У нас здесь погода стоит хотя недурная, но осенняя. Я очень много хожу и начинаю примиряться с обиженной здешней природой. Спектакль наш подвигается туго. Племянница Таня уже несколько дней больна, а без нее ничего не клеится. Здоровье сестры как будто несколько лучше, чем до поездки в Франценсбад, но его нельзя назвать вполне хорошим, и мне кажется, что оно никогда не восстановится в полной мере.

10 августа.

Быть может, Вам интересно будет узнать, в каком положении дело по сватовству племянницы Тани. Родители кн. Трубецкого весьма сочувствуют его матримониальным намерениям и очень симпатично относятся к этому браку, но ничего не могут прибавить к тому, что давали сыну до сих пор, а так как давали они очень мало, то сам претендент согласился, что нужно подождать, пока определится его служебное положение; весьма возможно, что при его родственных связях ему удастся сделать карьеру по службе. Кроме того, у него какие-то неопределенные надежды на каких-то богатых тетушек. Таня очень благоразумно подчинилась необходимости дожидаться. Поведение кн. Трубецкого в отношении ее, его такт, искренность, прямота-все доказывает, что брак этот будет счастливый, если только в материальном отношении они будут обеспечены от лишений. А на это можно надеяться.

13 августа.

Сегодня получил Ваше письмо. Боюсь, что если сегодня отправлю к Вам свое, то до восемнадцатого оно не поспеет в Париж, а потому придется адресовать через несколько дней в Рим. Как я рад, что Вы будете в Риме! Я убежден, что Вы найдете там отдых и успокоение. Ах, Надежда Филаретовна, как бы, мне хотелось, чтобы Вы жили там в Hotel Costanzi! Ваш Hotel de Rome великолепен, но шумен и слишком централен. В случае, если Вы решитесь поселиться в Hotel Costanzi, я очень рекомендую Пахульскому № 105. Там великолепный вид на Рим. Правда, что этот номер на солнечной стороне, а теперь в Риме еще очень жарко, но зато вечером какая красота во время захода солнца и в лунную ночь!

Письмо Ваше проникнуто грустью, милый друг мой. Оно и на меня навеяло грусть! Бог свидетель, что я готов бы был принести всякие жертвы, дабы ограждать Вас от всяких невзгод и огорчений, но в моей власти только одно и есть: я могу только просить Вас помнить, что сердце беспредельно преданного и благодарного Вам друга преисполнено сочувствия к Вам и что ему сладко разделять и Ваши радости и Ваши горести. Вовсе без последних, увы, обойтись нельзя. Но, дай бог, чтобы первых было гораздо больше.

Вы спрашиваете меня, разделяю ли я Ваше чувство по поводу предположения о возможности памятника? Само собой разумеется, что я смотрю на это так же, как Вы. Слава! Какие противоположные чувства она заставляет переживать меня! С одной стороны, я ее желаю, я к ней стремлюсь, добиваюсь ее, с другой, она мне ненавистна. Если весь смысл моей жизни заключается в моем авторстве, то я не могу не желать славы. Ведь если я постоянно нахожу нужным говорить музыкальным языком, то, разумеется, нужно, чтобы меня слушали, и чем больше, чем сочувственнее круг моих слушателей, тем лучше. Я желал бы всеми силами души, чтобы музыка моя распространялась, чтобы увеличивалось число людей, любящих ее, находящих в ней утешение и подпору. В этом смысле я не только люблю славу, но она составляет цель всей серьезной стороны моей деятельности. Но, увы! стоит мне подумать, что параллельно с увеличением моей авторской известности увеличивается и интерес к моей личности в приватном смысле, что я на виду у публики, что найдутся всегда праздно-любопытствующие люди, готовые приподнять завесу, которой я стараюсь заслонить свою интимную жизнь, и меня тотчас берет тоска, отвращение и желание даже замолчать навсегда или надолго, чтобы меня оставили в покое. Мысль, что когда-нибудь я и в самом деле добьюсь частички славы и что интерес к моей музыке возбудит и интерес к моей персоне, очень тягостна для меня. Не оттого, что я боялся бы света. Я могу, положа руку на сердце, сказать, что совесть моя чиста и что мне нечего стыдиться. Но думать, что когда-нибудь будут стараться проникнуть в интимный мир моих чувств, мыслей, во все то, что в течение жизни я так бережливо таил от соприкосновения с толпой, очень тяжело и грустно. Если хотите, милый друг, в этой борьбе между стремлением к славе и отвращением к ее последствиям заключается даже трагический элемент. Подобно бабочке, я стремлюсь в огонь и беспрестанно обжигаю себе крылья. Иногда меня охватывает безумное желание навсегда куда-нибудь скрыться, заживо умереть, дабы не видеть всего, что делается, и дабы другие, чуждые мне люди, забыли обо мне... Но, увы! является порыв к творчеству... и я опять лечу на огонь и снова обжигаю крылья. А знаете, крыльям моим придется порядочно пострадать по поводу постановки оперы. Придется по горло окунуться в море театральных и чиновнических дрязг, до тошноты надышаться этой гнилой атмосферы мелких интрижек,, микроскопических, но ядовитых амбиций, всякого рода каверз и проявлений грубого самодурства. Что делать! Или не пиши опер или будь готов ко всему этому. Но я и в самом деле думаю, что никогда не напишу больше оперы и останусь исключительно в сфере камерной и симфонической музыки. Право, когда я вспомню все, что я выстрадал нынче весной, когда, хлопотал о постановке оперы, у меня проходит всякая охота писать для театра. Хлопотать!-это ужасно.

