Узнав, в каких ужасных условиях содержится Розетта, я пришел в отчаяние и бросился за помощью к господину Леду. Опустошив свои полки, где стояли горшочки с вареньем, я, отягощенный сладкими дарами, отправился к нему домой, где и поведал ему свою печаль. Мой патетический тон растрогал его. Служители церкви обычно весьма мягкосердечны, и, ежели ты однажды нашел дорожку к их сердцу, можешь быть уверен, они исполнят самую невероятную твою просьбу. Для начала я напомнил духовнику о дружбе, которую он питает к нашей семьи и к моему отцу; потом постарался убедить его, что от отчаяния я готов на все, а значит, он из чувства дружбы обязан предотвратить мои выходки, которые могут оказаться весьма небезопасными. Видя, что речи мои не производят должного впечатления, я рассказал, в каких ужасных условиях содержится теперь Розетта. Я не стал скрывать, что положение ее изменилось к худшему из-за меня, ибо у нее отобрали присланные мною книги, свидетельствовавшие о ее приверженности к учению Янсения; впрочем, она этой приверженности и не скрывала. Также я сообщил господину Леду, что смотрительницы воспользовались визитом Лавердюра, посланного мною справиться о ее здоровье, как поводом покарать ее, и теперь девица страдала за свои убеждения. Дабы окончательно склонить сего благочестивого человека на свою сторону, я предложил ему самому проверить правдивость моего рассказа и еще раз все подробно ему разъяснил. В конец концов он заверил меня, что, если дело обстоит именно так, как я говорю, он выступит в защиту Розетты и возьмет ее под свое покровительство. Через три дня он пообещал сообщить мне свое решение. Я расцеловал доброго господина Леду; он был растроган, заявив, что счастлив вернуть в лоно Господне столь возвышенную душу, и посоветовал мне не отчаиваться.

Когда речь идет об облегчении страданий ближних, господа янсенисты обычно рьяно берутся за дело. Господин Леду, удостоверившись в правдивости моих слов, принялся исполнять свое обещание; разумеется, я не рассказал ему всей правды, он так и не узнал ее, а посему и не изменил своего решения.

Пока все вокруг предпринимали шаги по освобождению Розетты, я развлекался с весьма известной в свете дамой, успевшей, несмотря на свои двадцать девять лет, уже прослыть святошей.

Уподобившись пятидесятилетней старухе, она надменно отвергла помаду и мушки, вверилась руководству некой церковной знаменитости и приняла решение навсегда покинуть свет. На мой взгляд, вдове, коей еще не исполнилось и тридцати, умной, богатой, щедро наделенной красотой и прочими дарами природы, вдове, обладающей талантом очаровывать мужчин, непростительно довольствоваться только обществом святош и наставников. Ведь что происходит на самом деле? Женщина публично отрекается от светской жизни; свет берет ее слова на веру, и ей приходится скрепя сердце исполнять принятые на себя обязательства, которые в глубине души ей глубоко противны. Таким образом, дорогой маркиз, добродетельная красотка вступает в противоречие с собственной натурой; любое невпопад сказанное слово раздражает ее; привыкнув быть в центре всеобщего восхищения, она, оставшись одна, начинает колебаться в правильности избранного решения; и, если в тот миг перед ней окажется тот, кто посулит ей удовольствие, клянусь, ее добродетель падет мгновенно.

Вот уже целый год мадам де Дориньи являла собой образец для подражания; слух о ее милосердии распространился по всему кварталу Марэ. Я иногда навещал ее, а она бывала столь добра, что несколько раз водила меня на проповеди иезуита отца Реньо. Иезуиты обычно проповедовали на окраинах Парижа, где наугад выбирали маленькую церквушку, куда тотчас набивалась толпа.

Однажды вечером, когда я ужинал у мадам де Дориньи, она принялась судачить о некоторых знакомых мне дамах. Посчитав такие разговоры недостойными, я мгновенно позабыл о ее чарующем взгляде, о ее красоте и даже на ее белую, прекраснейшую в мире ручку, которою она, подавая мне очередное изысканное блюдо, не упускала случая показать, стал взирать исключительно с возмущением. Уже тогда я принялся обдумывать наказание, коему следовало ее подвергнуть, дабы оно оказалось для нее весьма чувствительным, ибо с некоторого времени она, прикрываясь щитом добродетели, позволяла себе безнаказанно вышучивать всех и вся. Никто не ожидал, что под ангельской внешностью может скрываться столь злоязыкая особа.

