осенней стрижки овец. В ловких пальцах Мари плясало веретено, вытягивая за собой из привязанной к палке кудели длинную кручёную нить. На верёвке вдоль стены сохли мотки готовой пряжи, прокипячённой по Мариному рецепту в солёной воде для крепости. Нина Лапина, перевернув табуретку, натягивала мотки на ножки и перематывала пряжу в клубки. Девочки сидели рядком на скамейке возле стола. Спешили довязать начатые носки. Наташа и Вера Ивановна сшивали готовые носки попарно и перевязывали стопками. В каждой стопке по пять пар. — Как наденет наш хлопчик на фронте носочки, притопнет ногой и скажет: «Ну и дивчата гарни в тылу! Теперь мне никакой мороз не страшный, не то что там какой-то поганый фриц!» — говорила Маря. — Вот настригут по весне в колхозе с овечек шерсти, варежек навяжем, шарфов с узорами, чтоб горло хлопчики кутали. Зорька уколола острой спицей палец и жалобно взглянула на воспитательницу. — Верванна… я пятку опять забыла, как вязать… — Сколько раз я тебе показывала? — строго спросила Вера Ивановна. Зорька виновато вздохнула: — Много… Вера Ивановна воткнула иголку в борт халата, обмотала её ниткой и взяла Зорькино вязание. — Посмотри, сколько ты петель наспускала? Куда годится такая работа? Непрочная и некрасивая… — Ничего, — сказала Зорька, — всё равно в сапогах не видно, красиво или нет. — Да? — спросила Вера Ивановна. — Может быть. Ну, смотри внимательно. Эти две спицы оставь, а этими двумя вяжи с двух сторон. Старайся, Зоренька, вдруг эти носки да твоему отцу попадут? Представляешь, как он обрадуется? — А как он узнает? — Ты записку в носок вложи… Зорька обрадовалась. Забыла про уколотый палец, вскочила, бросилась в комнату за бумагой. Через минуту она влетела в пионерскую и ещё с порога закричала: — Верванна! Где мои готовые носки? Вера Ивановна серьёзно, без тени улыбки на лице, подала Зорьке две пары готовых носков с кривыми, некрасиво вывязанными пятками и спущенными петлями, кое-как закреплёнными ниткой. Зорька растерянно вертела в руках своё рукоделие. А что, если правда папе или Васе попадут связанные ею носки? С кривыми пятками? — Верванна, можно я в другие записку положу? — А эти чем плохи? Зорька покраснела, опустила голову, стараясь не смотреть на ухмыляющихся девчонок. — Тут… пятки… Девчонки уже громко и безобидно хохотали над Зорькой. — Подумаешь, беда, — весело сказала Вера Ивановна, — в сапогах всё равно не видно… — Вот, дивча, — удовлетворённо сказала Маря, насмешливо поглядывая на красное растерянное лицо Зорьки, — дошло? А? Чем же какой другой боец хуже твоего батьки? Давай-ка твою работу. Вот это всё — до резинки — распусти и начни сначала. Розумиешь? Зорька взяла рукоделие. Нет, теперь она ни одной петли не спустит и пятку эту противную научится вязать так же красиво, как Вера Ивановна или Маря. А потом вложит в носки записку: «Дорогой боец, носи на здоровье, это я тебе связала. Зорька Будницкая». — Зорька, ты уроки сделала? — спросила Анка. — Ага, — сказала Зорька, обрадованная переменой разговора, и, не дожидаясь, пока Анка потребует отчёт, затараторила: — Родственные окончания прилагательных… — Какие? Какие? — сдерживая смех, перебила её Вера Ивановна. — Родственные, а что? — Ро-до-вы-е! — делая на каждом слоге ударение, произнесла Наташа. — Эх ты… Лучше бы уроки как следует делала, чем бегать за… — она взглянула на воспитательницу и не договорила. Только усмехнулась презрительно. Девчонки притихли. Зорька вспыхнула, хотела что-то сказать и не нашлась. Анка Чистова опустила вязание на колени и в упор с удивлением посмотрела на старосту. — Что же ты замолчала? Договаривай! — своим спокойным низким голосом приказала она. — Замахнулась, так бей! — поддержала Чистову Галка. — Скисла или завидки берут? — Ничего не скисла! — самолюбиво отрезала Наташа и насмешливо взглянула на растерянную Зорьку. — Мы все считаем, что просто стыдно девочке дружить с мальчишкой. — Кто это «мы»? — спросила Вера Ивановна. — Мы… весь коллектив. — А ты за всех не расписывайся! — рассердилась Галка. — Тоже нашлась! — Мальчики, девочки, — сказала Анка, — а Коля-Ваня говорил: братья и сёстры… — Больно ты любишь, Наталья, других осуждать, — вставила Маря. — Почему же стыдно? — снова спросила Вера Ивановна. Наташа пожала плечами. — Как будто вы сами не знаете… — Не знаю. Может быть, ты объяснишь мне? — А чего тут объяснять?! — крикнула Галка. — Завидки берут, что с ней никто дружить не хочет… Сама так бегала за Сашкой! Наташа метнула на Галку негодующий взгляд и презрительно сморщила нос. — Очень он нужен мне… Правду Степан Фёдорович говорит, что Дмитриев грубиян… — И неправда! — Зорька вскочила, подбежала к Наташе. — Саша хороший! Справедливый! И умный, а ты… — Верно! — закричали девчонки, перебивая друг друга. — Сашка справедливый! Он не только Зорьке помогает, он всем помогает! Вера Ивановна сняла очки и, покусывая дужку, несколько минут внимательно смотрела на высокомерно надутую Наташу. Потом повернулась к девочкам. — Успокойтесь. Я рада, что вы с уважением относитесь к Саше. Ну, а кто теперь так же тепло скажет о Наташе? Девочки сидели молча, опустив глаза на вязанье. — Я жду… — Наташа красивая, — робко сказала наконец Нина Лапина. — И только? Маловато, пожалуй, для… человека, — с сожалением сказала Вера Ивановна и повернулась к Наташе. Внезапно староста закрыла лицо руками и выбежала из пионерской, чуть не сбив в дверях Рахию. — Ой-бой! Что такое? — вскрикнула Рахия, отстраняясь. — Почему Наташа плачет? — То ничего, — сказала Маря, — то хорошие слёзы… Глава 27. «Вот так-то, Стёпочка…» Прошло уже две недели с тех пор, как весёлый возчик привёз гречневую крупу. Зорька и Галка каждый день с надеждой бегали по сигналу в столовую, но долгожданной гречневой кашей даже не пахло. Девочки терялись в догадках, но о своём знакомстве с новой поварихой никому не рассказывали: раз Щука просила молчать, да ещё и хлеба за это дала, значит, надо молчать. Наконец Галка не выдержала. Перед ужином, когда Вера Ивановна и Маря ушли в колхоз сдавать готовые носки, она вызвала Зорьку из пионерской в коридор. — Айда на кухню… Может, Щука на ужин кашу варит? — А если нет? — Тогда спросим. Чего она тянет? Мне эта каша гречневая каждую ночь во сне видится. Дверь в кухню была распахнута, и из неё клубами валил пар. Щука стояла возле стола и огромной ступкой толкла в кастрюле варёную картошку. Рядом с плитой в деревянном корыте плавали селёдки. Девочки переглянулись. Значит, на ужин опять пюре с селёдкой, а где же каша гречневая? Завидев на пороге девочек, Щука открыла в улыбке торчащие вперёд мелкие зубы. — Ахти мне, сиротиночки, проведать пришли? — Ага, — сказала Зорька, выдвигаясь из-за Галкиной спины. — Мы про гречку спросить хотели. Щука перестала толочь картошку и удивлённо уставилась на девочек светлыми, немигающими глазами. — Про какую такую гречку? — Как про какую? — переспросила Зорька и, оглянувшись на Галку, засмеялась. До того нелепым показался ей вопрос. — Обыкновенную, — сказала Галка, — которую тогда в мешке привезли. Щука отошла от стола, выглянула из кухни, проверяя, нет ли кого поблизости, потом открыла шкафчик над столом, достала оттуда два куска хлеба и протянула девочкам. — Ешьте, милые, ешьте! Будьте умненькими, я вас не оставлю. — Спасибо! — радостно сказала Галка и потянулась за хлебом, но Щука быстро отдёрнула руку и спрятала хлеб за спину. И хотя рот её улыбался, глаза оставались холодными, насторожёнными. — На одном спасибо, милая, нынче далеко не уедешь. Ты что, забыла, что гречка в супе была? Запамятовала? Ай-ай. Нехорошо на меня клеветать. — Когда это было? — всё ещё ничего не понимая, спросила Зорька и замолчала. Вспомнила, что на днях в супе действительно плавали крупинки гречки, но ведь был мешок… целый мешок! Щука перестала улыбаться. — Что, забыли? Вспомните. Вам же лучше будет, дошло? — Дошло, — прошептала Галка, пятясь. — И запомните: станете языком трепать, людей оговаривать — пожалеете! Щука сунула девочкам хлеб и захлопнула дверь. — Вот это да! — не то осуждающе, не то восхищённо сказала Галка, косясь на дверь, за которой чем-то железным гремела Щука. — Ну и зараза! Хорошо, хоть хлеба дала… Накрылась наша гречка! — Почему? Галка многозначительно постучала себя пальцем по лбу. — Мозги есть? Соображать надо. Щука наверняка сама почти весь мешок слопала, больно ей охота нашу баланду хлебать. — Но ведь это же несправедливо! — возмущённо сказала Зорька, до которой только сейчас дошёл весь смысл разговора со Щукой. — Справедливо, несправедливо, а