Мне очень жаль, что Вы так мало отдохнули в Аркашоне, но зато в высшей степени приятно будет воображать Вас в милой Италии, в милом Риме!

Я все эти дни усиленно занимался корректурой концерта и Италиянского каприччио. И то и другое будет напечатано хорошо и, надеюсь, без ошибок. Каприччио играется без труда.

18 августа.

Получил сегодня Ваше парижское письмо. Не могу удержаться, чтобы не сделать Вам следующего вопроса. Скажите, милый друг, отчего, если Париж в настоящую минуту Вам приятен, если Вы в Вашем помещении чувствуете себя привольно, если погода хороша, отчего Вы тем не менее как бы по обязанности спешите уехать в Неаполь? Отчего вообще Вы слишком строго придерживаетесь раз составленного плана путешествия? Мне кажется, что отчасти от этого Вы в Ваших путешествиях часто терпите разочарования и неприятности. По-моему, раз что Вам в Париже на этот раз совсем хорошо, следовало бы в нем остаться подольше. Ведь Неаполь можно было бы отложить до более холодной погоды. Простите, ради бога, за это замечание. Мне бы хотелось хоть немножко содействовать предупреждению всех тех маленьких невзгод, которые Вы часто переносили и которые в сумме портили для Вас прелесть путешествия.

У меня забилось сердце, когда я прочитал, что Вы будете, может быть, в вилле Oppenheim. А меня у Bonciani не будет! Ужасно как хотелось бы, но тысяча препятствий.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Безгранично преданный

П. Чайковский.

Кланяюсь Юлье Карловне и всем Вашим. Наш спектакль состоится двадцать первого числа.

Каменца,

24 августа.

Милый, дорогой друг! Получил вчера Ваше второе парижское письмо. План Вашего путешествия мне чрезвычайно нравится, но признаюсь Вам, что я предпочел бы, чтобы Вы после Неаполя и Рима поселились бы в вилле Oppenheim, чем чтобы Вы остались в Неаполе. Может быть, я ошибаюсь, но мне кажется, что Флоренция более Неаполя удовлетворяет Вашим требованиям. В Неаполе хорошо побывать; жить там слишком шумно, природа слишком ослепительна и на утомленного человека должна действовать раздражающим образом. То ли дело благословенная Viale dei Colli, с ее улыбающимися пейзажами, с ее тишиной и отдаленностью от центра городской жизни! Очутиться на вилле Bonciani в то время, когда Вы будете на вилле Oppenheim, было бы осуществлением самого пламенного моего желания. Прожить вблизи Вас несколько времени в Неаполе в случае, если Вы там останетесь, я бы тоже почел величайшим счастием. Благодарю Вас, дорогая моя, за приглашение воспользоваться Вашим гостеприимством в этих милых местах. Но, увы! чуть не со слезами на глазах я должен сознаться, что вряд ли то или другое возможно. Есть несколько обстоятельств, которые, вероятно, воспрепятствуют мне попасть за границу в то время, как Вы там будете. Из них главные два следующие: 1) постановка оперы, которая, вероятно, состоится до рождества и которая необходимо потребует моего присутствия для разъяснения всяких недоумений, для всяческих указаний и распоряжений; все это будет мне тяжело и трудно, но ради успеха постановки необходимо; 2) Алеша. Его судьба должна разрешиться около 15 ноября. Пока я не узнаю, будет ли он солдатом или по какому-нибудь счастливому стечению обстоятельств освободится от повинности, мне трудно предпринять что-нибудь решительное. Так как я очень привык и очень люблю его, так как я до сих пор еще не могу себе представить себя где-нибудь за границей без его услуг и присутствия около меня, то мне трудно в настоящую минуту проектировать какое бы то ни было отдаленное путешествие.

Итак, тысячу раз благодаря Вас, милый друг, за предложение пожить в Италии у Вас, я могу покамест лишь сказать, что я не теряю надежды на осуществление моего горячего желания. Если Алеша будет освобожден от военной, службы, если опера будет поставлена лишь после Нового года, тогда я с невообразимым наслаждением поеду к Вам. Если же нет, то придется ограничиться мысленным присутствием на милой и незабвенной Vial e dei Colli в то время, как Вы там будете.

Спектакль наш состоялся три дня тому назад. От утомления, волнения и суетни, сопряженной с этим спектаклем, я на другой день заболел сильнейшей нервной лихорадкой и только сегодня чувствую себя оправившимся. Нелегко мне даются всякие уклонения от ровной и тихой жизни, от моих определенных порядков и от соприкосновения с наплывом большого множества чужих людей, как это случилось в день нашего спектакля. Посылаю Вам нашу афишу с некоторыми разъяснениями.

Сегодня Лев Вас[ильевич], сестра и старшие племянницы уезжают в Гродненскую губернию к старику-холостяку Давыдову, кузену Льва Вас[ильевича], который все свое состояние завещал моим племянникам и пожелал, чтобы Л [ев] В[асильевич] с семейством побывал у него в деревне. Анатолий уезжает на этой неделе, а вслед за ним приедет Модест.

Будьте здоровы, дорогой друг мой!

Беспредельно любящий Вас П. Чайковский.

Алеша просит меня выразить Вам глубочайшую благодарность за память о нем.