Поговорив с господином Леду, я, не зная, куда себя деть, приказал отвезти меня к мадам де Дориньи. Привратник сказал, что мадам не принимает. Я настоятельно потребовал доложить обо мне; тогда мне было дозволено войти. Она вышла ко мне навстречу в коротком платье из дорогой ткани, со скромной отделкой из английских кружев; такие же кружева украшали рукава. Свежесть лица ее и безмятежное его выражение свидетельствовали о мире, царящем в ее душе. Она еще не знала, какая буря вскоре ожидает ее сердце и заставит ее позабыть о покое. Держа в руке толстую книгу в черном сафьяновом переплете, мадам де Дориньи попросила меня подождать, пока она закончит читать положенные на сей час молитвы. Молитвы показались мне ужасно долгими. В ожидании я рассматривал обстановку гостиной: на всем лежал отпечаток изысканного вкуса. Оглядывая мебель, я убедился, что каждый ее предмет был создан исключительно для удобства своей хозяйки. Только святоши досконально разбираются в вещах, помогающих обустраивать жизнь с наибольшим комфортом.

Окончив читать молитвы, ханжа моя вышла в гостиную. Цветущий вид ее говорил о том, что можно одновременно быть и набожной, и обворожительной. Мы стали обсуждать общих знакомых, спектакли, благотворительные кружки, клириков и всех остальных, сплетничая и на ходу сочиняя забавные истории. Мы обсудили любовные похождения мадам де Брепиль, мадам де Серез и некоторых других, поговорили о моих похождениях; она дружески заметила, что мне бы следовало сменить лицо, ибо один лишь взгляд на него уже рождает желание. Именно желание я и хотел возбудить в мадам де Дориньи. Судя по взгляду ее, цели я своей достиг, и теперь только от меня зависело получить тому подтверждение. Взор красавицы недвусмысленно свидетельствовал о том, что она влюбилась в меня; однако я был невежлив и не ответил ей тем же. Тут она рассказала мне о некой книге, коя, судя по слухам, вызвала в свете большой скандал, и попросила меня дать ей эту книгу почитать. Я ответил, что, разумеется, книга у меня есть, однако я не дам ей ее, ибо она написана слишком вольно, а я не хочу вызвать ее нарекания. Она не стала возражать, но тут же предприняла обходной маневр и спросила, вся ли книга написана непристойно. Я ответил, что в ней есть места, которые могут читать все.

— Именно с этими местами я и желаю ознакомиться, — подхватила мадам де Дориньи. — Мне хочется самой узнать, так ли хорошо она написана, как это утверждают.

Скажу без преувеличения, дорогой маркиз, она просто дрожала от нетерпения заполучить эту книгу. Я обещал прислать ее на следующий день; она потребовала сделать это сегодня вечером. Я согласился; в книгу я вложил две гравюры с изображением любовных сцен, вполне способных разжечь пламя страсти вдовы, еще не забывшей, что такое любовь, и в чьей душе еще не угасли последние искры этого чувства.

На следующий день, возвращаясь из Дворца правосудия, я зашел к моей вдове, дабы узнать, понравилась ли ей книга. Как я и предполагал, она успела прочесть всего несколько страниц, кои показались ей вполне пристойными. Она не стала разыгрывать передо мной наивную девочку, отчего я по-прежнему продолжаю утверждать, что, когда речь заходит о наслаждениях, воображение женщины поистине безгранично.

Меня пригласили остаться на обед. Я не заставил себя упрашивать и отослал карету. Компанию нам должен был составить один из служителей церкви, чей ум мадам Дориньи расхваливала на все лады. Но когда сей служитель пришел, я не заметил в нем ни особой святости, ни изрядного ума. Возможно, он был хорош в беседе наедине, но когда за столом сидели трое, он явно был скучен.

Чувственность витала над нашей трапезой; аромат поданного напоследок кофе и вовсе раззадорил меня: мне очень захотелось оказаться в более привычной для меня обстановке, дабы благочестивая ручка облегчила мое томление.

Постепенно третий становился явно лишним. Мадам де Дориньи удалось под благовидным предлогом услать его на другой конец Парижа: вручив кошелек, она отправила его облегчать страдания недужных. Одной рукой моя молодая вдова творила благодеяния, а другой устраняла препятствия для получения удовольствия. Страсть — это политика, которую лучше всего проводить под прикрытием благочестия.