толку-то что? — сказала Галка. — Гречка-то всё равно тю-тю! Не вернёшь! Ты давай лучше помалкивай об этом, боюсь я эту Щуку… Сама слышала, как она грозилась… Что, не так? — Так, — согласилась Зорька. Действительно, страшная какая-то эта тётка, лучше с ней не связываться. Зорька разломила хлеб и спрятала половинку в карман для Саши. В коридоре на них налетел запыхавшийся Генька. — Лягушонка, тебя Сашка искал! — сказал он. — Лях, иди сюда на минуту. Галка с Генькой отошли в сторону и о чём-то зашептались. Зорька побежала в спальню мальчиков, откуда неслись звуки Сашиной трубы. Саша был в спальне один. Он сидел на окне и играл свою любимую песню «Ты, знамя красное…» Этой песне его когда-то научил Николай Иванович. Зорьке тоже очень нравилась песня о красном знамени, но сейчас ей было не до этого. — Саша, а у меня что для тебя есть! — весело закричала она. Саша опустил трубу и вытер рукавом рубашки рот. — Где ты была, малыш? — Так… ходила с Галкой по одним делам, — уклончиво сказала Зорька и, торжествуя, протянула Саше припрятанную половинку хлеба. — Хлеб? — удивлённо сказал Саша и соскочил с окна. — Откуда?! — Ты ешь… он вкусный! Саша взял хлеб, подержал его в руке и положил на стол. — Где ты взяла? Зорька надулась. А она-то думала, что Саша обрадуется. — Вот какой… «Где, где»… Я тебе принесла, и всё. Саша улыбнулся, похлопал Зорьку по плечу. — Ты у меня настоящий друг. Вот нашла хлеб и принесла! Зорька засмеялась. — Ну да… нашла! — и тут же испуганно зажала рот рукой. Саша подошёл к Зорьке, обнял её, усадил рядом с собой на скамейку. — Ну, рассказывай. Или ты мне не веришь? Зорька подняла глаза и встретилась с внимательным, чуть насмешливым взглядом серовато-зелёных глаз. Ей стало стыдно. Разве у неё могут быть секреты от Саши? — Щука дала, — боязливо оглядываясь на дверь, шепнула Зорька, — только она грозилась… чтоб никому не говорили. — Грозилась? И ты испугалась? — Ну вот ещё! — самолюбиво сказала Зорька и тут же рассказала Саше, как они с Галкой первый раз пришли на кухню и увидели, что привезли гречку, и как потом две недели ждали гречневой каши, а сегодня не выдержали, пошли на кухню узнать, и что из этого получилось. — Интересно… — задумчиво сказал Саша, когда Зорька замолчала. Он встал и, потирая переносицу, зашагал по комнате большими шагами. Потом сунул руки в карманы и остановился перед Зорькой. — Как же ты могла… взять этот хлеб? — А что? Гречка-то всё равно тютю, — растерянно сказала Зорька, повторяя, как оправдание, Галкины слова. — Замолчи! — Саша нагнулся, схватил Зорьку за плечи и сильно встряхнул. — Эт-то же подло! Неужели ты сама не понимаешь?! Щука украла крупу, а ты… ты покрываешь её! На глаза Зорьки навернулись слёзы. Саша умный, он сразу всё понял, а она… просто дура, трусливая дура… обрадовалась куску хлеба! — Я… я больше никогда не буду, честное слово! Саша отпустил Зорьку, взял со стола хлеб и вышел. От волнения Зорька не могла усидеть на месте. Что теперь будет? Всё-таки хорошо, что она рассказала Саше, теперь пусть Щука грозится сколько хочет. И никаким хлебом её никогда в жизни не купишь! Зорька походила по комнате, потрогала трубу, попробовала подуть в неё, но тут же положила и понеслась разыскивать Галку. Галка была в пионерской и вместе с Анкой и Наташей клеила на стенгазету аппликации, вырезанные из красочных боевых плакатов. — Зорька, — сердито сказала Анка, — где ты ходишь? Ты же обещала стихи для стенгазеты. Придумала? — Ага… то есть нет… я сейчас! Галь, выйди на минутку! Галка сунула кисточку в банку с клеем и вышла следом за Зорькой в коридор. — Я сама тебя хотела идти искать, — быстро сказала Галка. — Генька видал: тут у одних на крыше столько курта сушится! И дыню сушёную связками повесили — проветрить на солнышке. Сразу после ужина и пойдём! — Я не знаю, — сказала Зорька, — тут такое, а ты… — Чего не знаешь, — перебила её Галка. — Друг ты мне или не друг? — Друг. — Тогда нечего ломаться! — Но это же воровство, как Щука… — Ох, Будницкая, один смех с тобой! Мы же не всё возьмём, а немножко, они даже и не заметят. Договорились? — Ладно, — машинально сказала Зорька, думая о своём, — Галя, я Саше всё про Щуку рассказала, а он сейчас к Краге пошёл… — С ума сошла! — рассердилась Галка. — Теперь Щука нас со света сживёт! — Не сживёт, не бойся! Ей самой теперь достанется, будет знать, как воровать! — Ну и кашу ты заварила, Будницкая, почище чем гречневую, — сказала Галка, — ну и пусть! Айда, поглядим, как Крага ей перцу даст. Девочки выбежали во двор. В это время дверь директорской распахнулась и на крыльцо вылетел разъярённый Кузьмин со злополучным куском хлеба в руке. Почти не хромая, он пронёсся через двор в кухню. Следом за ним из директорской вышел Саша. Девочки метнулись в столовую, заперли за собой дверь на крючок и приникли к раздаточному окну, закрытому из кухни куском тонкой фанеры. И тотчас же в кухне загремел бас Кузьмина. — Это-то что такое, собственно говоря? — Хлеб Стёпочка. — послышался приветливо-ласковый говорок Щуки. — Я вам, Прасковья Семёновна, на работе не Стёпочка! — Ахти мне, Степан Фёдорович, извините, я уж вас как сына… — Молчать! Где гречневая крупа? Детей вздумали обкрадывать?! — Ка-кк-ая к-крупа? — заикаясь, переспросила Щука. — Я всё знаю! От меня ничего, собственно говоря, не укроется! Я вас как будущую родственницу на хлебное место устроил, так вам мало показалось бесплатных обедов, что? На детях вздумали наживаться? На суп всего два-три килограмма пошло. Завтра же верну на кухню Марю, а вы пойдёте под суд! Что? — Спасибо, Степан Фёдорович, — дрожащим, едва слышным голосом сказала Щука. Девочки даже дыхание затаили, чтобы лучше слышать. — Так-то вы отвечаете на мою любовь да ласку? Значит, меня под суд, а вы со спокойной совестью на доченьке моей, Люсеньке, женитесь? — При чём здесь Люся? Вы в наши отношения не путайтесь! Щука неожиданно заговорила злым, беспощадным голосом, и чувствовалось, что она ни капельки не боится Кузьмина. — Вот что, Стёпочка, не прикидывайся дурачком, никто не поверит. Ты что же думаешь, полушубок дублёный, что Люсенька тебе подарила, мне даром достался? Ну уж нет, дорогой мой зятёк, вместе грешили, вместе и каяться, если что, будем. — Какая же вы… подлая! — помолчав, удивлённо сказал Кузьмин. — Да уж какая есть, — отозвалась Щука. — И чего ты взбеленился? Мало ли что малолетние девчонки языком треплют? Документы у меня все в порядке, никто не придерётся. Вот, смотри… — Обкрадывать детей… — не слушая Щуку, словно сам себе, сказал Кузьмин и угрожающе крикнул: — Ну, погодите, я вам этого не прощу! — Да уж ладно, не пугай, — миролюбиво сказала Щука, — пуганые… В кухне с треском хлопнула дверь. — Ничего себе кино… — озадаченно прошептала Галка, когда в кухне стало так тихо, что было слышно, как потрескивают дрова в печке. — А Крага-то… — заговорила было Зорька, но Галка поспешно закрыла ей рот шершавой тёплой ладошкой и крадучись, на цыпочках, стала пробираться между столами к выходу. Малейший скрип рассохшихся половиц заставлял Галку вздрагивать и замирать на месте. Невольно и Зорьке передалась её боязнь. — Сдурела? — сердито спросила Галка, когда они выбрались наконец на крыльцо главного корпуса. — А если бы Щука нас услышала? Мозги есть — соображать надо… — Ну и пусть… Что она нам сделает? — Забыла уже, как она грозилась? Слышала, как она Крагу прижала? Чисто паук муху… А я-то ещё думала, что он ей перцу даст! Как же… такой дашь. — Галя, оказывается, Крага-то ничего не знал… Знаешь что, — пошли к Верванне и всё-всё ей расскажем. Галка нагнула голову, постояла молча, пристально разглядывая белёсый носок стоптанного ботинка. — Не пойду. Иди, если хочешь, сама. — Струсила? — Боюсь я Щуку, — подавленно сказала Галка, не поднимая головы. — Как вспомню её глазищи… прям мороз по коже дерёт. И Крага ещё… ухи зачнёт крутить… Ну их, пусть подавятся этой гречкой. Зорька удивлённо смотрела на подругу. Перед нею стояла бледная испуганная девочка — тень озорной бесстрашной Галки Ляховой. Неужели она так боится Щуки? — А как же тогда справедливость? — тихо спросила Зорька и рассердилась. — Можешь сидеть и дрожать, твоё дело. Я сама всё расскажу. Мой папа фашистов не испугался, а ты… А ещё подруга называется! Даша бы ни за что не испугалась. — Эй, Лях! — крикнула пробегавшая мимо Нина Лапина. — Тебя Генька срочно искал. И ещё ругался, что тебя нигде нет! Галка встрепенулась и просительно сказала: — Не сердись… Ты иди пока, расскажи Верванне, я скоро… — Смотри же! — крикнула