Здесь в одной гостинице со мной живет старый приятель мой Ларош. Я, кажется, писал Вам летом о том умственном упадке, в котором я нашел его в мае в Петербурге. Приглашение в число профессоров консерватории сначала несколько оживило его, и в “Моск[овских] вед[омостях]” в начале осени появилось несколько статеек его. Но вскоре он опять впал в состояние полнейшей неспособности к труду, и когда я приехал в Москву, то он всё свое время проводил, лежа в постели, ничего не делая и предаваясь мрачной ипохондрии. Недавно, чтобы возбудить его к деятельности, я предложил ему приходить к нему ежедневно на два часа, дабы писать под его диктовку, статью в “Русский вестник”. Это так польстило и так тронуло его, что половина большой статьи, которую Вы, вероятно, прочтете в следующем номере “Русского вестника”, уже готова и сдана в печать. Меня очень занимает вообще вопрос об умственном возрождении этого необычайно, феноменально даровитого человека, но, к сожалению, сомневаюсь, чтобы без постоянных толчков, даваемых рукою дружественно расположенного человека, он мог что-нибудь теперь сделать. Ему нужна нянька. Эту роль я взял на себя, ибо свободен от дела. Когда уеду, знаю, что он снова впадет в обломовщину.

На днях я был очень тронут овацией, которую мне сделали в женской гимназии Фишер. Начальница этого заведения уже несколько раз писала мне письма с выражениями горячей симпатии к моей музыке. Теперь она убедила меня принять приглашение на музыкальный вечер в гимназии, и на днях я был там. Меня встретила г-жа Фишер, окруженная преподавательницами и пансионерками. После этого началось хоровое исполнение целого ряда моих сочинений. Пели эти девочки прелестно, и хоть мне и немножко неприятно было быть предметом всеобщего внимания, но я не мог не быть тронутым необыкновенно горячею симпатией, которую в течение всего вечера выражали мне все присутствовавшие.

Вы спрашиваете, дорогой друг, сколько Вы мне должны за перстень. Это слово странно звучит в моих ушах по отношению к Вам, но я вследствие разных причин и, в особенности, вследствие того, что опера моя вместо ноября пойдет лишь в февралe, потерпел такое разочарование в своих расчетах на обильную поспектакльную плату, и, короче говоря, настолько нуждаюсь в деньгах, что без околичностей и прямо попрошу Вас при посылке половины февральской бюджетной суммы (первую половину Вы уже прислали мне) приложить к ней и остаток суммы, в которую я оцениваю перстень. Я писал Вам еще из Каменки, что из кабинета его величества мне выдали бы за перстень не тысячу пятьсот рублей, в которую он официально ценится, а лишь тысячу триста пятьдесят (т. е. с вычетом десяти процентов). Вы уже прислали мне вперед восемьсот рублей, следовательно, теперь я беру смелость просить у Вас еще пятьсот, которые, будучи приложены к половине февральской бюджетной суммы, составят тысячу пятьсот рублей. Эту сумму я бы попросил Вас прислать мне несколько ранее 1 февраля, ввиду действительно несколько затруднившегося финансового моего положения. Ради бога, простите бесцеремонность!

Недавно приехал Лев Васильевич. Брат Модест собирается [быть на] праздники в Москве, чтобы отдохнуть от своей суетной петербургской жизни. Он, подобно мне, очень недолюбливает Северную Пальмиру и, подобно мне, любит Москву. Как ни тяжело мне вести здесь бестолковую и поневоле бездельную жизнь, но моя симпатия к Москве остается всё же сильной и теплой. Есть какая-то особенная прелесть в этом оригинальном, странном городе, и кто раз проникся к нему любовью, тот, несмотря на всю грязь и все неудобства его, никогда его не разлюбит.

Поздравляю Вас, дорогая моя, с Новым годом и молю бога, чтобы он охранил Вас от всякого зла! Всем Вашим прошу передать мои благие пожелания.

Беспредельно преданный Вам

П. Чайковский.

Cannes,

23 декабря 1883 г.

Милый, несравненный друг мой! Возвратись из Tours, я имела величайшую радость найти в Cannes Ваше дорогое письмо. Как мне обидно, что мои письма не все доходят до Вас. Когда несчастному человеку, как я, так редко достается возможность побеседовать по душе, то хотелось бы, чтобы это доходило по назначению [Простите, дорогой мой, мне попалась серия каких-то изумительных перьев, которые не пишут, а мажут. (Примечание Мекк.)], и очень уж обидно, когда письма пропадают. (Как мне совестно за такое писанье, но эти перья меня совсем с панталыку сбили, а переписывать не по силам.)

Не подумайте, дорогой мой, чтобы я в своем пропавшем письме говорила что-нибудь невыгодное о Вашей новой сюите. Сохрани бог, это невозможно, напротив, я говорила Вам, что жду ее появления в четыре руки с величайшим нетерпением, потому что ужасно люблю такого рода музыку, и что меня особенно интересует номер Jeu de tons (кажется, так), потому что это у Вас бесподобно; в Ваших сочинениях встречаются постоянно такие неожиданные и такие умные последования, что подпрыгнешь на стуле от удивления, когда их увидишь.

Так вот мне показалось, дорогой мой, что Вам может не понравиться выражение “умные”, потому что, конечно, иначе у Вас и быть не может, и не мне, pauvre ignorante [бедной невежде], делать такие определения, но я так привыкла писать Вам всё, как мне. в голову приходит, что я никогда не останавливаюсь перед выражением.

Получили Вы, дорогой мой, еще одно мое письмо, посланное на днях?

А свадьба нашей милой парочки, кажется, будет еще раньше, одиннадцатого, как Коля пишет; когда бы ни была, пусть будет только на счастье. Приехать кому-нибудь за Сонею так трудно, что я решаюсь отпустить ее вдвоем с Сашонком. Бог даст, доедут благополучно а там Соня сейчас поступит на попечение к Саше (Беннигсен) а также и нашей милой Анны. Теперь на свадьбе Вы познакомитесь дорогой мой, с моею Сашею. Хотелось бы мне очень, очень чтобы Вы нашли ее так, как она этого заслуживает, но прошу Вас заранее, милый друг мой, сказать мне Ваше мнение о всех моих совершенно откровенно.

У нас теплота удивительная, зелень и свежесть природы восхитительные. На днях я собираюсь прокатиться в Ниццу, чтобы доставить детям какое-нибудь развлечение на наши праздники.

Как я буду счастлива, дорогой, милый друг мой, если Вы освятите мой Belair Вашим присутствием и приедете погостить в нем весною. Мне очень совестно, что Вы называете его замком, милый друг мой. Это такой объектик, который можно назвать chateau, но нельзя называть замком, потому что у нас со словом замок соединяется понятие о чем-то грандиозном, значительном, а ведь это маленький помещичий домик, построенный в стиле Louis XIII. А ведь Вы, вероятно, знаете, милый друг мой, что это самый некрасивый стиль из всех французских стилей; поэтому, когда Вы подъедете к нему, то Вы никак не предположите того помещения, какое он заключает в себе, потому что он довольно поместителен. Но вообще Belair очень красив своим местоположением, необыкновенно поэтичным ив то же время веселым, полным жизни parce que vous savez, Touraine c'est donc le jardin de. la France [потому что, вы знаете, Турен - это же сад Франции]. Эту фразу я слышала раз десять от каждого француза, с которым касалась речь [о] Touraine. Итак, дорогой мой, приведите в исполнение Ваше намерение, приезжайте погостить ко мне в Belair, и я полюблю его тогда еще больше.