Благодарю Вас очень, очень, дорогой друг мой, за сообщение мне о Вашей новой сюите. Первый номер (Jeu de tons), должно быть, образцовый, потому что по этой части Вы неподражаемы: у Вас везде встречаются такие неожиданные и такие умные (извините за выражение) последования тонов, что подпрыгнешь на стуле от изумления, когда увидишь. Скажите, милый друг мой, что такое “Danse baroque”, что это за Danse, я в первый раз встречаю такое название танца. Я с большим нетерпением буду ждать появления сюиты в четыре руки; для меня это единственное средство узнать Ваше сочинение. Я до сих пор еще не ознакомилась с “Мазепою”; такая суета, что никто не может толково присесть к роялю. Влад[ислав] Альб[ертович] составляет себе квартет, тогда я надеюсь побольше слушать музыки.

О Татьяне Львовне я уже много сокрушалась. В Париже я уже легко поняла, чем кончился роман, и бесконечно жаль мне ее, и боюсь я ужасно за нее; я не знаю, чего бы я не дала, чтобы для нее скорее нашелся порядочный человек в мужья, а то такая жизнь ее, как теперь, куда как опасна. Сашок очень часто бывал у Т[атьяны] Л[ьвовны] в Париже, Соня и Милочка также были у нее два раза, но застали дома один раз, потом в Opera Comique, и Юля познакомилась с Т[атьяною] Л[ьвовною], и все, конечно, в один голос говорят, что она красавица; тем страшнее, - избави ее бог от недобрых людей.

Прошу Вас, дорогой мой, скажите нашей милой Анне, что я ее обнимаю крепко, крепко, как люблю, и что для меня служит отдыхом от тяжелых впечатлений и мыслей перенести свои думы на ее чистый, благородный образ. Я не только надеюсь, что она всегда будет такова, как теперь, но я ожидаю, что она сделается еще выше, еще лучше, чем теперь, потому что для ее теплого, благородного сердца расширится сфера деятельности.

Будьте здоровы, мой дорогой, несравненный друг, и не забывайте всем сердцем безгранично любящую Вас

Н. ф.-Мекк.

Каменка,

1 ноября [1883 г.]

Дорогой, бесценный друг!

Прежде всего позвольте сказать несколько слов о перстне. Сегодня утром я получил письмо от Юргенсона, которое очень раздражило меня и обеспокоило. Отвечая на мой вопрос о выкупе перстня, он пишет, что будто этого нельзя теперь сделать, а нужно ждать двадцатых чисел ноября, о чем, как он говорит, он уже прежде писал мне. Но или я письма его не получил, или (что гораздо вероятнее), по свойственной ему рассеянности, он смешал октябрь с ноябрем. Да и с какой стати нужно ждать еще месяц, когда именно был назначен трехмесячный срок, т. е. от 25 июля до 25 октября. Как бы то ни было, но я сейчас сам был на станции и отправил к Юргенсону телеграмму, прося его немедленно выкупить перстень и доставить по принадлежности, или дать мне объяснение, почему, теперь не выдают перстня. А Вы, ради бога, простите, дорогая моя, если я невольно ввел Вас в обман, т. е. доставлю перстень месяцем позже.

Я был бы совершенно доволен и счастлив здесь, если б не та болезненная суетливая потребность в спешной работе, из-за которой без всякой надобности я страшно себя утомляю. Я, кажется, писал Вам, милый друг, что принялся за сочинение детских песенок. Это было бы приятным для меня отдохновением, если б тотчас же в пылу увлечения я не набросал множество эскизов, которые теперь жажду скорее выполнить. К чему эта торопливость? Чувствую, как это глупо, и не могу удержать своего бессмысленного рвения. Мало того. Вздумалось мне возобновить изучение английского языка; и это было бы хорошо, если б я делал свои, самим собой задаваемые уроки понемножку, на досуге. Нет, во мне загорелось неудержимое стремление поскорее выучиться настолько, чтобы свободно читать Диккенса, и вот я и этому занятию посвящаю несколько часов, так что буквально, за исключением обеда, завтрака и обязательной прогулки, я ни минуты не провожу иначе, как изо всей силы спеша что-то кончить. Это решительно болезненное явление. Но, к счастию, скоро моей лихорадочной деятельности будет положен поневоле предел, так как в скором времени предстоит вызов меня в Москву на постановку оперы.

Погода у нас стоит всё время удивительная. Вчера выпал порядочный дождь, а сегодня опять светло, тепло, чудно.

Жду с нетерпением известия о том, как Вы устроились и как себя чувствуете на новом месте. Откровенно должен признаться Вам, что, несмотря на все красоты местности и на климат, я не люблю ни Ниццы, ни Ментоны, ни Канны, и я не испытываю, думая о Вас, того радостного чувства, какие всегда имел, когда Вы жили в Италии, в настоящей Италии. Тем не менее рад, что Вам тепло. Будьте здоровы, дорогая, - это главное.

Ваш до гроба

П. Чайковский.

Каменка,

15 ноября [1883 г.]

Милый, дорогой друг мой!

Завтра я уезжаю в Москву, если только здоровье, которое не совсем в порядке, поправится к завтрому совершенно. Хотелось бы очень еще несколько дней здесь остаться, дождаться Коли, который на днях должен быть здесь из Екатеринослава, да и как-то грустно расставаться с моей здешней уютной комнаткой и с милыми здешними родными, но меня усиленно просят быть в Москве в субботу. В этот день в Муз[ыкальном] общ[естве] исполняется моя Первая симфония. Не знаю, известно ли Вам это мое сочинение. Хотя оно во многих отношениях очень незрело, но, в сущности, содержательнее и лучше многих других, более зрелых. К сожалению, как партитура, так и четырехручное переложение изданы до крайности небрежно и до того переполнены опечаток, что едва играть возможно.

У нас наступила скверная малороссийская зима, т. е. океан слякоти, сырость и холод, но не сухой, как на севере. Там зима лютее, но гораздо приятнее. Я люблю две крайности зимы: или московскую или итальянскую. Кажется, что и в нынешнем году я буду лишен удовольствия прожить зимой несколько месяцев в Италии. Едва успею справиться с постановкой оперы в Москве, как нужно будет для той же цели спешить в Петербург, а там уж и великий пост наступит, приблизится день свадьбы Коли с Анной, и, может быть, не стоит будет ехать на короткое время за границу. Впрочем, я ничего еще не знаю, кроме того, что без ужаса, страха и волнения не могу помыслить о предстоящем пребывании в столицах.