ей вслед Зорька. — Будь спок! Прачечная помещалась в саманном сарае за домом. Вокруг сарая на верёвках, подпёртых длинными шестами, висели простыни, исподнее белое бельё мальчишек и разноцветные бумазейные платья девочек. Простыни вздувались на ветру, сияя белизной. Шесты раскачивались, точно мачты с поднятыми парусами. В солнечном ярком свете синий дымок из трубы над прачечной казался прозрачным. Зорька влетела в распахнутую дверь и застыла возле порога, ничего не видя в полутьме сарая. — Проходи, проходи, Зорюшка, — позвала её Маря. Зорька шагнула вперёд. Глаза потихоньку освоились с темнотой. Да и не темно было здесь. Под потолком маленькое квадратное окно без стёкол. Солнечный квадрат лежал на груде белья в корыте. Маря стояла возле плиты и мешала длинной белой палкой кипящее бельё в котле. Руки её с закатанными до локтя рукавами синего халата были красными. По распаренному лицу стекали струйки пота. У стены, рядом с корытом, сидела на чурбачке Вера Ивановна, обхватив колени руками. — Вера Ивановна, а я вас ищу, — сказала Зорька. — Я тебя тоже искала, — тихо сказала Вера Ивановна. Зорька удивлённо уставилась на неё. Значит, воспитательница уже всё знает? Откуда? — Вам Саша сказал, да? — Что сказал? — в свою очередь удивилась Вера Ивановна. — Он ещё ничего не знает. Пришло разрешение забрать Дашу Лебедь к нам. — Ура-а-а! — завопила Зорька, не помня себя от радости. И Щука, и Крага разом вылетели у неё из головы. — А когда заберёте? Кто поедет за Дашей? Маря отошла от котла, поставила мешалку в угол и вытерла концом халата руки. — Та угомонись, Зорюшка. Кому ж, как не мне, ехать? — А когда же ты поедешь, Маря? Возьми меня с собой! — Ещё чего? Нет уж, Зорюшка, одна я скорише управлюсь. На железных дорогах счас невпроворот… — И ещё, Зоренька, письмо от Даши пришло, — сказала Вера Ивановна. Она поднялась и вытащила из кармана треугольник из школьной бумаги в клеточку. — Мне? — Нам. Всем. Вот, читай. Зорька взяла треугольник, развернула его и подошла к двери. Писала Даша крупными красивыми буквами. Каждая буква занимала одну клеточку. «Здравствуйте, дорогие Николай Иванович, Вера Ивановна, Маря, Зоренька и все-все девочки. Как вы там живёте? Я уже совсем выздоровела и теперь живу в другом детском доме, он называется интернат. Здесь хорошо, кормят тоже хорошо, я учусь в школе. Николай Иванович, если можно, то заберите меня к себе. Я очень скучаю по вам по всем. В больнице меня остригли под мальчишку, но я вашу ленточку всё равно сберегла и никому не отдаю, хотя девочки и очень просят. Пожалуйста, дорогой Николай Иванович, заберите меня поскорее. Передавайте привет всем-всем девочкам, а особенно Зорьке. Не ругайте её за меня, она не виновата. До свидания. Даша Лебедь». Маря всхлипнула, прижала Зорьку к себе. — Родненькие вы мои… И Николай Иванович наш… Што вам доктор-то про него сказал, Вера Ивановна? Вера Ивановна сняла очки и стала медленно протирать их кусочком бинта. — Сказал, что нужно срочно оперировать. Меня и пустили-то к нему на пять минут. Нельзя его сейчас волновать. — А когда мы к нему поедем? — спросила Зорька. — После операции. Сейчас строго запрещено. — От и добре, — сказала Маря, — я и за Дашей управлюсь съездить. Усе вместе поедем. То-то радости будет! В прачечную стремительно влетела Галка. — Зорька! — крикнула она и, разглядев воспитательницу, осеклась. — Ой, извините, Верванна, мне Зорька нужна. — Тю на тебя! — в сердцах сказала Маря. — Хиба ж можно так? Дивчина должна лебёдушкой ходить, а не прыгать сорокой. А ну пригладь волосы, растрёпа! И платье оправь… усе колени наружу. Галка послушно поплевала на ладони, пригладила чёлку. Одёрнула платье. — Так? — Сгодится и так. А зараз иди сюда, я тебе нос умою. Галка испуганно попятилась. — Маренька, милая, некогда, — взмолилась она, — Зорька, идём. Вера Ивановна сложила треугольник и сунула его в карман. — Иди, Зоря. На дворе Галка спросила, понизив голос: — Сказала? И тут только Зорька вспомнила, зачем искала воспитательницу. — Ой, Галя… забыла. Там, понимаешь, письмо от Даши пришло. И ещё разрешение, чтоб её к нам забрать. Маря за ней поедет. Я счас, подожди минутку… Из-за угла корпуса показался Генька. Он остановился и тихонько свистнул. Галка оглянулась, махнула ему рукой. — Ладно. В другой раз скажешь. Чего спешить? Айда скорее. — Куда? — Забыла? Ну, и память у тебя, Будницкая! Глава 28. Старик Токатай Из зарослей лопухов и пырея хорошо был виден утоптанный двор с глиняной печкой, дымящейся посередине двора, возле которой сидела на корточках молодая женщина в белом платье и ватной стёганой безрукавке с пушистой оторочкой из козьего меха. Сумерки сгущались быстро. Связки сушёной дыни, развешанные гроздьями на верёвке под крышей, постепенно теряли свою сочную медовую окраску и становились невидимыми в темноте. Женщина подошла к сараю. Набрала в подол плитки прессованного кизяка и снова уселась возле печки, подбрасывая кизяк в огонь. Едкий дым сизыми кольцами висел над землёй. Зорька приподняла подол платья, вытерла им заслезившиеся глаза. Галка поёрзала, устроилась поудобнее и зашептала, горячо дыша в затылок Зорьке: — Долго она ещё? Что же, нам до ночи здесь сидеть? Конопатый Генька поднял голову, сердито глянул на Галку круглыми выпученными глазами. — Тише ты… зато дыни поедим. Скажи спасибо, что собаки нет. С вами, трусихами, свяжешься — никакого толку не будет. — Ладно вам, — примирительно шепнула Зорька, — сейчас она уйдёт. Женщина плеснула в печку ковш воды, прихватила тряпкой котёл и потащила его в юрту, что-то крикнув по-казахски. Из чёрного провала двери в мазанке выбралась сгорбленная фигура, закутанная в белое покрывало, и пошлёпала в юрту. Во дворе установилась тишина. — Пора! — привстав, сказала Галка и оглянулась на Геньку. — Пока они поедят, мы уже дома будем. Зорька, ты давай лезь на крышу, там курт сохнет, а мы с Генькой сушёнки наберём. Зорька послюнила под коленкой затёкшую ногу и вскарабкалась по приставной лестнице на крышу. Кругляшки твёрдого сыра смутно белели на тёмной кошме, словно обкатанные морем камни, невесть как занесённые в казахскую безводную степь. Зорька потуже завязала пояс у платья и стала сыпать кругляшки за пазуху. Неожиданно в доме резко хлопнула дверь, раздался всполошённый женский крик: — Шайтан! Детдом шайтан! — Зорька! Беги! — крикнула Галка снизу. Зорька упала на крышу плашмя, подползла к краю, где была приставлена лестница, но как раз в этом месте стояла женщина и кричала так, словно её резали: — Вор! Шайтан! Держи вор! Галка и Генька пронеслись через двор и исчезли в кустах. Зорька заметалась по крыше. А от юрты уже бежали люди. — Где вор? — Держи! — Ай, на крыше! На крыше! Кто-то схватил онемевшую от страха Зорьку, стащил волоком по лестнице. Зорька попыталась вырваться. Пояс платья лопнул, и на землю с коротким стуком посыпался сыр. — Вор! — взвизгнула женщина. — Убивать надо! Зорька замерла и приникла к земле, ожидая, что её сейчас начнут убивать. — Уай! Что там? — раздался из юрты неторопливый старческий голос. В голосе старика было что-то знакомое. Зорька вскочила на ноги и помчалась к юрте. Не помня себя от страха, Зорька влетела в юрту и упала на мягкий войлок. Следом за нею вбежали женщины. — Уай! Столько шума из-за маленькой девочки, — насмешливо сказал над Зорькой знакомый голос. Зорька подняла голову. В юрте ярко пылал очаг. А возле очага перед большим деревянным блюдом с варёной кукурузой на груде ватных одеял сидел, подобрав под себя ноги, старик Токатай. Он сидел неподвижно, бросив руки на колени, и смотрел на Зорьку. «Кумалаки… кумалаки», — счастливо запрыгало, зазвенело в голове Зорьки и отдалось в сердце сладкой надеждой. — Маленький, маленький, а вор! — сказала обиженно чернокосая женщина. Старик Токатай покивал головой, процедил бороду между смуглыми сухими пальцами. А женщины, столпившиеся у входа в юрту, кричали: — Всё крадут! — Мы работаем, работаем, а они крадут! — Известно, детдомовские! Чернокосая пошевелила в очаге кочергой, подбросила несколько жёлтых плиток кизяка, подняла голову и в упор, брезгливо посмотрела на Зорьку. — Когда такое было, а? Никогда не было. У-у-у, вор! Убивать надо! — Уай, дочка, а может быть, девочку накормить надо? Кульшат, принеси воды, пусть девочка освежит лицо и руки. Чернокосая Кульшат взмахнула широкими рукавами платья, схватилась за отвороты безрукавки в знак удивления. — Астапыр алла! — протяжно и негодующе сказала она. — Ата, с каких пор казахи угощают воров? — А с каких пор