Милый друг! Вам, конечно, лучше моего знать, следует или не следует говорить Коле о наших планах, и если Вы найдете нужным и удобным сообщить ему о них, то могу ли я быть против этого? Но все-таки я остаюсь при прежнем мнении, что до тех пор, пока Тася-не что иное, как неуклюжая, угловатая и еще совсем умственно неразвитая девочка, притом с таким характером ребяческой, взбалмошности, который требует очень близкого знакомства, чтобы ценить ее в сущности чудесную натуру, она не может внушить ему серьезной симпатии и разве только из повиновения, уважения и любви к матери он примирится с мыслью, что она-его будущая жена. Вы говорите, друг мой, что, если ему не указать на Тасю, как на будущую подругу жизни, он может влюбиться в старшую сестру. Опасность эта действительно есть и может быть не столько от Тани, сколько от Веры, которая в последнее время распустилась невыразимо прелестным цветком и от обаяния которой никто не может освободиться. Совершенно немыслимо, чтобы юноша столь развитый, как Коля, видя Тасю рядом с старшими сестрами, мог по непосредственному влечению склониться в сторону первой. А хорошо ли для счастья наших молодых людей, если в сердце его не сразу заронится искра симпатии к ней? Другое дело-чрез два, три, четыре года, когда Тася в свою очередь начнет расцветать и физически и умственно, а сестры ее уже сделаются по возрасту совершенно неподходящими для мальчика, каковым Коля все еще будет в то время.

Вообще, милый, чудный друг мой, меня донельзя трогает и радует Ваше увлечение нашими проектами, но, ради бога. не будем торопиться; мы этим можем только испортить дело. Я, со своей стороны, не могу серьезно относиться к этому делу, пока Тася не подрастет, пока ее моральная и материальная физиономия не определится окончательно. Вам, быть может, это непонятно, милый друг, потому что Вы смотрите на возможность и осуществимость нашего плана только с точки зрения Коли, который, несмотря на свои почти детские годы, уже успел обрисоваться. Я же, в свою очередь, смотря на наше дело с точки зрения Таси, которая, как я Вам писал в Симаках, мне очень симпатична как ребенок, но составляет вопросительный знак как человек, должен и могу повторить только то, что писал Вам в Симаках: нужно подождать. Что Тася не будет нехорошим человеком, это я и теперь знаю, ибо из такого любящего сердца не может с годами сделаться дурное. Но будет ли она женщина, способная осчастливить мужа, этого ни я и никто из близких не знает. Характер ее очень странный, неровный, и воспитание ее стоило много труда, много слез всем, кто руководил ею, начиная с матери. Я надеюсь, что все шероховатости сгладятся со временем, но когда идет речь о том, чтобы уже теперь связать ее судьбу с сыном Вашим, то моя обязанность сказать: подождем.

Я уезжаю отсюда двадцать четвертого на один день в Москву по делу печатания оперы и на неделю в Петербург. Очень неблагоразумно и нерасчетливо делать этот страшный крюк на пути в Италию, но это необходимо. Брат Анатолий жестоко хандрит и желает меня видеть, да и я уехал бы за границу не с легким сердцем, если б не повидался с отцом и с братьями. В Москве мне быть нет необходимости, но все же я один день там проведу, чтобы посмотреть, что делается с оперой и сюитой.

Если найдете возможным, милый друг, что-нибудь написать или телеграфировать мне, то прошу адресовать: С.-Петербург. Надеждинская, дом № 4, к в. № 4. Пятого или шестого ноября я выеду за границу и буду останавливаться в Вене, Венеции, Флоренции.

Будьте здоровы, -милый, добрый друг!

Ваш П. Чайковский.

1879 г. октября 21-22. Каменка.

Каменка.

21 октября.

