Хотя на моем счету был только один разорившийся мужчина, у меня уже было достаточно драгоценностей и дорогих нарядов, чтобы я могла занимать достойное место среди наших главных султанш и сидеть на своем стуле в партере, небрежно положив ножку на ножку. Как вам, быть может, известно, подобная привилегия распространялась только на актрис, находящихся на чьем-либо содержании. Стояла зима, и в театре было холодно. И хотя все актрисы любили поражать всех дорогими и роскошными туалетами, никто и никогда прежде еще не появлялся в Опере в более пышном утреннем платье, чем я. Кроме всего прочего я была закутана в накидку из собольего меха, отделанную горностаем. Ножки же мои покоились в своеобразном ящике, обитом сверху темно-красным бархатом, а изнутри — медвежьей шкурой, в котором находилась оловянная кастрюля, наполненная кипятком, и все для того, чтобы мои нежные пальчики и пяточки не зябли. Выглядела я в сем наряде, вероятно, как настоящая королева! Я делала вид, что занята, ибо рассеянно плела какой-то узор при помощи золотого челнока. Надо сказать, что сие рукоделие было тогда в большой моде среди служительниц Мельпомены и Терпсихоры, а потом его переняли у нас и дамы из высшего света, так что впоследствии многие авторы романов изображали своих героинь в великосветских гостиных за сим занятием. Время от времени я поглядывала на часы, открывала изящную крышечку, и тогда раздавался мелодичный звон. Иногда я одну за другой открывала мои многочисленные золотые табакерки и подносила к носику либо нюхательную соль в чудесном флакончике из горного хрусталя, либо столь же роскошную хрустальную склянку с целебной настойкой для снятия жара (коего у меня не было). Я часто наклонялась, чтобы шепнуть какой-нибудь пустячок одной из моих товарок, а все для того, чтобы любопытные господа, лорнирующие актрис, могли судить о достоинствах моего тела. Короче говоря, в тот день я вела себя дерзко, бесцеремонно, даже нагло, но простаки из числа зрителей были моим поведением просто очарованы. Тот же из них, кому удавалось встретиться со мной взглядом, отвесить мне глубокий и почтительный поклон, а в ответ получить почти незаметный снисходительный кивок хорошенькой головки, почитал себя счастливейшим из смертных.

В сей миг триумфа, я, разумеется, и думать забыла о том, кто я такая, из какой грязи поднялась и каковы были мои первые шаги на жизненном пути. Окружавшая меня роскошь и угодливость, даже низкопоклонство тех, кто за мной ухаживал, кто ловил каждый мой взгляд и готов был исполнить любую мою прихоть, кто льстил мне и заискивал передо мной, — все это стерло из моей памяти всякие следы воспоминаний о прежней жизни. Я всерьез воображала себя настоящей богиней, прекрасной и всесильной. Да и как мне можно было не считать себя божеством, если меня обожествляли и поклонялись как некоему идолу самые высокопоставленные и высокородные особы? Откровенно говоря, не нас, бедных грешниц, следует упрекать и обвинять в том, что в какой-то момент мы начинаем не то чтобы зазнаваться, а прямо-таки лопаться от спеси, начинаем вести себя вызывающе нагло и позволяем себе предерзкие выходки. Нет, в том повинны мужчины, ведь именно их лесть и рабская покорность кружат нам головы, их комплименты, зачастую пошлые и безвкусные, но столь приятные для женского тщеславия. Так почему бы нам не забываться, если они сами подают нам дурной пример? Почему бы нам не выказывать свою заносчивость и спесь, коли они забывают о своем знатном происхождении, титулах, высоком положении и пресмыкаются перед нами? Увы, все это чистая правда, и как бы она ни была горька, я не могу не признать ее и не высказать ее к вящему стыду и тех, и других. Признайте же и вы, дорогие мои подруги, что все наши достоинства — мнимы и объясняются лишь странностью, если не сказать извращенностью вкуса наших обожателей, и простите мне мою смелость, что я столь недвусмысленно высказалась по поводу вас (и себя, не забывайте об этом). Но, поверьте, моя откровенность ничуть не повредит вашим интересам, ибо покуда существует высший свет, у вас никогда не будет недостатка в дураках-воздыхателях.

Однако же вернемся к господину барону. Я с удовольствием отметила про себя, что моя миловидность и грациозные движения погрузили его в некое подобие восторженного экстаза и что благодаря моим маленьким хитростям рыбка крепко сидит на крючке. С начала и до конца репетиции он не сводил с меня глаз, вернее, он пожирал меня глазами, словно легавая собака добычу, и казалось, находил невероятное удовольствие уже в одном только созерцании моих прелестей, ибо на лице у него постоянно блуждала какая-то блаженная улыбка, как у юродивого. Видя подобное преклонение перед своей особой, я оказала барону при выходе из театра высшую милость тем, что согласилась, чтобы он подвез меня до дому в своей карете, а при расставании я столь же милостиво пригласила его отужинать у меня. Бедный барон совсем ошалел от счастья! Спустя четверть часа к нам присоединился господин де Гр., задержавшийся в Опере по каким-то неотложным делам, и так как я не желала разочаровывать барона и хоть в малейшей степени разрушать тот образ, что он нарисовал себе в соответствии с тем, что наплел ему обо мне господин де Гр., я в тот вечер вела себя исключительно сдержанно и скромно и столь успешно и натурально сыграла взятую на себя роль чувствительной девицы, что бедный простофиля окончательно уверовал в то, что я, в отличие от многих других актрис, вполне способна воспылать глубокой и искренней страстью к своему воздыхателю.