казахи называют голодных детей ворами? — в тон ей спросил старик Токатай и, вытащив из-за спины подушку, положил её рядом с собой. — Садись, девочка, и пусть огонь очага моей дочери растопит в твоём сердце страх. Садись… Зорька всхлипнула, боязливо взглянула на Кульшат, поднялась на четвереньки, подползла к старику и села на подушку. — Как твоё имя? — Зорька… — с трудом разжимая зубы, ответила она. И вдруг начала выкрикивать: — Это Щука всё! Если мы голодные! Коля-Ваня в больнице! А Щука крупу гречневую продала. Они вместе с Крагой, вместе! Я знаю! Он на дочке Щукиной женится! А нам капусту гнилую дают! Кульшат подошла к Зорьке и придвинула её вместе с подушкой к блюду с кукурузой. — Кушай, — сказала она, — мамка где? — На войне мама, и папа на войне, и дядя Лёня, и мой старший брат Толястик тоже на войне, и Вася… Все на войне! — Сколько тебе лет? Но Зорька уже ничего не слышала. Кукуруза была ещё тёплая, чуть подсоленная. Зорька хватала один початок за другим и обгладывала их, почти не прожёвывая. Она не видела, как старательно не смотрели на неё люди в юрте. Только услышала тонкий жалобный всхлип в углу. Там сидела сгорбленная фигура, закутанная в белое покрывало. Старик Токатай сказал ей что-то по-казахски быстро и ласково. Фигура замолчала, качнула головой. Белое покрывало сползло, и Зорька увидела сморщенное, как печёное яблоко, лицо старой женщины. В полутьме оно казалось вырезанным из дубовой коры. — Ты кушай, кушай, — сказала Зорьке Кульшат. — Моя мама плачет. Брат большой начальник на войне, командир, его жена в больнице лежит, тиф получила. А сын брата на войну убежал. Неделя, как убежал. Милиция говорит: найдём, а как найдёшь? Отец тоже стал больной, ноги не слушают. Целый день в юрте сидит, никуда не ходит. Ой, горе, горе… в пятый класс ходил Ташен, живой, нет ли? — Ташен?! — удивлённо воскликнула Зорька. Чудеса! Никогда бы она не подумала, что жадина Ташен родной внук Токатая… А ещё говорят: яблочко от яблони… Хотя убежал же он на фронт?! Вот молодчина! Нет, надо же… Сказать ребятам — не поверят. Эх, жаль, что Коля-Ваня у Саши слово взял, а то убежали бы они вместе на фронт. Что они, хуже этого Ташена? — Ты знаешь нашего Ташена? — спросил Токатай. — Ещё бы! Да его… нет, в общем, он смелый, ваш Ташен честное слово! Ничего с ним не будет, вот увидите. Я тоже убегала и живая осталась. Зорька посмотрела на оставшуюся кукурузу; живот был полон так, что даже самое маленькое зёрнышко уже не смогло бы в нём поместиться. Она вздохнула с сожалением и откинулась на мягкий войлок. Сонная одурь охватила её, она закрыла глаза. Разговор в юрте доносился до неё как бы издалека, словно говорившие сидели в другой комнате. — Эх, Токатай Шакенович, добрая душа, — говорила какая-то женщина, — эта щука-то Прасковья к ним примазалась. Она весь детдом по нитке растащит, и следов не найдёшь. Мало Прасковье сына председателя сельсовета, она и дочку норовит за хлебного мужика выдать, ихнего нового директора. Лапу она загребущую на детский корм наложила… Попробуй найди на них управу, ещё и сам в виноватых ходить будешь! — Уай, женщина, письмо буду большому начальнику писать в город, большой начальник в городе увидит, где конь, а где всадник! — Зорька, девочка, пей чай, — совсем близко над Зорькой прозвучал голос старика Токатая. Зорька открыла глаза. Старик протягивал ей пиалу с ароматным зелёным чаем. Возле очага, там, где стояло блюдо с кукурузой, была раскинута белая скатерть, а на ней возвышалась горка ломаных лепёшек и связка сушёной дыни. Увидев дыню, Зорька вспыхнула, отрицательно покачала головой и отвернулась. «Что я теперь Саше скажу? — потерянно думала она. — Послушалась Галку… Они-то с Генькой удрали. Правильно Коля-Ваня говорил: кто один поступок нечестный сделает, тот и другой может… Сашенька, миленький, последний раз в жизни, вот увидишь…» Глава 29. Стена — Мы — кузнецы, и дух наш молод, куём мы счастия клю-чи-и! — лихо распевал на весь посёлок Петька Заяц. Саша, смеясь, поглядывал на друга. Вот так всегда, схватит Петька «пос» и еле бредёт из школы, точно его хлебного пайка лишили. А если вдруг «хор» или, что бывает совсем редко, «отл», — возвращается домой из школы героем. — Вздымайся выше, наш тяжкий молот, в стальную грудь стучи, стучи, стучи! — Петька прокричал последние слова, ударил себя кулаком в грудь, прислушался. — Гудит стальная грудь? — насмешливо спросил Саша. — Гудит! Слышал сводку? Наши уродуют фрицев, как бог черепаху! Так и война кончится… Саш, бежим? Чем мы хуже этого Ташена? Война идёт, а мы, два здоровых хлопца, ходим в школу, как малявки… — Я об этом всё время думаю, — грустно сказал Саша, — если б не слово Коле-Ване… Петька вздохнул. — Вот был человек! Саша остановился, сунул руки в карманы, зажав под мышкой книги. — Слушай, Заяц, — сказал он, — Коля-Ваня есть и будет, понял? — последнее слово Саша почти выкрикнул. — Говоришь, сам не знаешь что… Петька виновато заморгал белёсыми ресницами. — Ты что, Сашка?! Да для меня лучше Коли-Вани человека нет! Я б за него знаешь… — Петька помолчал. — Крага свадьбу готовит… Будь моя воля, устроил бы я ему свадьбу! Он поднял камень и швырнул его в полуразрушенную кирпичную стену, торчащую как памятник, на развалинах возле дороги. Камень цокнул о стену, отколол кусок белой штукатурки и упал в кучу проросшего травой щебня. Из-под обломка кирпича выскочила изумрудная юркая ящерица и недовольно выкатила на ребят чёрные бусинки. Саша задумчиво оглядел развалины, невесело усмехнулся. Нагнулся, поднял хворостину и пощекотал спинку ящерицы. Она испуганно прыснула в траву. — Строили, строили люди для себя, а оказывается — для неё… Петька язвительно засмеялся. — Крага тоже строит к свадьбе… перестраивает Щукину нору. Только на заводе ему нос натянули. Кирпич для военных объектов нужен! Сам кричит — война! Все должны… обязаны, а сам? Саш что же, так и будет? Щука продукты ворует, мелюзга от гнилой капусты поносит, полный изолятор набили, а им всё, как с гуся вода… Саша присел на кучу щебня, мрачно уставился в землю, словно пытался отыскать там что-то важное. Петька снял рубашку и устроился рядом с Сашей, выставив на солнце худую незагорелую спину. — Мы с Верванной ходили в райотдел, — помолчав, сказал Саша, — а начальник говорит: «Как докажете? Факты, факты надо…» Мы ему про гречку, а он говорит: «Разобраться надо…» — Разберутся, жди, — скептически заметил Петька. — Не думаю… Начальник — дядька серьёзный, только долговато разбирается… Ладно, сегодня суббота, в понедельник мы ему ещё кое-что на стол выложим. Верванна правильный человек, недаром её Николай Иванович любит. — Здорово! — Петька оживился. — Ну, держись теперь, Крага! Слышь, Сашка, айда завтра утром в степь? Бабатай говорит, там мазар [3] есть, лет двести стоит, если не больше! Интересно! Отпросимся у Верванны и пойдём, надоело всё время в четырёх стенах сидеть! А то потом экзамены начнутся, потом на всё лето в колхозы поедем… айда! В переулке показалась Вера Ивановна, окружённая девчонками. Наташа шла рядом с воспитательницей, держа её за руку, и что-то оживлённо рассказывала. Светлые, отросшие за зиму кудри золотились на солнце. Позади всех, размахивая учебниками, шли Зорька, Галка и Рахия. 3 Мазар — (арабск.) — распространённое в Средней Азии и на Ближнем Востоке наименование мавзолеев почитаемых лиц. Саша проводил девочек глазами, потом сказал: — Нет. Не могу… Петька перехватил его взгляд, ехидно прищурился. — Любо-о-овь, лю-ю-юбовь! — вполголоса пропел он. Саша вспыхнул. Так, что даже шея покраснела. — Брось. — А что, — невинно переспросил Петька, — неправда, что ли? — и добавил с искренним удивлением: — И чего ты в ней нашёл? Лягушонок, и всё… — Брось, — снова сказал Саша. На этот раз в голосе его прозвучали угрожающие нотки. Петька замолчал, поглядывая на друга. Хмыкнул и тут же сказал примирительно: — Да ладно тебе… Ну, хочешь её с собой возьмём? Саша поднялся. Сунул учебники за ремень… — Вот что… — начиная заикаться, глухим голосом сказал он, — р-раз и навсегда прошу. Если тебе дорога наша дружба… брось! Зорька мне как сестра, понятно? — Сдаюсь! Сдаюсь! — заорал Петька, вскакивая. Он обнял Сашу за плечи, заглянул в хмурое лицо. — Честное слово, исправлюсь! Петькино курносое лицо дышало таким искренним и полным раскаянием, что Саша невольно улыбнулся. — Я завтра к Николаю Ивановичу пойду в больницу, — уже спокойно сказал он. — В прошлый раз врач не пустил, плохо ему было, может, завтра пустит… На этой неделе ему операцию должны