Милый друг! Я в большом беспокойстве. Две недели тому назад сестра сказала мне, что она, кажется, беременна. Неделю тому назад это подтвердилось несомненно, а вчера днем она почувствовала родовые боли, и это сопровождалось явлениями, которые указывают, что она должна выкинуть. Зародыш мертв. Между тем боли вчера к вечеру прекратились, и сегодня она чувствует себя хорошо, но ежеминутно следует ожидать возобновления болей и преждевременных родов. Мы все очень боимся за последствие. Она должна потерять много крови, а крови у нее и без того очень мало. Неизвестность эта очень мучительна. Думаю, что в среду двадцать четвертого я уеду. Дошло ли до Вас мое второе письмо в Аркашон? Надеюсь, что да!

22 октября.

Сестре вчера было гораздо лучше. Мы начинаем сомневаться в утверждении доктора, что она должна наверное выкинуть. Она сама теперь надеется, что ребенок останется жив.

Получил сегодня Ваше письмо из Аркашона: Как мне досадно и грустно, что Вы так страдаете от несносной зубной боли! Бедный мой друг! Я по опыту знаю, до чего мучительно это состояние. Поскорее в Италию! Мне чувствуется, что Вы будете там совсем здоровы.

Сейчас получил телеграмму из Москвы о том, что Рубинштейн превосходно играл вчера мою сонату и что публике она понравилась.

У меня завелась очень любопытная переписка с одним молодым человеком. Недели две тому назад я получил от неизвестного мне г. Ткаченко из Полтавы письмо, в котором он сообщает, что, питая страсть к музыке и желая посвятить себя изучению ее, но не имея никаких средств, он желал бы быть моим лакеем и обещает при этом исполнять со всевозможным усердием должность слуги, лишь бы я дал ему возможность хоть немножко познакомиться с теоретическими музыкальными сведениями. Так как письмо было написано очень грамотно и было проникнуто искренностью, то я отвечал ему, что хотя не могу принять его услуги в качестве лакея, но могу содействовать ему в способах приобресть музыкальное образование, если из следующего письма узнаю, что он достаточно способен и достаточно молод, чтоб учение к чему-нибудь, привело. Вчера получил его ответ. Ему двадцать два года, и музыкальные сведения его так же ничтожны, как сильно его желание сделаться музыкантом. Письмо написано так, что внушает к этому юноше большую симпатию. Видно по всему, что он умен и способен. Но что можно сделать с человеком, который в двадцать два года только любит музыку, но кроме подбирания по слуху ничего не умеет? Пришлось написать в ответ мое откровенное мнение, что он опоздал и что года, в которые учение может принести плод, прошли. Очень жаль его.

Хотя все эти дни я занимался очень понемножку, но с таким успехом, что у меня уже вполне готова вчерне первая часть фортепианного концерта. Теперь опять предамся праздности.

Занимается ли Влад[ислав] Альберт[ович] контрапунктом, как хотел? Надеюсь, что в Неаполе он мне покажет результаты своих трудов. Впрочем, я и забыл, что у него все глаза болели!

Из приложенной к Вашему письму записки Соlоnn'a к Пахульскому я вижу, что еще подлежит большому сомнению вопрос, будет ли исполнена там наша симфония. Весьма может случиться, что комитет отвергнет ее. Спасибо Вам, дорогой мой друг, за Ваши заботы. Увенчаются ли или нет они успехом, но благодарность моя будет одинаково бесконечна.

Юргенсон сообщает мне, что, как видно из музыкальных газет, Саразате очень часто играет мою скрипичную серенаду и что она нравится. Очень радуюсь этому.

Адресую это письмо в Рим, это всего вернее. Если сестра окажется вне всякой опасности, то в среду двадцать четвертого, как раз накануне Вашего выезда из Arcachon, я отправлюсь в Москву, Петербург и оттуда в Италию. Попрошу Вас, дорогой друг, в случае, если Вы найдете нужным что-либо сообщить мне по телеграфу, адресовать в Петербург (Надежд[инcкая] 4, [кв.] 4), где я останусь до пятого во всяком случае.