Природа обычно восполняет недостаток ума у того, кого она обделила сим необходимейшим качеством, то есть у глупцов, тем, что в избытке одаривает их самомнением и самолюбием, превосходящими все границы разумного, и чем эти дураки смешнее, глупее и уродливее, тем более они почитают себя светочами разума и писаными красавцами. Такова была и маленькая слабость моего барона: он ни на секунду не усомнился в том, что меня его красота и ум сразили точно так же, как и мои прелести сразили его. Я со своей стороны всячески старалась поддерживать в нем это приятное заблуждение, пуская в ход маленькие хитрости и оказывая ему во время ужина знаки внимания. Когда же он стал откланиваться, я, глядя ему прямо в глаза своими невинными глазками, в коих, как мог бы поклясться каждый, кто в них бы заглянул, светилась великая любовь, сказала, что жду его на следующий день между десятью и одиннадцатью часами утра, чтобы выпить чашку шоколада. (Именно в то утро я хотела подвергнуть испытанию его щедрость.) Он был столь пунктуален, что явился, когда я еще нежилась в постели. Слуга доложил мне о приходе гостя, и я торопливо накинула домашнее платье; как и большинству наших барышень, мне нечего было опасаться, что я покажусь визитеру так, в естественном виде, не прибегая к белилам и румянам, и без особых украшений. Итак, я приняла его запросто, в простеньком неглиже, однако же не забыла про все гримаски, ужимки и общепринятые фразы, каковые положено произносить в подобных ситуациях.

— Ах, господин барон, как это мило заставать людей врасплох! Но, Бог мой, который же час? Нет, нет, господин барон, не может быть, что уже одиннадцать! Ваши часы спешат! Всенепременно! И в самом деле, уже так поздно? Господи помилуй! Что же это со мной случилось? Как я, наверное, ужасно выгляжу! Признайте же, барон, что вы находите меня отвратительной, гадкой… Ах, я так раздосадована, что вы застали меня в таком виде… А знаете ли вы, что я ночью не то что не спала, а даже глаз не сомкнула? На то были особые причины, и вам бы следовало о них догадаться… Ах, какая же у меня мигрень, просто голова раскалывается! Но как бы там ни было, я надеюсь, что удовольствие видеть вас избавит меня от сего недуга. Лизетта, поторопись и скажи, чтобы нам принесли шоколад, да помните, что я люблю погуще и послаще.

Лизетта повиновалась беспрекословно, и через минуту шоколад был подан. В то время, когда мы ублажали наше обоняние и наш изысканный вкус сим приятным пенистым напитком, мне доложили, что меня хочет видеть мой ювелир.

— Как? Что? — воскликнула я с деланным возмущением. — Этот надоеда опять явился мне докучать? Но я ведь велела говорить всем, что меня нет дома ни для кого! Ах, право, престранные люди эти слуги! Можно их просить о чем угодно, можно отдавать им какие угодно распоряжения, они ничего не слышат, ничего не помнят и сделают все по-своему, разумеется, во вред хозяину. Нет, я положительно вне себя от гнева! Но, господин барон, раз уж он пришел, то, с вашего позволения, я приму его и выслушаю. Пусть войдет, так уж и быть. Доброе утро, господин де Лафрене, но позвольте узнать, что привело вас в мое скромное убежище в столь ранний час? Ну, как обстоят у вас дела? Как идет торговля? Готова поклясться, у вас припасено что-то новенькое, что вы желаете мне показать!

— Мадам, — учтиво поклонившись и обращаясь ко мне так, как обычно обращались к актрисам Оперы вне зависимости от их семейного положения (во избежание экивоков) все посвященные, заговорил ювелир, — именно данное обстоятельство и заставило меня взять на себя смелость нарушить ваш покой в столь ранний час Находясь по делам поблизости от вашего дома, я решил, что вы не рассердитесь на меня, если я явлюсь незваным для того, чтобы показать вам одну прелюбопытную вещицу. Речь идет о крестике, что заказала мне одна очень набожная особа, супруга ростовщика с Вандомской площади. Могу сказать без хвастовства, что уже давно в Париже не делали столь изящных вещиц!

— В самом деле, господин де Лафрене, вы так любезны! Да, вы очень галантны, вы не забываете своих верных друзей. Я так вам признательна за сей знак внимания с вашей стороны. Ну что же, давайте посмотрим, коли уж вы так предупредительны… Ах, нет, господин барон, вы только посмотрите! Какая прелесть! Какая красота! Какая тонкая работа! Нет, вы оцените изящество оправы! А камни, камни каковы! Они великолепны, изумительны! А огранка сколь превосходна! Как они играют! Каким дивным огнем они горят! Вы не находите, что это истинное произведение искусства?! Какая досада, что это чудо достанется какой-то дерзкой ростовщице! Нет, правда, нынче эти нахалки носят все самое лучшее! Поверьте, я просто с ума схожу от мысли о том, что такая вещь предназначена для богатой простушки такого сорта! Это просто ужасно! А сколько же стоит сия красота, господин ювелир?