делать. — Я с тобой, — не раздумывая, сказал Петька. — На чём поедем? — На попутных… * * * Во дворе детского дома, на утоптанной площадке перед крыльцом, окружённая ребятами, лихо отплясывала гопак Галка Ляхова. Шла подготовка к шефскому концерту в госпитале. Галка притопнула, подбоченилась и весело глянула на Веру Ивановну. — Пойдёт? Я ещё и спеть могу! Мгновенно лицо её стало глуповатым и спесивым. Она сделала многозначительную паузу, подмигнула и пропела: Граббе-драппе, это буду я! Я в Берлине научился, А в Париже наловчился И приехал в русские края! Девчонки одобрительно зашумели, захлопали в ладоши. — Очень хорошо, Галя, — сказала Вера Ивановна, — мы потом подберём с тобой ещё что-нибудь весёлое, а сейчас вам надо найти что-то более… — Она поискала слово, прищёлкнула пальцами. — Военное, — подсказала Наташа. Зорька вылезла вперёд. — Не надо военное… Вера Ивановна удивлённо посмотрела на Зорьку. — Вечно ты, Будницкая, лезешь, — недовольно сказала Наташа, — они же раненые… — Потому и не надо, что раненые, — заупрямилась Зорька. — Они сами не хотят военное. — Откуда ты знаешь? — спросила Анка. — Мне один раненый сказал… в санитарном вагоне. Я ему пела, а потом… потом он… — Зорька внезапно замолчала и опустила голову. Стало тихо. Девчонки во все глаза уставились на Зорьку. — А потом? — спросила Вера Ивановна. Зорька не ответила. Воспитательница наклонилась к ней. — Ты поэтому отказалась петь? Зорька молча кивнула. По лицу воспитательницы прошла тень. Она выпрямилась. Молча положила руку на плечо Зорьки, притянула к себе. Другой рукой погладила её по щеке и предложила: — Девочки, а если хором? Девчонки снова оживились, зашумели. Начали наперебой предлагать песни. Вера Ивановна засмеялась, подняла руки: — Девочки, ребята, успокойтесь! Давайте по порядку. Значит, так: хоровые песни, раз, — она загнула палец, — Галя танцует, два, Наташа и Анка читают стихи, три. Рахия, ты петь будешь? Очень хорошо. Кроме того, я предлагаю сделать инсценировку. Этот концерт мы покажем не только в госпитале. Скоро летние каникулы, мы все поедем в колхоз помогать на прополке и устроим концерт для колхозников. — Ур-ра! — завопила Галка. Во дворе показались Саша и Петька. — Эй, Заяц! Сашка! Айда к нам! — Генька побежал навстречу ребятам. — Мы концерт придумываем для госпиталя! Рано утром, вечерком, В полдень, на рассвете, Треплет Геббельс языком У себя в газете… — продекламировал Петька. — Очень хорошо, Петя, — обрадовалась Вера Ивановна, — ты всё знаешь? — Во! Это я тоже знаю! — крикнул Генька. Узнаём о чудесах Из фашистской сводки: Немцы сбили в небесах Три подводных лодки! — Ну вот, ребята, — сказала Вера Ивановна, — ещё один номер готов. А ты, Саша? Саша, улыбаясь, пожал плечами. — Разве только на трубе… Генька сбегал в пионерскую, принёс трубу. — Бросьте! Да что вы, в самом деле! — Саша, смеясь, отталкивал от себя трубу. — Я же оглушу там всех! — Сыграй, Саша, — попросила Зорька. Саша взял трубу, приставил её к губам и заиграл марш. Внезапно из директорской вышел озабоченный Кузьмин. Постоял на крыльце, слегка покачиваясь на расставленных ногах. — Дмитриев! Заяц! Ко мне! — приказал он. Саша перестал играть, нахмурился и неохотно пошёл к Кузьмину. Следом за Сашей медленно подошёл Петька и остановился, глядя исподлобья на старшего воспитателя. — Молодец! Хорошо играешь! — одобрительно сказал Саше Кузьмин и тут же деловито добавил: — Возьмите возле кухни тачку и поезжайте к разрушенному зданию. Знаете куда? Ребята кивнули. — Так вот, чтоб к вечеру разобрали стену по кирпичику и привезли к дому Прасковьи Семёновны, ясно? — Степан Фёдорович, можно вас на минутку? — сказала Вера Ивановна. Они отошли в сторону. Вера Ивановна что-то быстро заговорила шёпотом, то и дело поправляя выбивающиеся из-за ушей пряди седых волос. Кузьмин внимательно слушал её, кивая головой, точно соглашался с каждым её словом. — Всё? — громко спросил он, когда Вера Ивановна замолчала. — Что-то в последнее время вы стали обсуждать каждое моё распоряжение… Да, кирпич мне нужен в личных целях. Неэтично? Ну, знаете… а разве я, собственно говоря, не отдаю детям всё своё время? Вы просто устали, вам надо отдохнуть, уважаемая Вера Ивановна, подлечить нервы… Да, да, в вашем возрасте нелегко нести такую нагрузку. Я подумаю об этом, что? Вера Ивановна растерянно сняла очки и подняла к Кузьмину бледное лицо с близорукими беспомощными глазами. — Что вы, Степан Фёдорович, я… я совершенно здорова… Не слушая больше воспитательницу, Кузьмин повернулся к Саше и Петьке и весело крикнул зычным басом: — Ну, орлы, за работу! …А через два часа в воротах детского дома показался Петька Заяц. Он шёл пятясь и тащил за собой тачку, на которой лежал без сознания Саша. Окровавленная распухшая рука его беспомощно свисала с узкой тачки. Ребята оцепенело смотрели на Сашу, не двигаясь с места. * * * До самого вечера толпились детдомовцы у ограды госпиталя, куда срочно доставили Сашу. Девочки плакали, окружив оцепеневшую от горя Зорьку. Она сидела на земле, обняв колени, и смотрела на освещённое окно операционной сухими глазами. Как Зорька ни просила, в здание её не пустили. — Ты поплачь, поплачь, легче будет, — уговаривали девчонки. Зорьке всё время хотелось плакать, но слёз не было. А мальчишки хмуро слушали Петьку, который в сотый уже раз рассказывал, как всё произошло, и уверял, что Крага нарочно всё подстроил, хотел отомстить Саше за то, что он в милицию ходил. Госпитальная Нюська сновала по двору и приносила ребятам известия: — У воспитательницы первая группа крови, у Мари вторая… — Воспитательницу уже в операционную повели… — Ой, что было, что было! Ваша Маря как кинется с кулаками на Кузьмина, он аж затрясся весь, так побелел! Главврач говорит: «Уходите, не шумите», — а она не уходит. Говорит: «Я кого хошь на ноги подниму, сама буду за ним ухаживать!» — Она такая… Маря! Ты про Сашку скажи, как он? Нюська важно подобрала губы. — Ни за что ручаться не могу. Живой. В себя очнулся. Я сама слышала, специально под дверью стояла. Говорит: «Доктор, руку спасите!» А ему маску на нос и усыпили. — Как усыпили? Зачем? — Операцию делать. Думаете просто, когда рука как есть вся раздавленная? Из двери госпиталя вышел постаревший, осунувшийся Кузьмин. Ребята молча расступились; одни смотрели на него с откровенной ненавистью, другие прятали глаза. — Дети, — тихим, необычным для него голосом сказал Кузьмин, — идите домой… На нас свалилось огромное несчастье… огромное. Саше уже сделали операцию… Он пожевал губами, хотел что-то ещё сказать и не сказал. Начал быстрыми суетливыми движениями хлопать себя по карману гимнастёрки и галифе. Искал трубку. Не нашёл и, будто вспомнив о чём-то неотложном, неровными шагами не пошёл, а почти побежал к детскому дому. Потом пришла Маря. С заплаканным, обиженным лицом. — Идите домой, хлопцы, уж если меня выгнали, так вам здесь совсем делать нечего. Маря подняла Зорьку с земли, отряхнула ей платье и, взяв за руку, повела к дому. — Не горюй, Зорюшка, бог даст, всё обойдётся, я к Саше на ночь всё равно приду… Два пальца всего-навсего ему отрезали… два пальца — це ж пустяки для мужчины, розумиешь? Для мужчины главное, чтоб голова была на плечах… Зорька покорно шла рядом с Марей. Глава 30. Никто им не поверит Вера Ивановна пришла поздно. Девочки ещё не спали. Зорька сидела на своей кровати в той же позе, что и у госпиталя, и молчала. За это время она словно разучилась говорить. Воспитательница медленно, точно каждый шаг давался ей с трудом, подошла к столу и села, положив голову на согнутые локти. — Это всё Крага наделал, — сказала Галка. Воспитательница подняла голову. — Галя Ляхова, — ровным, каким-то чересчур ровным голосом сказала она, — ты ещё слишком мала, чтобы судить поступки старших. — А что, неправда, что ли? — не унималась Галка. — Он со своей Щукой думает, что мы ничего не знаем… — Прекрати! — крикнула Анка, и это было так неожиданно для спокойной и всегда такой выдержанной Чистовой, что Галка невольно замолчала. Вера Ивановна пристально посмотрела на Ляхову. — Что вы знаете, Галя? — А всё! Мы с Зорькой своими ушами слышали, как Крага со Щукой на кухне ругались. Щука ему за нашу гречку полушубок дублёный купила, правда же, Зорька? И ещё нам хлеба давала, чтобы молчали, и грозилась! — Что же вы раньше мне ничего не рассказали? — спросила Вера Ивановна. — Как же вы могли? Мы с Сашей… Да, да, одевайтесь, Галя и Зоря, надо сейчас же пойти и рассказать всё, сейчас же… Анка вытащила из тумбочки миску с холодным картофельным пюре и кусочком селёдки и поставила на стол. — Поешьте сначала, Верванна, вы же на ногах не стоите. — Анка смущённо замялась и стала настойчиво совать ложку в вялые пальцы воспитательницы. Девчонки окружили их. — Поешьте, Верванна, — хором упрашивали они. Вера Ивановна встала. Глаза её странно заблестели. — Спасибо! — дрогнувшим голосом сказала она. — Я за чаем сбегаю, — неожиданно сказала Зорька и, как была — в трусах и майке, выбежала из спальни. Кухня оказалась на замке. Зорька обежала вокруг столовой. Одно окно было незапертым. Она вскарабкалась на подоконник, влезла в столовую и через окно раздаточной пробралась в кухню. Чай в котле был ещё тёплый. Зорька взобралась на плиту, зачерпнула кружку. Прочно вмазанный в плиту котёл неожиданно зашатался и провис боком. Зорька испуганно спрыгнула с плиты. Что это с котлом? Но раздумывать было некогда, надо было принести Вере Ивановне чай, пока он не остыл совсем. Во флигеле Кузьмина горел свет. «Интересно, что сейчас Крага делает?» — с ненавистью подумала Зорька. Она подошла ближе. Сквозь неплотно прикрытые рамы доносились приглушённые голоса. — Ты, Стёпушка, ешь, — услышала Зорька ласковый голос Щуки, — мало ли что бывает… Оклемается мальчишка. А я тебе кашки рисовой наварила на молочке, с сахарком, маслице сливочное сегодня получили… «Рисовая каша на молоке! — поразилась Зорька. — Надо же! И масло! Саша в больнице, а они кашу едят». — Проклятие! — громко сказал Кузьмин. — Надо же такому случиться! Сто лет стояла — и ничего, собственно говоря, а, тут… И зачем вам понадобилось дом перестраивать? Втравили меня в эту историю, что? Теперь следствие начнут… вы, конечно, в стороне останетесь! — Не пойму, Стёпушка, что ты виноватишь себя без вины? В кухне плита провалилась, нужно было кирпич поправить, не оставлять же деточек без горячего? Смекаешь? — Какая плита? — не понял Кузьмин. — Кухонная, — значительно сказала Щука, — не понимаешь? Эх, Стёпушка, Стёпушка, молодо-зелено, ко всякому делу надо ум приложить, тогда и толк станет. И что б ты без меня делал? — Да вы объясните толком, собственно говоря, что? — сердито сказал Кузьмин. — Я кирпичики-то из плиты повытаскивала, побила, — Щука понизила голос до шёпота, и Зорька с большим трудом различала слова, — починка требуется, смекаешь? — Так-так, — недоверчиво и в то же время радостно протянул Кузьмин, — смекаю, смекаю, собственно говоря… Чёрт возьми! «Гадина, гадина, — чуть не плакала от злости Зорька, — так вот почему котёл провалился!» — И не убивайся зазря, не в таких переделках бывали, — продолжала втолковывать Щука. — Люди на войне тыщами гибнут, и то ничего, а эти безродные кому нужны? И воспитательницу к рукам приберём. Время голодное, страдальное, подкинем ей хлебца, мясца, маслица… Свою выгоду только дурак не соблюдает, смекаешь? А детям одним кто веру даст? Зорьку охватила слепая, безрассудная злоба. «Значит, никто нам веры не даст? А-а, сговорились!» Она соскочила с завалинки, поискала глазами камень и, не найдя его, швырнула в окно кружку с чаем. Стекло разлетелось вдребезги. Зорька кричала и топала ногами. Страха не было. Была только страшная, ослепляющая ненависть к этим двоим… Внезапно Зорька почувствовала, как шершавая ладонь закрыла ей лицо. — Замолчи! — Кузьмин схватил Зорьку за плечи. Зорька дёрнулась, вырвалась и помчалась через двор к воротам, вихрем пронеслась мимо Щуки и выбежала на улицу. Она неслась в темноте по улице, радуясь, что так ловко удрала от Краги, и бежала до тех пор, пока ноги сами не принесли её к дому старика Токатая. Возле калитки она остановилась, перевела дыхание. Пот градом струился по лицу, щипал глаза. «Сейчас всё, всё расскажу, — решила Зорька. — Может, он уже написал бумагу большому начальнику в город? Ничего, теперь ещё напишет и про Сашу тоже, и как Щука плиту в кухне нарочно разобрала». В окнах мазанки было темно. Зорька долго стучала в двери. Никто не отзывался. Тогда она подошла к юрте и, откинув войлок, заменяющий дверь, позвала: — Дедушка Токатай! В тёмном проёме показалась Кульшат. — Кто здесь? — Это я, Зорька… мне дедушку Токатая надо… очень-очень надо! — Какая Зорька? — удивилась Кульшат и вдруг заплакала. — Совсем плохо стало, Зорька, ой, плохо… Аллах прогневался на нас… Брат большой командир на войне… бумага пришёл… погиб! Горе пришло в наш дом, Зорька… Зорька попятилась. Приготовленные слова о делах в детском доме застряли в горле. А Кульшат плакала, не вытирая слёз, и всё говорила, безвольно свесив вдоль тела руки. Длинные, распущенные волосы падали ей на плечи, как траурная шаль. — А как же… бумагу… он хотел бумагу? — растерянно прошептала Зорька. — Бумага пришла… брат погиб, — сказала Кульшат и закрыла лицо рукавом. Зорька повернулась и медленно побрела к калитке. Что же теперь делать? Саша в больнице, а Крага и Щука в стороне, всё им сойдёт с рук?.. А что, если дедушка Токатай ещё не написал бумагу в город? Что же тогда делать? Покориться Краге? «Ну нет! — решила Зорька. — Пойду в город, найду самого большого начальника и всё ему расскажу. Узнает тогда Щука, как нам никто не поверит!» Было далеко за полночь, когда Зорька вышла из посёлка на широкую проезжую дорогу, ведущую в город. Выбегая из спальни за чаем, она впопыхах не надела платья и теперь дрожала от ночной прохлады. Луна светила сбоку, и тень Зорьки, чёрная, странно укороченная, бежала рядом. Ровная, без единого деревца степь серебрилась, залитая лунным светом, и только по обоим бокам дороги узким частым забором росла лохматая трава. В её густой тёмно-синей тени что-то всё время звенело, потрескивало, точно невидимые портные рвали на части плотную материю и стрекотали на своих волшебных машинках. На окраинных дворах посёлка лаяли собаки, протяжно, словно спросонья, прокричал ишак. Зорьке было немного жутко в этом огромном, по-ночному незнакомом мире, и она, стараясь ступать твёрже, громко запела. Слежавшаяся дорожная пыль, шурша, порскала под ногами. Пусть, пусть, пусть Узнает эта Щука! На свете правда есть! Есть! Есть! Есть! Зорька пела громко, размахивая в такт шагам руками, и в сердце её разливалась отвага. Глава 31. Зорькина песня В город Зорька пришла, когда уже совсем рассвело и улицы стали людными. Шатаясь от усталости, Зорька упрямо шла и шла от одного дома к другому, читая вывески. Ночью в степи ей казалось, что стоит только прийти в город, как она сразу увидит нужный дом, но больших домов в городе было много, и все они походили друг на друга. Наконец на другой стороне улицы Зорька увидела красивое, не похожее на другие здание с голубым, блестящим на солнце куполом и двумя высокими круглыми резными башнями. Громадная арка над узорчатой дверью была выложена цветными стеклянными плитками. «Здесь!» — решила Зорька и из последних сил побежала через дорогу. Внезапно рядом с её лицом мелькнули чёрные усы, кто-то больно схватил её за плечо, дёрнул в сторону. Зорька увидела разгневанного милиционера. Он крепко держал Зорьку за руку и тащил за собой к тротуару. — Ты человек или машина? — сердито спрашивал он на ходу. — Че… человек, — растерянно прошептала Зорька. — Почему тогда, как машина, по мостовой ходишь? Для людей тротуар есть. Машина задавит, мамка плакать будет: зачем моя дочка такая глупая, под машину попала, а? — Моя мама на войне… Милиционер пошевелил усами. — У такой героической мамки такая глупая дочка, — уже добродушно сказал он и подмигнул: — Давай ходи домой, лицо мой, руки мой, платье надевай. В трусах, понимаешь, только мальчишки ходят. — Дяденька, пустите меня, мне в тот дом надо, к самому большому начальнику. Милиционер нагнулся к Зорьке. — К самому большому? — удивлённо переспросил он. — Зачем? — Надо. Мне очень, очень надо… — Тогда тебе другой дом надо. Это мечеть. За этой улицей другая, направо, будет, там ещё сад такой большой увидишь и красивый белый дом с красным флагом. Там начальник. — Он там живёт? — Там горсовет. Советская власть, понимаешь? Исполком. — Ага, — Зорька кивнула и, забыв от радости поблагодарить, побежала в ту сторону, но милиционер догнал её, взял за руку. — Вместе пойдём… ты где живёшь? Зорька шла рядом с милиционером, еле успевая за его широкими шагами, и доверчиво рассказывала о своём житье в детском доме. — Немножко неправильно идём, — сердито говорил милиционер. — Твоего Крагу в милицию надо. Давай к начальнику милиции пойдём? — Нет, нет, — быстро сказала Зорька, — в горсовет надо. В этом доме, как сказал милиционер, Советская власть, а Зорьке был нужен самый большой начальник. В маленькой светлой комнате перед дверью в кабинет председателя исполкома сидела за письменным столом старушка в очках. Она куталась в серый пушистый платок и слушала военную сводку. — Нам к Ивану Спиридоновичу, — сказал милиционер. Старушка выключила радио и встала. — Иван Спиридонович занят. Готовит доклад, — сказала она, удивлённо разглядывая Зорьку, её сиреневую грязную майку и длинные, до колен, трусы. — А вы по какому делу? Милиционер что-то сказал старушке, открыл дверь и втолкнул туда Зорьку. — Иди! Я здесь подожду. Зорька вошла в кабинет. От усталости и волнения у неё подкосились ноги. Однорукий седой мужчина выбежал из-за стола и подхватил Зорьку. — Что случилось? Откуда девочка? — Я из детдома, — прошептала Зорька. Председатель исполкома посадил её на чёрный кожаный диван и сел рядом. Налил в стакан воды из графина. Зорька сконфуженно улыбнулась и торопливо, боясь, что слабость вернётся и она не успеет, начала рассказывать о Кузьмине, о Саше, о Щуке, обо всём, что произошло в детском доме с тех пор, как заболел Николай Иванович. Иван Спиридонович слушал Зорьку молча, наклонив крупную, коротко стриженную голову. А когда Зорька начала рассказывать о нечаянно подслушанном ею последнем разговоре Кузьмина со Щукой, Иван Спиридонович встал, поставил стакан на стол так, что вода в нём плеснула через край, и заходил по кабинету, кренясь на ту сторону, где пустой рукав гимнастёрки был заправлен под ремень. Потом он подошёл к двери, распахнул её и приказал: — Машину! И начальника милиции быстро! Через час Зорька, накормленная старушкой секретаршей, закутанная в тёплый пушистый платок, уютно устроилась на заднем сиденье исполкомовского газика с брезентовым верхом. Впереди, возле шофёра, сидел грузный начальник милиции, а рядом с Зорькой на заднем сиденье — хмурый, сосредоточенный Иван Спиридонович. Машина неслась в посёлок по степной дороге, покачиваясь на ухабах. Люди в машине молчали. Зорька тоже молчала и смотрела в окно. Куда ни кинь взгляд — шелковистая весенняя степь. Колышется по ветру ковыль. Ходят по степи волны. Переливаются разными красками. То серо-зелёные, то зеленовато-синие… А среди ковыля маки. Будто вся степь утыкана красными флажками. Чем дальше, тем чаще флажки, а у самого горизонта будто вся степь красным огнём полыхает. «Как только приедем, нарву Саше маков, — подумала Зорька. — Вот обрадуется он, когда всё узнает… И Коля-Ваня, когда выздоровеет, тоже обрадуется». В посёлок приехали неожиданно быстро. Так быстро, что Зорька даже удивилась. А она-то шла всю ночь! Возле ворот детского дома шофёр затормозил. Ребята окружили машину, во все глаза разглядывая важную Зорьку в большом пуховом платке. — Вот даёт! — сказал Генька. — Верванна тебя всю ночь искала… А утром пришёл какой-то старик, сказал, что ты к нему приходила. — Дедушка Токатай? — удивилась Зорька. — Точно! — подхватила вездесущая Галка. — Они с Верванной возле школы долго разговаривали, а потом старик сходил за подводой и они уехали в город. — Тише вы! — быстро сказала Анка. — Крага! В глубине двора показался Кузьмин. Увидев председателя исполкома и начальника милиции, Кузьмин приветливо ещё издали заулыбался и заспешил к ним. Высокий, загорелый, со сверкающими на груди значками, в начищенных скрипучих крагах. Хромал он сегодня больше обычного, опираясь на сучковатую резную палку. Иван Спиридонович стоял возле машины не двигаясь и, наклонив голову, исподлобья смотрел на приближающегося Кузьмина. Рядом с председателем исполкома, расставив ноги, стоял, засунув руки в карманы, начальник милиции. По мере приближения лицо Кузьмина теряло приветливое выражение, на нём появилась откровенная растерянность. Он заметно побледнел. — Здравствуйте, Иван Спиридонович, — сказал Кузьмин дрогнувшим голосом. — Здравствуйте, Степан Фёдорович, — неожиданно вежливо, даже приветливо ответил Иван Спиридонович. Зорька с тревогой посмотрела на председателя исполкома. «Что же это? Ведь так здороваются только с хорошими людьми…» — Прошу в мой кабинет, — веселея, сказал Кузьмин и широким хозяйским жестом повёл рукой в сторону директорской, — дети, идите по своим делам. — Сейчас пойдут, — сказал Иван Спиридонович и, окинув взглядом насторожившихся ребят, спросил улыбаясь: — Ну, смена, как живём? Растём, едим, дышим? Почему глаза хмурые? — Растём, едим, дышим, — вежливо, в тон председателю исполкома, ответила Наташа. И вдруг Галка громко сказала: — Плохо живём! Иван Спиридонович перестал улыбаться. — Что же, ребята, сейчас всем трудно. Война. Придётся потерпеть до победы. Но, может, у вас что-нибудь особенное случилось? Тогда рассказывайте. — А разве вам Зорька ничего не рассказала? — недоверчиво спросила Галка. — Поэтому я и приехал, — Иван Спиридонович отошёл в сторону, сел на бревно у забора. — А Коля… Николай Иванович к нам когда вернётся? — спросила Анка. — Скоро, теперь уже совсем скоро. — Иван Спиридонович сделал приглашающий жест рукой. — Садитесь, ребята, побеседуем. Зорька мне всё рассказала, но я хотел бы ещё и вас послушать. Кузьмин глубоко вздохнул и, опустив голову, пошёл к дому. Следом за ним неторопливо и грузно зашагал начальник милиции. — А Щука ещё говорила, что нам никто не поверит, — сказала Зорька, усаживаясь на бревно рядом с председателем исполкома. — «Кому эти безродные нужны?» — А ты сама как думала? — спросил Иван Спиридонович. — Есть правда на свете? — А я не думала. Я просто знала, и всё. Зачем бы я тогда к вам пошла? — ответила Зорька, глядя на удаляющуюся фигуру Кузьмина. Глава 32. Жизнь продолжается К середине мая природа утратила все краски. Осталось всего две: синяя и жёлтая. Синее небо и жёлтая горячая пыль на дороге, жёлтые травы в степи, жёлтый песок, жёлтые дома, жёлтое солнце… Пыль прожигала подошвы ботинок, точно Зорька бежала по раскалённой плите. Платье на спине взмокло от пота. Окна в домах посёлка были закрыты от зноя ставнями. Даже собаки не лаяли; лежали бессильно в зыбкой тени под дувалами и тяжело дышали, вывалив розовые языки. Только серые ишачки, неторопливо отмахиваясь хвостами от слепней, тупо жевали сухую траву, росшую кустиками вдоль дороги и по краям арыков. Двери госпиталя были закрыты. Во дворе и в саду ни души. Зорька побегала вокруг здания, пытаясь заглянуть в зашторенные окна. Потом уселась на завалинку с северной стороны, где была хоть какая-то тень. Наверное, в госпитале тихий час, подумала она. Значит, придётся долго ждать. А Сашина палата на втором этаже, разве доберёшься? Эх, надо было раньше приходить… а как раньше, если из школы теперь не убежишь, пока не кончатся все уроки? Конечно, это ребята правильно решили — встретить Николая Ивановича так, чтоб ни одной плохой отметки, ни одного прогула не было. И чтоб Веру Ивановну не огорчать, раз она теперь за директора осталась. А Кузьмина скоро судить будут, и Щуку тоже. Петька с Верой Ивановной и Марей в город ездили к следователю, говорили, что Крага заявление подал, чтоб его на фронт отправили… Только ему всё равно не разрешили. И правильно… Теперь узнает, как ухи крутить! Безродные… Сам он безродный, если на то пошло! — Ты чего тут сидишь? Перед Зорькой стояла Нюська с двумя пустыми вёдрами в одной руке, а другой она прижимала к боку жестяной таз с грязными бинтами. — Жду, когда тихий час кончится. Мне Саша нужен. Нюська сердито шмыгнула носом. — Нарушитель злостный твой Дмитриев. Я так главному врачу и доложу. Пусть теперь сам к нему какие хочет меры принимает, а моих сил нет. Зорька испуганно вскочила. — Ч-что с ним? — Ничего. Весь тихий час в кустах обретается. Зорька чуть не бросилась Нюське на шею. А она-то было решила, что с Сашей новая беда приключилась. Она пробралась сквозь пыльный серовато-зелёный частокол шиповника в дальнем углу сада, за сараями. Здесь, на маленькой тенистой полянке, укрытый сверху ветками, точно в шалаше, лежал Саша и читал книгу. Зорька уселась рядом, потирая расцарапанные в кровь ноги. — Ничего себе, забрался… Саша перевернулся на спину, положил здоровую руку под голову, улыбнулся. Больная рука, забинтованная до локтя, покоилась на животе. — Зато Нюська не отыщет. — Ну да, не отыщет… Она грозится самому главному врачу нажаловаться. — А пусть… — Саша прикрыл глаза. Солнечные пятна упали ему на лоб, позолотили пушок на щеках. Он блаженно потянулся и сказал не открывая глаз: — Меня всё равно не сегодня, так завтра выпишут! — Правда? — обрадовалась Зорька. — Попросись сегодня. Тут дела такие наступают, а ты всё лежишь и лежишь. Саша тревожно взглянул на Зорьку. — Какие ещё дела? Опять что-нибудь натворила? Зорька обиженно надула губы. Сразу и натворила… Ну, просто никакого доверия к человеку, разве так можно жить? — Я к тебе… я к тебе бежала, а ты… — горько прошептала она и отвернулась. Саша сел, взял её руку и легонько сжал пальцы. — Не сердись, малыш. Я всё время жду, что с тобой случится что-нибудь нехорошее… Зорька тут же забыла свою обиду и удивлённо посмотрела на него. — А почему со мной должно случиться нехорошее? — Характер у тебя такой… неспокойный. — Ну вот ещё! — Зорька польщённо улыбнулась. — И совсем мой характер тут ни при чём. Дело в том… дело в том, что Маря сегодня уезжает за Дашей! А завтра… — она хитро прищурилась, — угадай, что будет завтра? Ни за что не угадаешь! Сзади затрещали ветки, и на полянку, чуть ли не на головы Саши и Зорьки, свалились горячие мокрые Петя Заяц, Генька и Галка. — Ага, вот вы где! — Хватай диверсантов! — А Нюська нас из ведра окатила, — задыхаясь от смеха, объявила Галка. — Ох и вредная она… Прямо как Наташка! Всё из себя строит! Зорька… — Да подожди ты, трещишь, как трещотка! — Петька уселся рядом с Сашей и осторожно потрогал забинтованную руку. — Здорово болит? — Иногда… Так что у вас там происходит? Зорька тут такого тумана напустила, без компаса не пройдёшь. Генька хотел было сказать, но Зорька быстро прикрыла ему рот ладошкой. — Ой, не говорите ему, пусть сам угадает! — И не стыдно больного человека мучить? — притворно сердясь, спросил Саша. Он повернулся к Геньке и схватил его здоровой рукой за горло. — А ну, выкладывай, презренный, а то прикажу Нюське сварить тебя живьём в молоке! — Тю! — Галка засмеялась. — Придумал тоже! Да ты и вскипятить его не успеешь, как Генька всё молоко выпьет! — Это точно, — серьёзно сказал Генька. — Мы с моим братаном Мишкой каждый день по два литра молока выпивали и бубликами закусывали. Я молоко уважаю. — И Зорька уважает, — съехидничала Галка. — Так я же не для себя, я для Даши… Саша отпустил Геньку. — Петро, друг, выручай. Эту мелюзгу до вечера не переговоришь. — Ладно, хватит мучить человека, — сказал Петька, — завтра мы все поедем в город встречать Николая Ивановича. Председатель колхоза две подводы дал. — Наконец-то! — обрадованно воскликнул Саша и тут же опечалился. — А я? Вы все поедете, а я здесь останусь? Ну, нет! Не отпустят — убегу! — Правильно! — в один голос подхватили ребята. — Иди прямо сейчас к главному, пусть выписывает, и всё! Зорька решительно поднялась, одёрнула платье. — Я с тобой, — сказала она, — пусть только попробует не выписать! На следующее утро возле детского дома остановились две подводы с высокими бортами из серых щелястых досок. Девочки украсили подводы цветами. В гривы лошадей вплели бумажные красные ленты. Для этого Анка и Нина Лапина весь вечер накануне красили акварелью газетные полоски. Мальчишки натащили в подводы сухой травы, чтобы Николаю Ивановичу было мягко сидеть. Возчики в широких войлочных шапках с загнутыми полями невозмутимо сидели на передках, поглядывая на суетливых ребят тёмными узкими глазами. Наконец все уселись. И сразу же запели. Так и ехали через весь посёлок с песнями. А когда выехали в степь, примолкли. Вера Ивановна приказала девочкам повязать головы косынками, а мальчикам надеть шапки. Чтобы не напекло солнцем головы. Зорька сидела на передней подводе рядом с Сашей, привалившись головой к его плечу, и сквозь прижмуренные ресницы смотрела на степь. Ещё несколько дней назад она была праздничной; цвела красными маками, голубела ковылём, а сейчас пожухла и сникла. Песчаные гряды перемежались глиняными, растрескавшимися от жары площадками — такырами. Пыль хрустела на зубах. Высоко-высоко в синем небе одиноко парил орёл. В город приехали за полдень. Ребята, убаюканные долгой дорогой, сонно потягивались. От жары всем страшно хотелось пить. Возле чайханы Вера Ивановна велела остановиться. Здесь, у глиняного забора, стояла водопроводная колонка, а под колонкой длинное деревянное корыто — поить скот. — Всем умыться и привести себя в порядок, — скомандовала воспитательница. Петька Заяц принялся качать ручку колонки, а девчонки с хохотом поливали друг друга водой. Саша опасливо отошёл в сторону, прикрывая забинтованную руку от брызг. Галка залезла прямо в корыто, вымокла с ног до головы и, хватая за ноги девчонок, тащила их в воду. — Лях хватит, — взмолился Петька. — Вылезай, поросёнок несчастный! Галка улеглась в корыте и с блаженной улыбкой стала бить ногами по воде. Брызги фонтаном летели в стороны. Вера Ивановна, смеясь, вытерла заслезившиеся глаза, протёрла стёкла очков, на которые попали брызги воды. — Посмотри, на кого ты стала похожа, Галя! А ну-ка вылезай! Иди покачай воду, пусть Петя тоже умоется. Но Галка уже затащила в корыто Зорьку, и теперь они вместе барахтались в воде, визжа от радости на всю улицу. — Ляхова, ты не слышала, что Вера Ивановна сказала? — возмущённо спросила Наташа. — Иди сейчас же качать воду. Галка вылезла из корыта, пошлёпала ладонями себя по мокрым бокам. — Ух, и хорошо же! Сейчас подкачаю, только платье отожму. — Вера Ивановна приказала, чтоб скорее, — не унималась Наташа. — Опять командуешь? — насмешливо спросила Анка. — Сами слышали, не глухие. Иди сама и подкачай. Не больная. Наташа вспыхнула и повернулась к воспитательнице: дескать, видите, Вера Ивановна, какие они? Разве с ними можно по-хорошему? — И в самом деле, Наташа, — сказала Вера Ивановна, — покачай сама. Ребята мгновенно перестали плескаться и обступили Наташу и воспитательницу. Наташа вскинула голову, голубые глаза её гневно сузились и потемнели. Она, видимо, ждала, что ребята начнут сейчас кричать ей обидные слова, и приготовилась дать отпор. Поставить их на место. Но ребята молчали, и от этого их упорного неприязненного молчания Наташа вдруг как-то сникла и побледнела. Зорька смотрела на Наташу с удивлением и жалостью. Куда подевалась хвалёная красота старосты? А Вера Ивановна словно не видела растерянности Наташи, не замечала молчавших рядом с нею ребят. Привычным движением заложила короткие волосы за уши, полезла зачем-то в карман платья, поискала там что-то и, не найдя, словно случайно взглянула на Наташу и спросила будничным голосом: — Ну, что же ты стоишь, Наташа? Разве это так трудно? Наташа подняла голову, оглянулась и медленно пошла к колонке. Ребята также молча расступились, пропуская её. Зорька тронула воспитательницу за руку. — Вера Ивановна, как же мы такие мокрые приедем к Николаю Ивановичу? — Ничего, Зоря, пока доедем, высохнем. — А я уже весь начисто обсох, — сказал Генька. — Эх, искупаться, что ли, напоследок! — крикнула Галка. — А ну, Наташка, качай живее, всё равно сохнуть! И верно, когда подъехали к больнице, все успели высохнуть. Николай Иванович уже ждал их на крыльце больницы. Похудевший, с желтоватым обострившимся лицом. Но глаза его под белыми нависшими бровями светились радостью. Ребята кинулись к нему. — Осторожнее, — забеспокоилась Вера Ивановна. — Николай Иванович ещё не совсем здоров… Не затолкайте его. — Ничего, ничего, Веруша… Держась за плечи ребят, Николай Иванович прошёл через двор и взобрался на подводу. — Ну, вот я и дома… — Ещё не дома! — закричали ребята. — Приедем, тогда дома! — Тогда… в путь! А путь предстоял долгий. Зорька уселась между Николаем Ивановичем и Сашей и подумала о том, что скоро настанет лето. Девочки поедут в колхоз на прополку риса, а мальчишки на сенокос, и соберутся все вместе только осенью, перед началом занятий в школе. А осенью, может, и война кончится. Приедут с фронта папа, мама, Толястик, Вася, и поедут они все вместе домой, к бабушке… Саша пощекотал Зорьке за ухом сухой травинкой. — Спишь? — Не, — не открывая глаз, Зорька блаженно улыбалась, — думаю. — О чём? Или секрет? Какой же это секрет, подумала Зорька, если они и Дашу с собой возьмут, и Сашу и станут жить все вместе, одной семьёй? Ах, как же хорошо они будут жить после войны! Вот только… Как же быть с Галей? Оставить её здесь? И Анку оставить? И Марго, и Колю-Ваню, и Верванну? Но ведь это же просто невозможно — оставить их здесь и уехать! Зорька заёрзала, толкнула задремавшего Сашу. Он пробурчал что-то невразумительное сонным голосом. Зорька притихла, страшась задеть Сашину больную руку. И снова принялась думать. Думала она долго, пока не уснула. Голова её упала на колени Николая Ивановича, и уже во сне она окончательно запуталась и никак не могла разобраться, где папа, а где Николай Иванович… где Толястик, а где Саша. И где теперь её настоящая семья?